ко.  Точно
так же и здесь мудрый правитель открывал ворота царской  крепости  перед
всяким, кто хочет жить мирно и согласен платить за это. При этом  житель
Цитадели мог кланяться любым богам, говорить на любом  языке,  вовсе  не
признавать ассирийского владычества и  даже  не  знать  о  существовании
владыки  определяющей  судьбы.  Почестями  и  рёвом  труб  Тиглатплассар
пресытился ещё в прежней жизни.
   Когда желающих поселиться в Цитадели стало слишком много, плата  была
повышена, а  затем  поднималась  ещё  несколько  раз,  так  что  простой
обыватель уже не мог там жить. Зато рядом  со  стенами  появилось  целое
поселение, обитатели которого называли себя "живущими  в  мире".  Как  и
полагается, главная опасность исходила именно оттуда; по ночам  бандиты,
вооружённые длинными  ножами,  ползли  на  стены,  мечтая  проникнуть  в
богатые дома жителей Цитадели. Глупцы, подобные  ишаку,  не  знали,  что
стражники давно умеют видеть в темноте  и  разучились  спать  на  посту.
Шамашкар лишь посмеивался, глядя на старания воров.  Пару  раз  он  даже
позволял  себя  порезать,  а  потом  пил  на  вырученные  деньги  жёлтое
финиковое вино.
   Шамашкар мало задумывался о жизни, он просто брал от неё, что  считал
нужным: вино, женщин и войну. Война в мире серых облаков оказалась иной,
чем в первой жизни, но ведь это ничего не значит. Побеждает не тот,  кто
первым ударил, а тот, кто победил. А он, любимец царя Тигли,  непобедим,
ибо могуч и вооружён отличным железным мечом.  Ни  медь,  ни  бронза  не
могут противостоять железу, и ничья сила  не  может  противостоять  мощи
сынов Ашшура. Давно уже не появляются под крепкими стенами войска  Мидии
и Элама, и вечный противник Вавилон не присылает своих  сынов.  Все  они
умерли,  и  память  о  них  стёрлась.  Другие  народы  живут  в  городе,
раскинувшемся у стен, и враги нападают уже не для того, чтобы  разрушить
Цитадель и ограбить жителей, но  желая  занять  место  истинных  хозяев,
чтобы самим охранять покой живущих.
   Дважды это им удавалось, и  тогда  среди  воинов,  искони  защищавших
Цитадель, появлялись чужаки. Первый раз Цитадель была взята чуть  ли  не
случайно. Римляне,  грубый  варварский  народ,  в  ту  пору  возвысились
ненадолго и, считая себя хозяевами мира,  вздумали  захватить  власть  в
Цитадели. О том, что готовится нападение, было известно заранее,  только
слепой мог бы не заметить его,  и  воины  уже  предвкушали,  как  станут
тратить  деньги  побеждённых.  Нескольким   воинам   атакующей   когорты
опрометчиво позволили подняться на стену, чтобы они  могли  как  следует
потратиться  в  бою.  Но  когда  на  стене  завязалась  свалка,  плебеи,
собравшиеся поглазеть на кровавое зрелище, повытаскивали ножи и с криком
кинулись добывать себе места наверху. Часть  римлян,  наученные  горьким
опытом недавних гладиаторских  бунтов,  спешно  поворотила  мечи  против
черни, так что бить их было уже нельзя. По счастью, догадливых оказалось
не так много, а остальных воины Ашшура просто пошвыряли вниз,  под  ноги
разъярённой черни. Там случился взаимный мордобой  с  бесцельной  тратой
денег. И всё же несколько кичливых римлян остались служить в гарнизоне и
со временем даже перестали восприниматься чужаками.
   Прошло чуть меньше двух сотен лет, и  приятелей  Шамашкара  проредило
ещё раз. Вернее, не проредило, поскольку в ту войну никто  не  погиб,  а
разбавило чужаками. Самое удивительное, что это произошло чуть ли  не  с
ведома царственного Тигли. Мудрый владыка знал, что небрежением потомков
и решением судеб его земное царство разрушилось и память о нём  сгинула,
что жив он  только  благодаря  своим  здешним  заслугам.  Потому  особое
внимание Тиглатплассара Третьего привлекали те жители Цитадели, память о
которых не убывала спустя полсотни лет со дня их кончины, а  возрастала,
словно покойник поднесь пребывал среди живых. К таким людям великий царь
приходил как равный, чтобы учиться мудрости.  Так  он  оказался  в  доме
прославленного полководца Чжугэ Ляна,  чьё  имя  в  Поднебесной  империи
известно всякому и не забудется вовеки. Там среди неспешного разговора о
делах земных и потусторонних  прозвучали  слова:  "Нет  такой  крепости,
которую было бы  нельзя  взять".  И  когда  ассириец  напомнил  о  своём
неприступном микдоле, Чжугэ Лян ответил, поглаживая редкую седую бороду:
"Эту крепость, как и любую другую, можно взять штурмом.  Вопрос  в  том,
нужно ли её брать".
