выпалил
как картечью.  Это  теперь,  едва  начинаешь  целиться,  тебя  в  оборот
возьмут, а прежде было иначе - стреляй, если денег не  жалко.  Стражники
даже подначивали,  если  кто  с  луком  или  пищалью  вздумает  у  стены
появиться. Если у стрелка в кошельке пусто, так он и не попадёт, а  если
мошна тугая, то деньги ваши будут  наши.  Рана  заживёт,  а  прибыль  от
такого получается немалая. А я  придумал  не  пулей  стрелять,  а  прямо
деньгами. Был там один среди стражи, очень он мне не нравился, вот его я
и пристрелил, он только ногами дрыгнуть успел.
   - А на стене как закрепился?
   - Так же, как и ты. Помощничка себе сыскал, виконта одного. Он же  не
знал, кто я такой, думал, я тоже из джентльменов, раз в  камзоле  и  при
оружии хожу. А я из  железнобокой  гвардии  Оливера  Кромвеля!  Кавалеры
называли нас круглоголовыми, и виконт не признал во мне иомена!  -  Бэрд
хохотнул. - Его убили в битве  при  Нейзби,  застрелили  из  аркебузы...
может быть, я и застрелил, а он, как услышал, что я при Нейзби сражался,
такими ко мне чувствами проникся,  хоть  плачь,  хоть  смейся.  Даже  не
спросил, за короля я был или индепендантов. Вот я его  и  уговорил,  что
буду стрелять в стражника, а потом, ежели повезёт попасть, то  и  виконт
ко мне на стену заскочит. Мы ж тогда не знали, что выстрел от количества
денег зависит, думали, стража заговорённая. Ну а у меня, кроме аркебузы,
ещё и пистолет был, тоже монетой заряженный. Виконт, как меня  на  стене
увидел, ко мне полез, а я  ему  из  пистолета  -  промеж  честных  глаз.
Ничего, вылечился. Чжао, тут такой китаёза есть, говорил, что видал  его
у стены. Ох, как он ругался, меня на дуэль вызывал! Меня тогда  в  дозор
не ставили, так я Чжао попросил,  чтобы  он  сказал  дураку,  что  я  не
кавалер, а из железнобоких. Тот, бедняга, как узнал, что я  из  простых,
скуксился и прочь уплёлся. Где он теперь - не знаю, благородные редко до
конца помирают, должно быть, он и сейчас среди призраков бродит.
   Рассказ  кромвелевского  солдата  произвёл   на   Илью   двойственное
впечатление, но Илья за  благо  почёл  не  давать  сослуживцу  моральных
оценок. Сам тоже не ангел... Поэтому, выслушав исповедь до  конца,  Илья
перевёл разговор на более спокойные рельсы.
   - Всё-таки ты как сюда попал? Не на стену, а вообще.  При  Нейзби  ты
вроде уцелел...
   -  Меня  через  полгода  в  стычке  с  диггерами  убили.  Из  лука...
представляешь? В наше время из лука стрелять... Но  попали  хорошо,  два
дня подыхал. Под конец одного хотел, чтобы скорее.
   - А меня сразу. Я и понять ничего не успел. Но  всё  равно,  дурацкая
смерть.
   - Да уж, на  войне  умной  смерти  не  бывает...  Но  виконту  дважды
дурацкая досталась. Он-то себя полагал в безопасности, думал, что если у
меня ничего не получится, то он тут  ни  при  чём,  просто  на  променад
вышел, а ежели я поднимусь на стену, то и  он  за  мной.  Службы  он  не
хотел, он, дурак, представлял, что командовать будет, по меньшей мере  в
начальники гарнизона метил. И чистку заранее задумывал: добрых  христиан
в Цитадели оставить, а Магомета и всех остальных  -  в  нихиль  выгнать.
Болван, одно слово, богаче Магомета здесь никого нет, ему весь Восток  в
молитвах деньги шлёт. Захочет, так он нас всех в нихиль выгонит, а не мы
его.
