без
него не обойтись.
   - Перестань. - Илья Ильич наконец  сумел  придать  голосу  достаточно
твёрдости. - Что я, тебя не знаю?.. Зачем ты юродствуешь?
   - А что мне осталось делать? Раньше хоть надежда  была,  что  не  зря
всё, а теперь - куда я?
   - Бросай эту свою работу, Илюшка теперь  пристроен,  а  нам  с  тобой
много ли надо? Будем просто жить, как будто и не умирали...
   - Нет уж. Не знаю, как ты, а я давно умерла. И реанимировать меня  не
надо. Не нужно мне твоего благородства и всепрощения не  нужно.  Знаешь,
как немцы говорят: "Где себе постелила, там и спи".  Так  что  пойду  я.
Прощай, муженёк. Не половинка ты, а ломоть отрезанный...
   - Куда ты пойдёшь?
   - А вот это тебя вовсе не касается. Полжизни ты без  меня  жил  и  ни
разу не задался вопросом, куда я пошла... Живи ещё сто лет, или  сколько
у тебя получится. И я тоже буду жить, как получится. Домой я пойду. Есть
у человека такое понятие - дом. Это не крыша над головой, а  место,  где
ты у себя. Вот туда и пойду.
   С прошлой жизни знакомая дверь захлопнулась, щёлкнув замком,  Людмила
торопливо сбежала вниз, словно боялась, что Илья догонит её, но Илья  не
стал её догонять, замок не щёлкнул вторично, наверху было тихо.
   Городской транспорт в Городе существует больше для порядка и в  угоду
ностальгии. Кому торопиться некуда - ходят пешком,  благо  что  ноги  не
болят. Остальные - тоже ходят пешком, но за деньги, пользуясь тем, что в
нихиле нет ни пространства, ни расстояний и  откуда  куда  угодно  можно
дойти за десять минут, если, конечно,  не  станет  поперёк  пути  забор,
созданный  чужими   мнемонами.   Забор   называется   изысканно-красиво:
Цитадель. Туда и направилась Людмила.
   Дурни полагают, что Цитадель - это бесконечная вереница дворцов,  где
в неге и праздности великие покойники вкушают заработанное блаженство.
   А там куда больше обычных домов, ибо  каждый  старается  продлить  ту
жизнь, к которой привык и где чувствовал себя если не счастливо, то хотя
бы комфортно. Конечно, есть и  дворцы:  череда  однообразных  Людовиков,
различаемых лишь стилями мебели, проживает среди  потрёпанной  пышности,
содержа остатки двора, министров и прочую шушеру, которые  без  сюзерена
давно стали  бы  полуразвоплотившимися  призраками.  Да  и  сами  короли
существуют большей частью благодаря неунывающему гению Александра  Дюма.
Вот папаша Дюма тот и впрямь живёт во дворце, ибо любил и любит  роскошь
и хотя бы после смерти может позволить себе исполнение чуть ли не  любой
прихоти.
   Но порой встречаются в Цитадели такие норы, что  оторопь  берёт:  как
могут люди жить в подобном хлеву? И больше всего таких нор в стороне  от
основных поселений, там, где обитают зомбаки.
   Полуземлянка-полуизба  из  небрежно  отёсанных   брёвен,   низкая   и
закопчённая внутри: именно в такой согласился жить альпийский  предок  и
за право слезить глаза возле открытого очага  щедро  отсыпал  строителям
мелких поминальничков, которые рекой  потекли  ему,  когда  восторженные
газеты всех стран завопили о сенсационной  находке  в  глубине  ледника.
Сейчас, когда шума в прессе уже нет, лямишки капали неторопливо, лишь от
посетителей музея, где были выставлены вещи найденного покойника.  Но  и
этих  копеечек  хватало  на  поддержание  дома,  на  еду.   за   которую
приходилось платить втридорога, ибо сам альпийский предок ни приготовить
ничего не мог, ни поесть толком. Хватало и на женщину. На неё...
   Людмила солгала, сказав, что зомбак крепко держится за свои  копейки.
Другим и впрямь не давалось ничего, но перед ней альпиец с кретиническим
радушием развязывал кошель, позволяя брать сколько угодно.  Видимо,  так
было при жизни, с давно сгинувшей супругой, которую напоминала  Людмила,
так стало и теперь, когда  злой  случай  воскресил  бледную  пародию  на
человека.