   Что-то в этой беседе осталось недосказанным, так  что  Тиглатплассар,
вернувшись в свои покои, приказал усилить стражу на стенах и быть  особо
бдительными. Предчувствие не обмануло, через несколько дней под  стенами
появилась толпа вооружённых китайцев. Они громко кричали  и  размахивали
оружием, так что даже  самый  сонный  охранник  успел  бы  проснуться  и
приготовиться к бою. И только потом желтокожие двинулись на приступ.
   Заранее предвкушая прибыльное  развлечение,  ассирийцы  раздвинулись,
допустив на стену первый ряд атакующих. Дело было знакомое  -  несколько
ударов, и китайцев, лишившихся  своих  монет,  можно  будет  скинуть  на
головы тех, кто теснится внизу. Однако именно этих нескольких  ударов  и
не последовало.  Поднявшиеся  на  гребень  обернулись  ко  второму  ряду
атакующих и принялись не зло, но торопливо спихивать их вниз. Тогда  ещё
никто не знал, что весь второй ряд составляют воины, не  имеющие  денег.
Их кошели были обвязаны ритуальными шёлковыми шнурками в знак того,  что
владелец не желает тратить ни единого поминальничка. Разумеется, и вреда
они не могли причинить ни малейшего и немедленно обратились  в  бегство.
Зато те китайцы, что отогнали своих товарищей от стен, теперь  считались
защитниками крепости, нападать на них  стало  равносильно  самоубийству.
Несколько рыжебородых, не сразу сообразивших это, были откинуты далеко в
нихиль, где могли на  досуге  размышлять  о  превратностях  переменчивой
судьбы.  А  вышколенные  китайцы  и  не  собирались   набрасываться   на
опростоволосившихся ассирийцев. Два войска стояли, словно изготовившиеся
к драке коты, и не знали, что делать.
   Второй раз Тиглатплассар появился в покоях китайского полководца,  но
на этот раз не для философской беседы, а для переговоров.
   - Я понял, в чём была моя ошибка. Больше никто  из  чужих  даже  края
пальца не положит на гребень стены. Их будут гнать раньше.  А  тех,  кто
уже поднялся на стену, я готов  принять  на  службу  наравне  со  своими
воинами.
   - В обороне наверняка найдутся и другие слабые места. Но я рад, царь,
что ты принял верное решение. Только принять на службу следует всех, кто
участвовал в штурме, - поправил Чжугэ Лян, протянув лист жёлтой  рисовой
бумаги, покрытый каллиграфически выведенными иероглифами - именами  тех,
кто сейчас стоял на стене, и тех, кто своим поражением помог им устоять.
   - Мне не нужно так много солдат, - возразил царь.
   - Не следует оставлять внизу тех, кто знает твою тайну. К тому  же  я
думаю, что вскоре тебе понадобится много солдат. Твоя крепость невелика,
а людей,  прославленных  среди  потомков,  становится  всё  больше.  Мне
кажется, пришла пора строить новую Цитадель, больших размеров, иначе  её
построят без тебя и в мире появится два владыки.
   - Хорошо, я возьму всех. Но тогда я верну в войско и тех  ассирийцев,
что были скинуты со стены.
   Чжугэ Лян молча поклонился, соглашаясь со словами царя.
   - Что ты хочешь для себя?
   - Ничего. Ты царь, а я всего лишь полководец, верно служивший  своему
государю и не завидующий никому. Мне не нужны  ни  власть,  ни  почести,
пока меня помнят в Поднебесной, у меня будет всё, что требуется человеку
моих привычек. А если я буду забыт, то стоит ли длить бесцельные годы?
   Они разговаривали долго и неторопливо, и всё  это  время  два  войска
стояли друг напротив друга, готовые сорваться в бессмысленную  резню,  и
только железная выучка позволила им устоять.