   - Христос разве не богаче? - для порядка полюбопытствовал Илья.
   - Христос - бог, - убеждённо сказал Бэрд и перекрестился. - Он у себя
в раю, тут его никто не видал. А  вот  Понтия  Пилата  я  видел  и  даже
заговорил, хотя запрещено разговаривать с жителями  Цитадели,  если  они
сами тебя не подозвали. Штраф начислили сто фунтов - заработок почти  за
два года! - а Пилат мне ничего не ответил. Не помню,  говорит,  никакого
Христа. Бродяг всяких много повесил, а сына божьего  не  припомню...  Да
ну, он от старости, наверное, в детство впал. Тут много таких,  дома  их
зачем-то  помнят,  а  сами  они  хуже  малых  детей.  Праздность  многих
развращает. Вот среди солдат ни один умом не тронулся, а всё потому, что
служба.
   - Слушай, - сказал озарённый неожиданной мыслью Илья, -  а  мне  этот
ваш Тиграт... в общем, Тигр Полосатый, сказал,  что  триста  лет  нельзя
живущим внизу вестей передавать...
   - Так это разве весть? Гадость врагу сказать - дело святое. К тому же
я не сам, китайца попросил.
   - Так, может, и ты крикнешь там  одному...  Парень,  что  на  турнике
возле стены вертится, ну... тот, которому я промеж глаз  врезал.  Крикни
ему: "Илья, мол, просил передать, что дураком ты, Серёга, был, дураком и
после смерти остался!"
   -  Вери  велл.  -  Лицо  англичанина  озарилось  улыбкой.   Он   явно
представлял, как будет беситься незнакомый  ему  Серёга,  получив  такую
весточку. - Он был твоим врагом?
   - Он был дураком, а дураков надо учить.
   - Вери велл. Я передам.
   Бэрд извлёк из-за пазухи трёпаную колоду карт и гордо объявил:
   - Во, видал вещь? Однополчане наши, блудники вавилонские, такого и не
знают, они только в кости умеют, да ещё в зернь. А христианину  в  такие
игры грешно играть.
   - А в карты что, не грешно? - искренне  удивился  Илья,  который  как
человек неверующий игрывал во всякие игры,  кроме  разве  что  зерни,  о
каковой имел довольно смутное представление.
   - Карты - самая христианская игра, - убеждённо  сказал  Бэрд.  -  Тут
четыре масти, они символизируют  добродетели  христианского  воина.  Это
пики - храбрость в бою. Это бубны, или щиты, - упорство в  обороне.  Это
крести - они означают веру в Иисуса Христа. А черви - это любовь к  даме
сердца. В прежние годы у рыцаря обязательно дама сердца была, а мы  люди
простые, нам и маркитантки довольно.
   - Ясно, - протянул Илья, тасуя засаленные карты. -  Это  король,  это
дама, это валет...
   - Кавалергард, - поправил железнобокий революционер.
   - А туз что означает?
   - Туз - это воля небес. Видишь,  карта  чистая?  Над  королём  только
господь бог.
   - Тогда, конечно, игра безгрешная, - признал Илья.  -  А  во  что  ты
играешь?
   - Игра называется "Сражение". Делим колоду пополам. Открывай  верхнюю
карту... видишь, твоя карта больше моей. Значит, забираешь  себе  обе  и
кладёшь под низ. А теперь у меня больше, значит, я  твою  карту  беру  в
плен. Можно играть на деньги, можно на щелбаны.
   - Так это же "Пьяница"! - разочарованно  воскликнул  Илья.  никак  не
думавший, что глупейшая из карточных игр имеет столь почтенную историю.
   - Это "Сражение"! - оскорбился англичанин.
   - Хорошо, пусть "Сражение". Но всё  равно,  лучше  уж  тогда  в  очко
играть. Тоже на щелбаны... тремя картами по носу.