   Шестьдесят лямишек  Людмила  ежедневно  отдавала  охранникам,  прочее
оставалось ей. Не так это было и много, в иные дни десяток  монеток,  не
больше, так что не хватало даже на содержание кормильца. Зато  в  сезон,
когда наезжали в Швейцарию туристы, порой набегало и по мнемону.
   На себя Людмила почти ничего не тратила, иной раз неделями крошки  не
брала в рот, благо что голодная смерть тут никому не грозит,  только  от
ванны не могла отказаться, бегала туда дважды в день, словно отмыться от
чего-то старалась. Смешно, конечно,  что  рядом  с  первобытным  жилищем
приткнулась облицованная кафелем ванная  комната,  но  Людмилу  подобная
эклектика не возмущала. Имеет она право хоть на что-то? И без  того  всю
жизнь положила на других. И всё зря...
   Те деньги, что оставались, небольшие, но всё-таки деньги, она  никуда
не тратила, сохраняя на чёрный день. Для сына, которому теперь ничего не
нужно, ему свои копейки капают. Кап, кап, копейка за копейкой... И здесь
она оказалась ненужной... никому.
   Илья-то не попенял, деликатным прикинулся. Но и доброго человеческого
слова от него не дождаться. Ничего, выветрится из него жилой дух, начнут
забывать, развоплощение замаячит -  придёт,  будет  лямишку  вымаливать,
подумала она и тут же поняла: не придёт.  Гибнуть  будет,  а  о  ней  не
вспомнит и помощи станет искать где угодно, но не у неё.
   Зомбак привычно ходил из угла в угол, широко размахивая рукой,  гордо
оглядывал самого себя. Был он в кожаных, подбитых мохом штанах  и  таких
же сапогах. Видать, и в древние  времена  пушнина  не  всякому  была  по
карману  и  беднота  утеплялась  мохом.  Не  помогла  моховая  подкладка
альпийцу, замёрз в горах... Шубейка,  которая  не  уберегла  от  ледяной
могилы, валялась поперёк постели, а иной одежды у альпийца не  водилось,
так  что  целыми  днями  он  расхаживал,  демонстрируя   мускулистый   и
совершенно неволосатый торс. Странно, вроде бы  дикарь,  должен  быть  в
шерсти, а он человек как человек, только ноги кривые от детского  рахита
и зубов, считай,  почти  нет.  По  здешним  местам  подобные  недостатки
легкоисправимы, но ему ничего такого не нужно, и без того  сам  себе  он
нравится  необычайно.  Особенно  татуировка  на  правом  боку:  скачущая
лошадь. У лошади этой шесть  ног,  но  две  лишние  непременно  прикрыты
рукой. И если идти размахивая руками, то кажется, что  лошадь  и  впрямь
скачет. Этакий кинематограф  каменного  века.  Время  от  времени  нечто
подобное входит в моду среди живых, тогда люди вспоминают про альпийскую
мумию, и Людмиле перепадает чуть больше деньжат.
   При  виде  Людмилы  зомбак   заулыбался   невразумительно,   загукал,
энергичнее  замахал  рукой,  демонстрируя  вечно  и  бесцельно  скачущую
кобылу, с которой Людмила порой сравнивала саму себя.
   - Что, Федя, проголодался? - спросила она. - Сейчас покормлю.
   Она и сама не могла  бы  сказать,  почему  называет  сожителя  Федей.
Какая-то давняя ассоциация, не то  слышанное  что-то,  не  то  читанное.
Дикий человек, обитающий во льдах, должен носить такое имя.
   Зомбак налопался просяной каши с  варёным  салом,  и  его  разморило.
Вместо того чтобы возобновить беготню, он притулился к Людмилиному  боку
и затих.
   - Так-то, Феденька, - тихо произнесла Людмила.  -  Один  ты  меня  не
бросил. Да и то потому, что дурак.
 
*** 
 
   Двое охранников с непроницаемыми лицами привели Илью в низкий  зал  с
прямыми давящими потолками. Здесь царил  полумрак,  на  стенах  дымились
курильницы с ладаном, пахло, как в  церкви.  Всё  это  очень  напоминало
исторический фильм,  и  не  будь  Илья  старожилом,  давно  привыкшим  к
странностям потустороннего мира, он мог бы перепугаться  или,  напротив,
воспринять происходящее не всерьёз. Но покуда всё шло как следует, а  во
что одеты окружающие и что пованивает со стен - его не касается.
