улировал Илья Ильич истину, в которой не
хотел признаваться самому себе, -  а  больше  Анюту  вспоминать  некому.
Дворник со своими лямишками не прокормит..."
   - Он уже давно на пенсии, - ответила Анюта на непрозвучавшую мысль.
   - Что ж ты не сказала, что у тебя совсем денег нет?
   - У меня оставалось немножко, но я их  отдала.  Она  сказала,  что  я
обязана её кормить, и я отдала...
   Илья Ильич застонал, схватившись за голову.
   - Что ж ты мне не сказала? У меня твоих денег  тридцать  мнемонов.  Я
просто тогда ещё не знал об этом...
   Анюта молчала, и видно было, что судьба мнемонов её мало волнует.
   - Почему ты не сказала?
   - Я сказала, что я тут живу, но оказалось, что я вам не нужна  вовсе.
Зачем мне эти мнемоны?
   - Ты мне нужна, - холодея, выговорил Илья Ильич. - С чего  ты  взяла,
что не нужна?
   - Если девушка позволяет проводить себя до самого дома, значит, она к
себе приглашает. Это все знают. А ты не пошёл.  У  других  девчонок  всё
просто получалось, а у меня вот... я даже не целовалась ни разу.
   - Анюта, - выдохнул Илья Ильич, - смотри, вот твои  деньги,  много...
Ты же всё помнишь, возьми, ещё можно  всё  вернуть!  Не  уходи,  ты  мне
нужна! Ну что я тут буду без тебя делать?!
   Она не ответила словами, лишь отрицательно качнула головой, и в  этом
движении утонули все беспомощные доводы.
   Илья Ильич наклонился и поцеловал бесплотные губы.
 
*** 
 
   Долина Лимбо в любую сторону уходит  в  бесконечность,  демонстрируя,
что для человеческой памяти пределов нет. Думайте,  живые,  вспоминайте,
фантазируйте - сюда вместится всё. Но пока что миллиарды живущих  сумели
создать лишь один Город, окружённый океаном нихиля. И одни лишь  умершие
фантасты утверждают,  что  где-то  вдали,  на  космических  расстояниях,
располагаются  города,  в  которых  обретают   посмертие   неприлетевшие
инопланетяне. Не  верьте  профессиональным  брехунам,  никого  там  нет,
только блёклая ровность нихиля. И  можно  идти  в  любую  сторону,  пока
всякое отчаяние не  растворится  в  бескачественной  субстанции.  Нихиль
лечит всё, но никогда не торопится.
   Который уже раз топтал Илья Ильич  окаянный  кисель,  шагая  неведомо
куда. Позади остались развалины квартала призраков, теперь  можно  идти,
не  думая  ни  о  чём,  разве  что  об  Афоне,  который  уловит   сигнал
проснувшегося маяка,  прибежит,  прочитает  назидание,  а  потом  начнёт
лечить смирновской монополькой под уйгурские хичины.  Ох,  как  много  и
вкусно приходится питаться в мире невещественном! Набитый  желудок  тоже
хорошо заглушает боль опустошённой души.
   А чем ещё заняться покойнику? Лучшее спасение - работа, но её нет,  а
мысль  о  развлечениях  не  вызывает  ничего,  кроме   тошноты.   Мудрое
спокойствие музеев сейчас не для  него,  ревущее  безумие  спортивных  и
гладиаторских арен - тем более. Суматоха маскарадов, надуманные проблемы
театральных постановок, абстракции публичных диспутов (и такие есть!)  -
всё кажется ненужным и звучит фальшивым диссонансом.
   Такое и в прошлой жизни бывало, хотя там  никогда  не  винил  себя  в
чужой смерти, разве что однажды, когда сдуру не выгнал  с  работы  вечно
пьяного чикировщика и того в конце  концов  придавило  упавшим  стволом.
Официально  он  тогда   отделался   лёгким   испугом   -   выговором   и
депремированием, тем более что алкоголиком должен был заниматься мастер.
Но на сердце было скверно, и, чтобы излечиться, Илья Ильич часами бродил
по болоту, продираясь сквозь ракитник и заросли чистотела.
   В Лимбо не росло непролазных кустов и трав,  осыпающих  брюки  дождём
цеплючих семян, тут можно  шагать  в  любую  сторону,  и  благодетельная
усталость обещает явиться не  скоро.  Остаётся  простор  для  медленных,
тяжёлых мыслей, что так удачно изгонялись гнусом  и  паутиной,  которая,
если вовремя не сбить её взмахом руки, налипнет на глаза, губы, нос... в
результате приходится тереть грязную  физиономию  немытыми  ладонями,  а
потом  мыться  тёмной  водой  медленного   лесного   ручья,   постепенно
возвращаясь к жизни. В Лимбо есть только  нихиль,  душа  здесь  остаётся
наедине с собой и в одной себе должна искать силы для обновления.