   - Это как? -  заинтересованно  спросил  Том.  Между  делом  он  успел
соорудить две кружки пива, одну из которых щедрым жестом придвинул Илье.
Прославленный английский  эль  оказался  мутной  бурдой  отвратительного
вкуса. Впрочем, в семнадцатом веке он, видимо, таким и был.
   Илья на последние лямишки сотворил новую колоду и принялся  объяснять
мудрые правила игры в очко. Железнобокий оказался  игроком  страстным  и
неумелым, так что в самые короткие сроки Илья выиграл больше двух  сотен
щелбанов и через полчаса уже трепал карты  о  вспухший  английский  нос,
приговаривая при каждом щелчке:
   - Не умеешь играть, так и не берись!
   Служба  начиналась  плодотворно,  содержательно,  и   конца   ей   не
предвиделось ни ныне, ни присно, ни во веки веков.
 
*** 
 
   Оставшись  один,  Илья  Ильич  долго  сидел,  глядя  себе  в  колени.
Осмысливал холодное понятие: "один". За последние годы он привык к этому
состоянию. После смерти Любаши так и жил бобылём, благо что до  крайнего
предела худо-бедно мог себя обслуживать и, даже согласившись на  хоспис,
сбежал оттуда за день до кончины.  И  лишь  после  того,  как  Русланова
пророчески провизжала ему: "Ленты в узлы вяжутся!"  -  завязалось  бытие
таким узелком, что никакому Гордию не измыслить и никакому Александру не
разрубить. Два месяца посмертная жизнь неслась  галопом  и  вдруг  разом
остановилась. Сиди, как в недавнем прошлом, отдыхай, радуйся, что бок не
болит.
   Спрашивается,  что  теперь  делать?  Бежать  за  Людой,  уговаривать,
возвращать, каяться неведомо в чём? А потом? Налаживать  эфемерный  быт,
который будет держаться исключительно за счёт непрочной  памяти  о  нём.
Людмила, покончившая с собой тридцать лет  назад,  забыта  основательно.
Кому нужно вспоминать давнюю трагедию? Покуда, быть  может,  раз  в  год
кто-то из былых знакомых и пошлёт ей мнемон,  а  лет  через  десять  все
знакомые тоже очутятся здесь, так что её уделом станет Отработка. И  она
это понимает. Обижена, оскорблена, но ушла сама  и  по  доброй  воле  не
вернётся.
   Больше всего в прошлой жизни Люда ценила прочность,  основательность,
надёжность. Профессия мужа, связанная с непрерывными разъездами, была ей
что нож острый. И при жизни, и в посмертии ей прежде всего нужен  верный
заработок. Не для себя, для сына... но теперь Илюшка далеко и в копейках
её не нуждается. Вот и вся простая трагедия.
   Последние годы Илья  Ильич  умудрялся  едва  ли  не  сутками  сидеть,
размышляя ни о  чём,  но  сейчас  уже  через  полчаса  тело  потребовало
движения, а мысли потихоньку перешли к насущным делам. И всё же,  словно
оправдываясь перед самим собой за несуществующую вину, Илья Ильич упорно
сидел, не ложась на диван и не вставая, пока не умудрился  уснуть  и  не
проснулся за полночь с затёкшими ногами и шеей.
   Нужно было чем-то заняться, и Илья Ильич решил  пересчитать  лямишки,
заработанные собственными боками и битой физиономией.  Высыпал  на  стол
многотысячную кучу монеток и  замер,  увидав,  что  поверх  всего  лежит
новенький блестящий мнемон.  Неужто  древний  шумер,  или  кем  там  был
неудачливый стражник, мог тысячелетиями сохранять неразмененную  монету?
И неужели в древней Мидии и Ассирии мнемоны были точно такими же, что  и
сегодня?