   Честно говоря, он ожидал, что к  его  появлению  на  стене  отнесутся
более эмоционально, всё-таки лет триста сюда никто не мог  пробиться,  а
триста лет - срок приличный даже  для  бессмертных  воинов.  К  тому  же
способ, каким  он  проник  сюда,  вряд  ли  мог  оставить  безразличными
защитников Цитадели. Илья ждал угроз, готов был и к  репрессиям.  Вместо
этого подошедший воин коснулся его плеча и коротко бросил:
   - Идём, Тигли хочет видеть тебя.
   "Тигли-Мигли, - подумал  Илья.  -  Неужели  тот  самый  Тиглатплассар
Третий, который, по преданию, основал Цитадель? Эх,  надо  было,  прежде
чем на штурм идти, историю  подучить  покрепче.  Хотя  бы  знал,  с  кем
разговоры разговаривать буду".
   И вот теперь он стоял перед древним царём, которого солдаты меж собой
по-простецки звали Тигли.
   Всё было  словно  в  учебнике  истории  для  пятого  класса:  завитая
крашеная борода, не своя, а явно искусственная, прямые  складки  одежды,
чадное пламя масляных светильников,  хотя  уж  здесь-то  можно  было  бы
провести электричество... Впрочем, здесь как раз и нельзя - тронный зал,
не хухры-мухры, тут всё должно  быть  торжественно  и  по  старинке.  Не
верилось, что  вот  эта  дремучая  древность  правит  бурлящим  городом,
расположенным за стенами. Хотя кто там правит?  Вот  захочет  он  сейчас
развернуться и уйти - и никто не посмеет остановить  его.  Только  вновь
сюда попасть уже не получится ни при каком раскладе. Поэтому надо стоять
и ждать, что ему скажут.
   Честно говоря, Илья не очень представлял, что  ему  скажут.  Ведь  он
враг, напавший на Цитадель и сумевший войти  в  неё  с  боем.  С  такими
обычно разговоры бывают недобрыми.
   - Служил? - коротко, почти не разжимая губ, спросил царь.
   - Да. - Илья не знал, как следует титуловать  царя,  и  не  собирался
этого делать. То есть  военная  дисциплина  есть  военная  дисциплина  и
обращение должно быть уставным: к одному - товарищ генерал, к другому  -
ваше величество. Но о таких вещах следует предупреждать заранее.
   - Погиб в бою? - Очевидно, титулы за почти три  тысячи  лет  приелись
царю. Куда больше его интересовали ответы.
   - Да.
   - И снова пошёл в бой... это хорошо. Мне трусы не нужны.
   Илья промолчал, понимая, что здесь ответа не требуется.
   - Ты знаешь, кого ты убил, взойдя на стену?
   - Нет.
   - Этот воин служил мне, ещё когда я ходил на Аскалон  и  царь  Митини
сошёл с ума от страха, услышав мою поступь. Это был хороший  воин,  и  у
меня нет причин любить тебя.
   Илья  молчал,  понимая,  что  любые  оправдания  усугубят  неловкость
положения.
   - Служба будет трудна, - продолжил царь.
   - Я солдат.
   - Жалованье - шестьдесят монет в день и еда  из  общего  котла.  Илья
молчал.
   - Это вовсе не  так  много,  как  болтают  в  городе.  Ты,  наверное,
рассчитывал, что тебя осыплют золотом за всё, что ты сделал нам?
   - Я рассчитываю, что мне за службу будут платить  так  же,  как  всем
остальным.
   - Всем остальным  платят  шестьдесят  монет  в  день.  Если  тебе  не
понравится солдатская еда - можешь есть своё.  Тебя  никто  не  ждал,  и
никто не горит желанием делить с тобой пищу.
   Это Илья сам понимал и потому оставил царские слова  без  ответа.  На
мгновение перед внутренним взором мелькнули картинки, какова может  быть
дедовщина в воинском подразделении, где старослужащие  тянут  лямку  уже
третью тысячу лет, но тут же Илья отбросил эту мысль как  ни  с  чем  не
сообразную. Каким ни будь новичком, а сделать  тебе  ничего  не  смогут,
разве что условием приёма на службу поставят согласие, чтобы  над  тобой
мог свободно  издеваться  всякий  желающий.  Вот  только  воевать  такой
салажонок с трёхсотлетним стажем не будет. И военачальник это,  конечно,
понимает. Солдат есть  солдат,  и  ему  дозволено  многое,  в  частности
называть промеж  себя  владыку  определяющей  судьбы  попросту  Тигли  и
исповедовать принцип талиона, платя ударом за удар. Солдат,  который  не
уважает сам себя, не сможет как следует воевать.
   - У тебя есть внизу родные или друзья?