   Какая глупость, он всего лишь вовремя не подумал о ближнем  -  и  вот
человека нет! Причём это уже второй раз. И если с  тётей  Сашей  он  был
новичком, дурнем, ничего не понимающим  в  загробной  жизни,  то  сейчас
обязан был сообразить, что раз мамаша-убийца явилась сюда,  то,  значит,
Анюта стоит на грани развоплощения. Мог, обязан был  предложить  помощь,
даже не зная о проклятых  тридцати  мнемонах.  Так  ведь  нет,  сглотнул
похотливые слюнки и ушёл, расхваливая себя за целомудрие и не думая, что
лишил девчонку не только жизни, но и любви, пусть не настоящей, а куцей,
загробной... хотя бывает ли ненастоящей первая любовь?
   Теперь мучайся, старикашка, терпи молчаливый взгляд  совести.  Хорошо
тем, кто в убогости своей верует в господа. Они точно знают,  что  такое
хорошо и что такое плохо, всё это решено за них  и  записано  в  дряхлых
книгах. Плохо называется грехом, хорошо - праведностью. Праведники будут
замаринованы в райской скуке, грешники зажарены в аду.  К  тому  же  для
грешников  существует  надежда,  что  любой  грех  может   быть   прощён
безудержным милосердием божьим. Спросить бы Анютину мамашу, простится ли
ей убийство младенца, наверняка сказала бы, что грех отмолен. Крестик-то
у неё посреди декольте болтается, а вот душа давно  где-то  потеряна,  и
милосердие господне, заменившее совесть, тому очень поспособствовало.  А
тут - сам большой, сам маленький, не на кого переложить груз, стой лицом
к лицу со своим грехом.
   В  прежней   жизни   Илье   Ильичу   не   раз   приходилось   слышать
ханжески-удивлённое: "О каком  грехе  вы  говорите?  Вы  же  неверующий,
значит, никакого греха для вас нет: воруйте, убивайте,  распутничайте...
Главное для вас - в милицию не попасть".
   Обычное дело, всякий меряет других по себе. Привыкнув к мысли, что на
небесах   сидит   грозный   надсмотрщик,   добропорядочный    христианин
перекладывает на бога ответственность за собственные поступки и искренне
полагает, что если бы не божий запрет, он непременно стал бы насильником
и убийцей. Что же, ему виднее, быть может, он  и  станет.  Насильничать,
убивать, грабить - характерно для рабов, которым вдруг перестала грозить
плётка. Рабы божьи в этом смысле не  являются  исключением.  А  человеку
неверующему приходится быть человеком самому,  без  помощи  божественных
кар. Единственный его помощник  -  совесть,  без  которой  вполне  может
обойтись благопристойный христианин.
   И ещё от греха удерживает грех.
 
   В грехах мы все - как цветы в росе, Святых между нами нет.
   А если ты свят - ты мне не брат, Не друг мне и не сосед.
   Я был в беде - как рыба в воде, Я понял закон простой:
   Там грешник приходит на помощь, где Отвёртывается святой.
 
   Грех - это поступок, за который нас мучает совесть.
   "Помилуйте! - возопит христианин. - А если у  человека  совести  нет?
Вон, Анютина мать выбросила новорождённого младенца на мороз, и ничто  в
душе не дрогнуло, она что - безгрешна?" Да, безгрешна. Спросите её саму,
и она подтвердит, что если грех и был, то давно прощён. Для её  поступка
в русском языке есть другое слово: "преступление", - жаль, что закон  не
сумел дотянуться до убийцы. А если  бы  младенца,  по  несчастью,  заела
свинья, то не было бы и преступления, ибо для свиней законов не написано
и преступать им нечего.  Это  было  бы  злодеяние.  Свинью,  совершившую
такое, зарежут без суда и закопают подальше от глаз людских. Но никто не
назовёт свинью ни грешницей, ни преступницей.
   Так  они  и  стоят  рядом  -  три   понятия   справедливости:   грех,
преступление,  злодеяние.  За  грех  человек   карает   себя   сам,   за
преступление наказывает закон, за злодеяние - обычай. А для  бога  места
нет, бог и справедливость - понятия несовместные, так  что  зря  религия
пытается подгрести понятие греха под себя.