   Шамашкар был среди тех, кто отстоял весь срок в первом ряду.  Он  был
готов к  любому  повороту  событий,  но  искренне  обрадовался,  услышав
команду опустить оружие. Старый  солдат  нутром  чует,  когда  предстоит
весёлая стычка, а когда следует  молиться  всем  игиги,  чтобы  командир
приказал отступить. То, что после  несостоявшейся  битвы  загробный  мир
изменился, осталось для  него  незамеченным.  Шамашкар,  как  и  прежде,
отстаивал свой срок на стене, бесконечно  отрабатывал  на  плацу  приёмы
боя, а в свободное время спал или развлекался с  девицами.  Служба  была
необременительна, жизнь проста и понятна. Так может неприметно пролететь
не две, а двести тысяч лет.
   Из Города внизу доставляли  небывалые  чудеса  и  диковины,  предметы
роскоши и наслаждения.  Шамашкар  оставался  холоден  при  виде  изысков
нового времени, все они напоминали ему крашеных баранов  царицы  Забибы.
Особенно  новинки  последних  лет:   яркий,   неживой   свет,   громкая,
непривычная музыка,  гремящее  оружие,  самобеглые  колесницы,  воняющие
нефтяным дымом, - всё это во множестве появилось внизу. Удивляло  только
великое скопление народа, населившего Город. Никогда людей не  было  так
много, и никогда они не были так ничтожны.
   Сегодня, как и  всегда,  всё  спокойно.  Ничтожные  ходят  внизу,  он
возвышается над ними, глядя с высоты своего величия. И всё же они знают,
что за торжественной неподвижностью скрывается сила, способная сокрушить
любого из них и всех сразу. Слизняки ползают у подножия стены, порой они
собираются в кучи и лезут на приступ. Тогда он обнажает меч. Не бьёт, он
давно отвык ударять мечом,  но  обнажает  его,  показывая  свою  власть.
Смешно, на что они надеются? Всякому, имеющему глаза, ясно, что не могут
пукалки и  пыхалки  новых  людишек  сравниться  с  прекрасным  мечом  из
настоящего железа. Хотя и за нынешними нужен  глаз  да  глаз.  Побеждает
тот, кто всегда готов к битве. Вот внизу ходит раб с  гремячей  трубкой.
Раб, конечно, у мужчины должна быть борода, а если ты воин и  не  можешь
носить настоящего мужского украшения,  то  бороду  следует  подвязывать,
дабы внушать страх робким и обманывать  в  сражении  сильного.  А  этот,
внизу, выбрит, и  волосы  подрезаны  коротко.  Значит,  раб.  И  всё  же
умышляет  что-то,  иначе  не  приходил  бы  со  своим  жалким   оружием.
Неподалёку фигляр, канатоходец, вертится  на  поперечной  палке,  словно
цыплёнок на вертеле. Этот тоже  умышляет,  иначе  не  ставил  бы  своего
вертела каждый день на пол-локтя ближе к стенам. Прочие  -  гуляют,  вот
только старик в тёмных  одеждах  смотрит  пристально,  с  прищуром,  как
глядят враги, готовые кинуться на верную смерть, лишь бы не склонить шею
под рабское ярмо. Но что может старик? Пусть глядит и бессильно  исходит
желчью.
   И  в  этот  миг  старикашка,  стоящий  внизу,  что-то  бросил.  Такое
случалось  часто,  хотя  и  не  каждый   день.   Зависть   и   кажущаяся
безнаказанность  порождали  подобные  выходки.  Шамашкар  твёрдо  помнил
приказ: до тех пор пока выходка не угрожает крепости,  не  предпринимать
ничего.  Они  могут  орать,  плеваться...  могут  мочиться  на  стену  -
провидение само накажет их за это. Они могут  кидать  камни  и  помёт  в
стену, это разрешается. А вот если что-то полетело в стражника, это  уже
наказуемо. Но необязательно. Выгоднее просто отбить летящую гадость,  не
трогая дурня, а потом в твоём кошеле прибавится денег. Шамашкар  вскинул
ладонь, чтобы отразить летящий камень, и лишь потом понял, что бросил  в
него сумасшедший старик.
   Кошель! Точно такой же, что и у самого  Шамашкара,  какой  боги  дали
всякому, пришедшему к подножию крепости. Испугаться Шамашкар  не  успел.
Он успел приготовиться к бою и вызвать подмогу, успел  выдернуть  меч  и
встретить удар не грудью, а  щитом.  А  вот  на  испуг  времени  уже  не
хватило:  мир  качнулся  и  погас,  не  дав  осознать,   какая   ужасная
несправедливость произошла с ним вот уже второй раз за его долгую жизнь.
   Деньги исполняют волю владельца.  Они  не  умеют  быть  экономными  и
расточительными, не подсказывают, что такое хорошо и  что  такое  плохо.