   Илья  Ильич  осторожно  зажал  монету  между  ладонями  и  облегчённо
вздохнул. Мнемон был его собственный, пришедший  совсем  недавно.  Лика,
жена двоюродного племянника, которую он и видел-то раза два  на  больших
семейных сборах, но которая теперь поселилась в его квартире, пытаясь со
стула  дотянуться  до  высоко  приколоченной  кухонной  полки,  подумала
невзначай, как же восьмидесятилетний хозяин лазал на такую верхотуру. "А
так вот и лазал, пока ноги держали,  с  табуретки...  А  потом  перестал
лазать. Не помню, что у меня там было напихано..."  Лямишки  Илья  Ильич
пересчитывать  не  стал,  решив,  что  посмотрит,  много  ли  ему  будет
прибывать мнемонов, и последующую жизнь станет  планировать,  исходя  из
полученной цифры. Сгрёб  лямишки  в  кошель  и  замер,  услышав,  как  в
прихожей тренькнул звонок. Поспешно вскочил, побежал  открывать,  ожидая
всего: хорошего и дурного.
   На площадке насупленный и злой стоял гимнаст Сергей. Вид у  него  был
неважнецкий, видать, он только что выбрался из нихиля. Не  иначе  пешком
шёл, двое суток.
   - Илья где? - хрипло спросил он, не узнавая Илью Ильича.
   - Нет его. И впредь не будет.
   - Это же его квартира, -  недоумевающе  произнёс  Серёга.  -  Вы  кто
такой?
   - Отец.
   Сергей  потряс  головой,  недоумевая,  как  умудрился  так  чудовищно
состариться мужчина, с которым его  знакомили  в  кафе,  но  решив,  что
обманывать смысла нет, произнёс с чувством:
   - Сука ваш сынок, ясно? Так ему и передайте, когда увидите.  И  пусть
не прячется, я его всё равно найду!
   - Его искать не надо, - миролюбиво произнёс Илья Ильич. - Он теперь в
Цитадели, служит. Угодно - лезьте на  стену  и  говорите  ему  всё,  что
думаете.
   - Да вы хоть знаете, что эта падла сделала?!  -  закричал  Серёга.  -
Против своих  пошёл!..  За  такие  дела  брюхо  вспарывать  надо,  а  не
разговоры разговаривать!
   Ещё во время беседы с умницей Афанасием Илья Ильич решил, что  никому
и ни при каких  условиях  не  станет  выдавать  несложной  тайны  взятия
Цитадели, и потому на выкрик Серёги отвечал спокойно,  хотя  и  покривив
слегка душой:
   - А вас, милостивый государь, никто не просил туда  лезть.  Возможно,
вы позапамятовали, так я напомню, что, кинувшись на стену,  вы  сбили  с
ног одного пожилого человека. Меня сбили. В результате я  остался  здесь
да ещё в таком непрезентабельном виде.  И  вы  надеялись,  что  мой  сын
встретит вас с распростёртыми объятиями?
   Было неловко врать простодушному  Серёге,  притворяться,  будто  тоже
надеялся попасть в Цитадель, но другого пути Илья Ильич не  видел.  Если
тайна  Цитадели  станет  общей,  стража  на  стенах  начнёт  меняться  с
удивительной быстротой, а значит, в скором времени кто-то скинет вниз  и
Илюшку. И самое главное, что в  общем  положении  вещей  это  ничего  не
изменит. Так что пусть на стенах стоят рыжебородые,  а  среди  них  один
аркебузир и один десантник с "акаэмом" - дразнящее доказательство, будто
Цитадель можно взять штурмом.
   - Так он что, прорвался?! - отчаянным шёпотом прокричал Серёга.
   - Ну, - по-скабарски ответил Илья Ильич, приготовившись к  долгому  и
выматывающему допросу.
   - Так, значит,  можно  снова...  -  немедленно  загорелся  Серёга.  -
Давайте вместе! Я вас выведу первым...