   Человек, раз в жизни испытавший благодетельные муки совести,  уже  не
станет бездумно творить что ни попадя, прошлый  грех  стоит  на  страже,
сохраняя чистоту души. А  святой  подобен  невинному  голубку,  которому
неведомы жалость и доброта. Биология давно знает это;  заприте  в  одной
клетке двух волков - они подерутся,  но  побеждённый  останется  жив.  А
возьмите голубка и горлицу, тех,  что,  по  наивному  уверению  песенки,
никогда не ссорятся. Святая невинность не знает греха, и  дело  кончится
убийством  слабейшего,  причём  убийством  медленным  и  жестоким,   ибо
крошечным клювиком несподручно убивать. И никто не вспомнит  о  жалости,
жалость и сострадание доступны лишь тому, кто знает вкус крови.
   Благословен будь спасительный грех!
   Но  порой  жизнь  складывается  так,  что  прошлые  грехи  не   могут
предусмотреть всего и предупредить от совершения новых. Такое называется
недомыслием, и, когда с человеком случается подобная беда, ему  остаётся
шагать по бесплодной равнине, не  находя  в  нихиле  никакого  утешения.
Остаётся думать ни о чём, в сотый раз пережёвывая пресную мысль.
   Остаётся самому себе проповеди читать, да такие,  хоть  на  публичный
диспут с ними выходи... мало  ли  что  ещё  можно...  нихиль  стерпит  и
растворит всё.
   Долина Лимбо в любую сторону уходит в бесконечность.
   Что-то в беспредельной ровности  привлекло  внимание.  Чуть  заметное
тёмное пятно на сером фоне. Сидящий человек, позой своей пародирующий не
то роденовского мыслителя, не то Мефистофеля работы Антокольского.  Илья
Ильич послушно отправился туда. В первое  мгновение  ему  представилось,
что там мучается новичок, ещё не осознавший окончательно, что за жуть  с
ним произошла, и оттого особенно перепуганный. В такую минуту  появление
рядом обычного человека, того же Афони - материального и прозаичного  до
мозга костей, может сберечь  новичку  немало  нервных  клеток,  которые,
впрочем, в здешних палестинах вполне благополучно восстанавливаются.
   Интересно,  как  здесь  обходятся  с  душевнобольными?  Должно  быть,
вылечивают  с  лёгкостью,  и  люди  живут,  вспоминая  прежнее  бытие  с
недоумением  и   обидой.   Единственная   болезнь,   которая   считается
неизлечимой в мире, созданном  людской  памятью,  -  склероз.  Да  и  то
соматические его проявления  исправляются  на  раз.  И  всё-таки  лишние
мучения потому и называются лишними, что их быть не должно.
   Илья Ильич побежал, увязая ногами в непрочном грунте. Очень  хотелось
закричать: "Иду, сударь, иду!"  -  но  дурная  стеснительность  удержала
язык, а потом Илья Ильич  разглядел,  что  сидящий  облачён  в  какую-то
накидку и вообще не выглядит человеком,  только  что  окончившим  земной
путь. Скорей всего это такой же бедолага, ушедший в нихиль  подальше  от
людских глаз.
   Хотя нихиль идеально скрадывает шаги, а Илья Ильич так и не выкрикнул
ничего, однако незнакомец немедленно поднял голову и в упор взглянул  на
Илью Ильича. И с этой секунды язык уже  не  поворачивался  называть  его
незнакомцем, ибо облик встречного был  известен  Илье  Ильичу  с  самого
школьного детства. Тёмные блестящие глаза, тёмные волосы,  противу  всех
циркуляров не тупеем завитые, а стриженные  под  горшок,  нос  с  лёгкой
горбинкой, уныло нависающий над чёрными, без малейшей  проседи  усами...
Новый памятник на Малой Садовой  удивительно  точно  угадывал  внешность
этого человека... хотя, возможно,  жители  Цитадели  с  годами  начинают
походить на свои изображения, копируя бесчисленные портреты и монументы.
   -  Здравствуйте,  Николай  Васильевич.  -  Сиплый   звук   с   трудом
протиснулся сквозь перехваченное горло.
   Сидящий продолжал смотреть  молча,  на  лице  не  отражалось  никаких
чувств, даже вполне понятного ожидания. И Илья Ильич подумал вдруг,  что
не случайно он встретил именно этого  человека,  ибо  не  было  на  Руси
писателя с более воспалённой совестью, нежели Николай Васильевич Гоголь.