Захочет владелец, и всё до последней лямишки пойдёт на создание  посреди
нихиля игрушечного эдемчика. Захочет - просадит на тараканьих бегах  или
проиграет в рулетку. Есть такие, азартные, которых не останавливает даже
мысль, что проигрывают они не просто деньги, а собственную жизнь в самом
прямом смысле слова. Что делать, если без этого мелкого азарта  для  них
жизни всё равно нет.
   И когда Илья Ильич не торопясь полез за пазуху, движением, никого  не
удивляющим, вытащил кисет, а затем резким  злым  броском  метнул  его  в
торчащего на стене стражника, ничто в мироздании  не  возмутилось  таким
непригожим  поступком.  Это  только  моралисты  полагают,   что   память
сохраняется лишь для добрых  дел  и  по  самой  природе  своей  призвана
созидать.  Это  не  так,  разрушать  она  может  ничуть   не   хуже,   и
хрестоматийный пример Герострата тому порукой. Пара лямишек ушла на  то,
чтобы полёт небывалого снаряда был точным и стремительным, поскольку сам
Илья Ильич, никогда не отличавшийся в метании гранаты, не мог бы  кинуть
кошель как следует. Всё остальное богатство бессмысленно растратилось  в
пустой стихии разрушения. Потом, мною дней и лет спустя Илья Ильич думал
порой, что если бы не эти человечески понятные,  но  неразумные  порывы,
если бы не дурацкие религиозные представления, заставляющие тысячи людей
расшвыривать самих себя, создавая безжизненные райки и эдемчики, если бы
не великое множество  иных  необдуманных  поступков,  то  как  бы  могло
процвести загробное царство! Однако люди хотят разного,  и  единственная
ценность - человеческая  память  -  во  многом  тратится  на  то,  чтобы
изничтожить самое себя.
   Не было ни взрыва, ни грохота, ни  прочих  пиротехнических  эффектов.
Просто стражник, встретивший щитом летящую бомбу, нелепо взмахнул руками
и исчез, словно никого и никогда тут не было.
   - Давай! - заорал Илья Ильич, хотя уже видел, что Илюшка и  без  того
бежит к стене, готовясь вспрыгнуть на гребень. Тренированному десантнику
подобный прыжок  не  в  диковинку,  если,  конечно,  стену  не  охраняет
тысячелетняя стража.
   Сам Илья Ильич тоже бежал, изо всех сил понукая старческие  ноги.  Он
понимал, что на стену ему не вскарабкаться, но до  последнего  изображал
нападение на Цитадель, чтобы ответный удар пришёлся на  него,  а  не  на
Илюшку.
   Илья  уже  взлетел  на  невысокую  глинобитную  стену  и  стоял   там
напружинившийся, готовый к бою.
   - Бей! - крикнул Илья Ильич.
   С неожиданной ясностью он понял, что Илюшка не сможет ударить его  и,
значит, через секунду будет сброшен с верхушки, так и не сумев закрепить
за собой место среди защитников Цитадели.
   - Меня подожди! - Сергей, красиво державший на гимнастических кольцах
крест, уже всё понял. Он  успел  соскочить  и  помчаться  вперёд,  чтобы
встать рядом с товарищем. Не заметив, он сшиб Илью Ильича и уже в прыжке
увидел бешеные Илюхины глаза и занесённый для удара приклад.
   Илья Ильич, упавший на четвереньки,  увидел,  как  Серёга,  не  успев
зацепиться за край стены, изогнулся и исчез точно так  же,  как  секунду
назад рыжебородый охранник. А затем по всему периметру крепостной  стены
возникли фигуры охранников, и Илью Ильича ударило едва  ли  не  сильнее,
чем во время взрыва самодельной арабской бомбы.
 
*** 
 
   Когда за месяц третий раз  кряду  приходишь  в  себя  посреди  хлябей
Лимбо, к этому можно привыкнуть и уже не задаваться вопросом, куда  тебя
занесло. Хотя на этот раз  пробуждение  было  на  редкость  мучительным.