   - Не получится. Эта дырка в обороне  уже  законопачена,  я  проверял.
Старику теперь тоже не дадут подойти вплотную.
   Полсотни лет Илье Ильичу не приходилось врать, и  он  сам  восхищался
той лёгкостью, с какой вспомнилось забытое искусство пудрить мозги. Ясно
ведь, что и прежде ни старику, ни девушке, ни  мальцу  не  позволили  бы
напасть врасплох, но теперь этого уже не проверишь. Пусть гимнаст Серёга
думает что угодно, лишь бы на стену не лез.
   - Чёрт... - огорчился Серёга. - Ну, лопухнулся я, но ведь и он мог бы
предупредить. Вдвоём бы вас легче на стену подняли...
   "Не успели бы, - прикинул про себя Илья Ильич. - А если бы и  успели,
то немедля были бы скинуты  вниз.  Чтобы  закрепиться  на  стене,  нужно
принять участие в её обороне, а не  в  нападении.  Такая  вот  маленькая
хитрость: обязательное условие победы -  бить  своего.  Потому  и  стоит
твердыня несокрушимо, что может быть взята только с помощью подлости. Но
тебе, мой горячий друг, этого знать вовсе  не  обязательно.  Да  и  всем
остальным - тоже; незачем умножать в мире подлость".
   - Что теперь переживать, - смиренно сказал он.
   - Ничего, - упрямо сказал Серёга, - зато теперь у нас есть  там  свой
человек. Заступит на пост, перемигнёмся,  и  пусть  рыжебородые  молятся
своему рыжебородому богу.
   - Ежели увидите его на стене - мне свистните, - попросил Илья Ильич.
   - Не маленький, понимаю как-нибудь, - разумно сказал Серёга.
   "Ничего ты не понимаешь, - продолжил молчаливую полемику Илья  Ильич.
- Первая же попытка предательства вышвырнет "нашего человека"  из  рядов
защитников. Да и не увидишь ты его на стене, уж не знаю,  учебка  у  них
там или просто карантин, но  думаю,  что  Илюха  лет  триста  на  караул
заступать не будет. А через триста лет если и останутся у него  знакомые
в нижнем городе, то такие, что обладают прочным положением  и  на  стену
переть не станут. Уж до такой простой вещи можно додуматься".
   - А заранее договориться? Вы способ связи предусмотрели?
   - Цитадель, - нахмурившись напомнил Илья Ильич.  -  Всё  блокировано.
Придётся ждать, когда он на пост  заступит.  А  там  у  нас  разработана
система условных знаков.
   "Пилите, Шура,  пилите..."  Разговор  окончился  за  полночь,  Серёга
убежал окрылённый, забыв и о впустую растраченных мнемонах, и о том, как
получил прикладом в лоб от того самого Ильи, на которого теперь возлагал
все свои надежды. А Илья Ильич долго мылся холодной водой, не  думая  об
утекающих в нихиль лямишках. Про себя он твёрдо  положил  остаток  жизни
провести по-старчески, ни во что не вмешиваясь  и  не  занимаясь  ничем,
кроме собственного хрупкого здоровья. А наутро, обнаружив в  активе  ещё
десяток мнемонов (Лика с мужем обсуждали перепланировку квартиры, и Илья
Ильич несколько раз  пришёлся  к  слову),  омолодился,  истратив  прорву
ассирийских лямишек,  и  отправился  в  город  искать  хоть  кого-нибудь
знакомого.
   Вообще-то, по совести, нужно было бы повидаться с матерью и  хотя  бы
после смерти поглядеть на отца... Оба они должны дождаться его, ведь  он
вспоминал их, хотя и не так часто, как полагалось бы любящему  сыну,  но
именно это и мучило Илью Ильича всего более. Не мог он представить,  что
скажет этим людям, одного из которых в жизни не видал, а о второй,  если
и вспоминал, то безо всякой  любви  и  сыновней  почтительности.  И  вот
теперь предстояло поглядеть им в глаза, и это новое испытание и без того
помятой совести мучило Илью Ильича хуже парадонтозного зуба.