Но судьба, послав ему эту встречу, не станет более  помогать,  так  что,
если желаешь услышать вещее слово, изволь задать  непраздный  вопрос.  И
вот этого-то вопроса, в поисках ответа на  которые  мы  открываем  книги
гениев, Илья Ильич и не мог сформулировать.
   - Мне... - выдавил он наконец, - нужна ваша помощь.
   - Lascitae  ogni  speranza,  voi  ch'entrate,  -  проговорил  Гоголь,
кажется, самому себе.
   Фраза показалась столь  неожиданной,  что  Илья  Ильич,  несмотря  на
купленное владение языками, не сразу понял, что  было  сказано.  И  лишь
потом сообразил, что встреча не зря произошла именно в нихиле.  Человек,
понявший суть жизни, сюда не сбежит, Лимбо - долина отчаяния, а  полтора
века - срок вполне достаточный,  чтобы  вполне  отчаяться.  Так  что  не
помощи нужно ждать, а спешить на помощь.
   - Николай Васильевич! - с чувством  произнёс  он,  мимоходом  отметив
неизбывную странность такого простецкого обращения к великому. -  О  чём
вы? Смотрите, жизнь не кончена, надежда всегда светит человеку.
   Смотреть среди нихиля было особенно некуда,  а  фраза  Декарта  "Пока
живу - надеюсь" пришла в голову позже, вместе  с  мыслью,  что  вряд  ли
Гоголь сильно уважает картезианство. Хотя трудно сказать, какие  взгляды
могут образоваться у человека, умершего полтора столетия назад и все эти
годы проведшего в Цитадели среди самых выдающихся людей.
   - Кончена.
   И опять слово упало безадресно, сказанное не то самому  себе,  не  то
бесчувственному пространству, но никак не Илье Ильичу.
   - Не правда. - Илья Ильич решил  бороться  до  последнего.  -  Пускай
здесь нет солнца,  земли  и  неба,  но  есть  люди,  оставшиеся  живыми,
несмотря на свою смерть. Вы нужны этим людям, и, значит, вы сами живы.
   - Тут нет людей. - Взгляд чёрных глаз, словно привезённых из  Италии,
где Гоголь провёл худшие свои годы, наконец  осмысленно  остановился  на
лице Ильи Ильича. - Кругом одни трупы нарумяненные,  а  я  первый  среди
вас. Душно...
   Почти цитата,  произнесённая  автором,  живо  напомнила  Илье  Ильичу
разговор с отцом, который помнил только то,  что  сохранилось  в  памяти
живых. Неужто такая же судьба ждёт любого из живущих в  Цитадели?  Тогда
всё, что он сделал для Илюшки, было зря.
   - Не верю, - возразил Илья Ильич таким же не  подлежащим  обсуждению,
императивным тоном. - Ваши книги, повести и  комедии,  вами  написанные,
продолжают жить там, среди живых. Вас помнят,  читают,  любят.  О  какой
смерти вам можно говорить?
   - Смерть  души.  Книги,  написанные  по  глупости,  которые  я  устал
проклинать, не дают сгнить ветхому Адаму, отчего нет освобождения  душе.
Простой земледелец стократ счастливее величайшего  среди  избранных:  он
прожил в нищете отпущенные ему дни, умер и забыт. За свои малые грехи он
отмаялся в здешнем чистилище и  воссоединился  с  господом,  а  те,  кто
прогремел в мире суетной славой, вынуждены прозябать здесь  вечно.  Грех
гордыни - страшнейший среди прочих, за него я и наказан.
   - Оставьте. - Илья Ильич уже вполне усвоил манеру говорить, выставляя
точку после всякой фразы. - Есть грехи страшнейшие. Недавно я видел одну
женщину. Она убила своё дитя, но её преступление осталось неизвестным. -
"Что за чушь, каким языком я выражаюсь?" - мелькнула  неуместная  мысль,
но остановиться или сменить лексику Илья Ильич уже не  мог.  -  За  своё
преступление она не понесла никакого наказания ни при жизни, ни  сейчас.
Скоро она пропьёт последние монеты - и что? - воссоединится с  господом?
И вообще, о каком чистилище вы говорите? Вы  же  православным  были  при
жизни.
   - Я и сейчас православный. А чистилище - это фигура речи,  не  более.
Не суетному разуму определять строение  мира.  Никакого  доверия  разуму
оказывать нельзя, особенно в отношении путей и препятствий  к  спасению.
Что мы можем знать о той женщине? Быть может, она страдала от содеянного
так, что сполна искупила свой грех. Недаром же она пьёт горькую чашу.