Болело всё,  так  что  казалось,  будто  боль  не  вмещается  в  слишком
маленьком  теле  и  разливается  окрест,  заставляя  болеть  разреженный
воздух. Даже нихилю  под  ногами  было  больно,  и  эта  боль  отчётливо
ощущалась. Как всегда при слишком сильной боли (такое не забудешь, когда
ждёшь укола, а  смерть,  затаившаяся  в  печени,  грызёт  неторопливо  и
расчётливо),  остаётся  место  для  неестественно  спокойных  мыслей  на
отвлечённую  тему.  Казалось,  надо   бы   думать,   успел   ли   Илюшка
зафиксироваться  на  стене  или  вакантное  место  занял  так   некстати
прыгнувший Серёга, а Илье Ильичу вспомнилось, как Илюшка  рассказывал  о
своём  соседе-физике.  Тот  сейчас  был   бы   доволен,   ощутив   боль,
существующую отдельно от тела. Ничего не скажешь, забавная вещь  нихиль,
и прав был мудрый Аристотель в своих  представлениях  о  бескачественной
первоматерии. в которой потенциально скрыто любое качество.
   Трудно завозившись, Илья Ильич негнущимися пальцами распустил  шнурок
кошеля и вывернул его над подставленной ладонью.
   Пусто. Ни единой лямишки. Вообще ничего. Странно, что он ещё жив,  не
задохнулся среди бескачественного нихиля,  который  бесплатно  позволяет
только боль. Хотя на сегодняшний день за воздух у него заплачено,  да  и
завтра он тоже ещё не умрёт. Со дня смерти прошло слишком мало  времени,
множество живых людей помнят его,  и,  значит,  даже  при  самом  плохом
раскладе  он  не  исчезнет,  а  обратится   в   призрак,   подобно   тем
квазиисторическим личностям, что обитают где-то на задворках Цитадели. У
Города - Отработка, а у Цитадели - квартал призраков. Жаль,  что  они  с
Илюшкой не удосужились сходить туда, сейчас, по крайней мере,  знал  бы,
чего ожидать. Говорят,  у  них  собственная  память  выпадает,  бормочут
бедняги то немногое, что сохранилось о них среди памятливых живых людей.
Этакие склеротики загробного царства. Не хотелось бы попасть туда, лучше
уж сразу...
   Денег не осталось  ни  лямишки,  но  одежда  цела,  зубы,  которых  в
реальном восьмидесятилетии почти не оставалось, сейчас при  себе,  да  и
возможности полиглота, видимо,  сохранились.  Цитадель  била  аккуратно,
стараясь наказать как следует, но не  повредить  того,  за  что  плачено
живыми деньгами. Ничего не скажешь - профессиональная работа: получил по
полной программе и не единой лямишки штрафа. Всё при  себе,  вот  только
компас, поставленный на Илюшку, молчит, словно  и  не  было  никогда  ни
компаса, ни Илюшки. Неужто всё-таки сын сейчас в Цитадели?
   Невнятное  рычание  заставило  Илью  Ильича   обернуться.   К   нему,
размешивая ногами бесплотный нихиль, мчался рыжебородый  стражник.  Лицо
его было страшно, на губах выступила пена.
   - Шакал! - хрипел он. - Падаль! Я растопчу тебя в кашу, порву  голыми
руками!
   Пугаться Илье Ильичу  было  уже  нечего,  поэтому  он  обезоруживающе
улыбнулся и хотел что-то сказать. Потом он сам  не  мог  вспомнить,  что
именно, потому что тяжёлый кулак рыжебородого  с  размаху  впечатался  в
подбородок. Свамбо или Апеллес и не заметили бы такого  тычка,  но  Илья
Ильич немедля кувырнулся в нихиль. Недавно  вставленные  зубы  лязгнули,
рот наполнился кровью. Боль, только начавшая утихать, полыхнула с  новой
силой.
   Стражник наклонился, сгрёб Илью Ильича за грудки, рывком поставил  на
ноги и, прежде чем тот успел вскинуть руки, чтобы защитить лицо,  вмазал
каменным кулаком в глаз. Илья Ильич не упал только потому, что противник
продолжал держать его за лацканы. Следующий удар  пришёлся  в  солнечное
сплетение и тут же двумя сцепленными руками по шее. Илья Ильич, которого
больше не удерживала лапа разъярённого воина, мешком рухнул в нихиль. Он
уже не пытался защищаться,  сознание  мутилось,  тело  не  слушалось,  и
оставалось покорно дожидаться, когда бушующая тварь соблаговолит  добить
его.
   Словно в замедленном кино видел Илья Ильич, как убийца  заносит  ногу
для удара. Последствия  представлялись  мрачно  и  отчётливо:  сломанные
рёбра, отбитая печень... В долгой жизни Ильи Ильича  бывало  всякое,  но
подобное только в кино видеть доводилось, да и то в старых лентах такого
не показывали. И словно в кино у  спятившего  режиссёра,  который  вдруг
спутал  боевик   с   фантастическим   триллером,   фигура   рыжебородого
заколебалась в  сер