   Именно поэтому и нужно идти, покуда совесть не замолчала  успокоенно.
А то ведь бывают люди, в самодовольный разум которых и тени сомнения  не
закрадывается - а правильно ли я живу? Совесть у таких то ли  скончалась
во младенчестве,  то  ли  не  родилась  вовсе,  пав  жертвой  аборта.  В
загробном мире такие люди тоже чувствуют себя комфортней других, но Илье
Ильичу очень не хотелось походить на этих кадавров. Пока совесть  болит,
мы живы, а замолкла навеки - то и человек умер, хотя ходит среди  людей,
даже не в посмертии, а в настоящем мире, смотрит, разговаривает и внешне
вполне благополучен.
   Поставить маяк обошлось бы в полновесный мнемон, а  этого  обнищавший
Илья Ильич позволить себе не мог.  По  счастью,  в  Городе  существовала
адресная служба, где за три лямишки можно было узнать  место  проживания
любого ещё не истаявшего гражданина.
   Адрес у отца с матерью оказался  разный,  что  уже  не  удивило  Илью
Ильича. Так или иначе, мама пережила отца почти на девятнадцать  лет,  а
проведя столько  времени  в  разлуке,  почти  невозможно  заново  начать
совместную жизнь.
   Илья Ильич опасался, что мать окажется в Отработке, но адрес указывал
вполне благопристойный квартал. А вот отец... Илья Ильич так и не понял,
что за странный адресок выдала ему справочная служба. Во всяком  случае,
никаких улицы и дома там не было, а лишь исполненный цифири и  латинских
букв индекс.
   Адрес - это не маяк, он не показывает, где находится адресат в данную
минуту, да  и  действует  всего  одни  сутки,  но,  зная  адрес,  дорогу
спрашивать не надо, иди и придешь прямиком куда надо.
   Мать жила в обветшавшем, сталинского ампира доме. Илья Ильич поднялся
на третий этаж, повертел медную ручку механического звонка.  В  квартире
долго стояла тишина, потом раздались шаркающие шаги  и  давно  позабытый
голос спросил встревоженно:
   - Кто там?
   Не повернулся язык произнести  слово  "мама",  Илья  Ильич  судорожно
глотнул и выдавил сквозь перехваченное горло:
   - Мне Елену Ивановну...
   - Я никому не открываю, - донеслось из-за двери.
   - Это я, - произнёс Илья Ильич.
   Живо вдруг вспомнилось, как в далёкие предвоенные годы он прибегал из
ФЗУ и тоже не мог попасть домой, потому что мать не открывала, покуда не
убеждалась, что сын пришёл один и за спиной у него не  стоит  грабитель,
желающий прирезать  её  ради  скудного  вдовьего  барахла.  Бывало,  что
выведенный из себя  Илья  принимался  трезвонить,  призывая  на  выручку
соседей по коммуналке, за что ему потом порядком  влетало.  А  тут,  где
жилищный  вопрос  разрешён  и  у  всякого  имеется  отдельная  квартира,
надеяться не на что. Вот возьмёт и не откроет...
   - Какой ещё - я? - ворчливо спросили из квартиры.
   Спрашивается, чего ей бояться? Или за семьдесят лет, что  она  ютится
здесь, мать окончательно рехнулась и  уже  не  понимает,  на  каком  она
свете?
   - Я это, - возвысил голос Илья Ильич. - Илья!
   - Ты ври да не завирайся, - упорствовал голос за запертой  дверью.  -
Илья ещё в Гражданскую помер.
   Так и есть, маманя искренне полагала себя живой.
   - Сын я ваш! - выкрикнул Илья Ильич, отметив, что обратился к  матери
на "вы", как только с чужими людьми говорят.
   - Какой ещ