   Илья Ильич усмехнулся, вспомнив отреставрированную, но уже  опухающую
морду Анютиной матери. Вот уж точно - страдалица, такую ещё поискать!
   Куда-то исчез пиетет перед писателем, которого  ставил  выше  иных  и
прочих. Гений сгинул, остался  всего  лишь  христианин,  неотличимый  от
квакера, что мыл посуду в заведении уйгура. Вера всех стрижёт  под  одну
гребёнку и умеет нивелировать самый могучий ум и самую великую душу.
   - А ведь в Цитадели вместе с вами обитают многие  святые  мужи,  отцы
церкви, в том числе и православной... Как это согласуется с утверждением
о наказании за грехи?
   - Свят не поп, свята благодать, - раздражённо ответил  собеседник.  -
Много званых, мало избранных. Значит, лживая  молва  зря  объявила  этих
людей безгрешными. Тот, кто устроил сущее,  разбирает  самые  щекотливые
струны души, и раз эти люди здесь, значит, тому есть причина.
   - Удивительной должна быть причина, собравшая в одном месте всех, кем
человечество по праву гордится.
   - И тех, кем оно стыдится, тоже, - эхом откликнулся Гоголь. - От  нас
ждут смирения, но  тщеславие  людское  не  знает  границ,  и  сюда  люди
принесли все свои пороки. Игрища, балетные скакания, разврат и  гордыню.
И никто не хочет задуматься, отчего на стенах  стоят  воины  Нимврода  и
Навуходоносора.
   - Тиглатплассара Третьего,  -  поправил  Илья  Ильич,  который  перед
штурмом специально этот вопрос проштудировал.
   Однако Гоголь не заметил поправки или не счёл нужным заметить её.
   - Прежде эти люди были ловцы зверей, теперь они ловцы душ.  Но  ловят
они не для царя небесного, а для своего  господина.  Нас  стерегут  наши
собственные пороки, а мы живём, словно внешняя смерть  не  касалась  нас
траурным крылом. Подумать только, Пушкин до сих пор пишет стихи! Пушкин,
который умел видеть правду, как никто! Зачем и для кого?
   - Для людей.
   - Здесь нет людей, - заученно повторил Гоголь. - Все умерли. Все!
   Разговор слепого  с  глухим,  состоящий  из  утверждений,  всякое  из
которых   вопреки   смыслу   и   правилам    грамматики    заканчивается
безапелляционной точкой.
   И тогда Илья Ильич задал вопрос, которого не должен был задавать:
   - Скажите, а вам не кажется,  что  на  самом  деле  вы  умерли  не  в
пятьдесят втором году, а в  ту  минуту,  когда  швырнули  в  огонь  вашу
книгу?
   Сидящий вскочил, замахал руками, крылатка чёрным  нетопырём  забилась
над плечом:
   - Прочь! Прочь! Дьявол!
   Почему-то Илье Ильичу почудилось, что сейчас его швырнёт,  словно  от
стен Цитадели, но всё же перед ним был не древний ассириец, а  писатель,
проникавший некогда в самые глубины  человеческой  души.  И  как  бы  ни
калечила его жестокая болезнь, ударить ближнего он  не  может.  Особенно
ударить при помощи ненавистных денег.
   Гоголь побежал, тоже без помощи лямишек и мнемонов, увязая  ногами  в
рыхлом,  побежал,  как  спасается  человек  от  страшного  и  отвратного
зрелища. Илья Ильич молча  смотрел  вслед.  На  сердце  было  страшно  и
отвратно. Ещё какая-то часть души скончалась в эту минуту.
 
ГЛАВА 8 
 
   За день прибыло десяток мнемонов и едва ли  не  полсотни  лямишек.  А
вроде бы никаких юбилеев в живом мире не предвиделось,  как  и  компаний
под  лозунгом  "Вспомнить  былое".  В  прошлый  раз   подобная   прибыль
случилась, когда Юле задали  в  школе  вычертить  генеалогическое  древо
семьи. Юля была дочерью Лики и родилась уже после  смерти  Ильи  Ильича.
Собственно говоря, Лика с мужем завели второго ребёнка сразу, как только
въехали в освободившуюся квартиру. Хоть и цинично говорить такие вещи, а
куда деваться от правды? Многие семьи живут ожиданием, когда же  наконец
попримрут старики и можно станет вздохнуть чуть свободнее. Хорошо  хоть,
Лика не забыла  упомянуть  его  среди  старших  родственников,  а  потом
старательная пятиклассница ещё выспрашивала  маму,  и  вместе  они  даже
сыскали в пухлой папке с документами свидетельство о смерти и  орде