   - Есть. - Илья не счёл нужным лгать, тем более  что  ложь  так  легко
проверяется.
   - Ты их больше не увидишь.
   Илья вновь промолчал. Вступать в пререкания не имеет никакого смысла.
   - Непременное условие для всех новичков, поступающих на нашу  службу:
пока не пройдёт установленный срок, не подавать о  себе  никаких  вестей
живущим внизу. Срок установлен - шесть раз по  шестьдесят  лет.  За  это
время ничтожные рассыплются в прах, а достойные уже не будут нуждаться в
твоих монетах. Таким образом я забочусь о своих  солдатах.  Воин  должен
думать о службе, а не о голодной родне.  Если  ты  не  согласен  с  этим
решением, можешь уходить прямо сейчас.
   Разумеется, Илья был не согласен с таким решением, но возражать  было
бы верхом глупости, и он промолчал уже в который раз. Тигли  усмехнулся,
показывая, что видит новобранца  насквозь,  и  странно  выглядела  живая
усмешка над подвязанным футляром накладной бороды.
   - При казармах достаточно челяди, женщин и мужчин, пиати и бел-пиати,
все они получают меньше, чем будешь получать ты,  и  с  радостью  станут
служить тебе. Не пытайся их  подкупать,  все,  у  кого  в  душе  обитала
неблагодарность, уже не живут, и прах этих людей давно остыл. Я не  стал
вешать их на колья, я просто отпустил их, лишив своего  покровительства,
как отпускают тех, с кого палач  содрал  кожу.  Они  плакали,  стоя  под
стенами, а когда пришёл срок, они умерли без  моей  опеки,  как  умирает
человек, лишённый кожи. Я давно никого не казню и не наказываю болью. За
малые прегрешения накладывается пеня, за большие - виновный  изгоняется.
Напшану расскажет тебе, что является большим прегрешением, а что малым.
   Илья не понял, кто именно будет вводить его в курс  дела:  Напшану  -
должность  или  имя  собственное,  но  уточнять  не  стал,  решив,   что
разберётся по ходу дела. Он лишь спросил, с каким оружием  ему  придётся
иметь дело, и услышал в ответ правильную мысль, что воин должен  быть  с
оружием, но не должен пускать его в ход, поэтому, что  именно  он  будет
держать в руках, никого не касается. Главное, чтобы  внизу  видели,  что
стража вооружена.
   На этом аудиенция закончилась и началась служба.
   Черноволосый Напшану, по виду типичный армянин, хотя, кто знает, быть
может, ассирийцы как раз и звали этим словом предков армян, показал Илье
его комнату (Илья ожидал общей казармы и  был  приятно  разочарован  при
виде убогой, но всё-таки отдельной каморки). Затем Напшану объяснил, что
служить Илья будет в дворцовой охране, стоять на  воротах  и  не  должен
пускать во дворец никого, кроме сут-рези и рабани. Кто эти счастливчики,
Илья не знал, но поверил, что очень быстро  научится  определять  их.  К
стене Цитадели он не смеет приближаться  на  сто  локтей,  разговаривать
можно только со слугами  и  сослуживцами;  за  разговоры  с  обитателями
Цитадели полагается штраф, а за появление на стене - изгнание. Жалованье
выплачивается первого, одиннадцатого и двадцать  второго  числа  каждого
месяца, как было заведено ещё при жизни Тиглатплассара. Воинские занятия
начнутся завтра, а сейчас он может отдыхать.
   Оставшись один, Илья перевёл дыхание и достал письмо, которое дал ему
отец перед тем, как они отправились к Цитадели.
   "Илюха, - писал отец, - ты помнишь, что мушкетёра, при виде  которого
ты так удивился, никто не видел на стене больше трёхсот  лет?  Почему-то
мне кажется, что это у них там такая учебка. Пока солдат не  станет  той
самой крутью немереной, о какой ты рассказывал, и примерной  службой  не
докажет своей верности, на боевое дежурство его не допустят. И  ещё  мне
кажется, что тебе не позволят послать мне весточку.  Скромный  жизненный
опыт подсказывает, что именно так и  получится.  Твоё  новое  начальство
поначалу будет не слишком жаловать тебя, а других способов досадить тебе
у него нет. Так что не дёргайся зря,  я  не  буду  беспокоиться,  что  с
тобой. Убить или швырнуть в тюрьму тебя невозможно, так  что  отсутствие
вестей будет означать, что всё  в  порядке.  А  я  постараюсь  протянуть
триста лет только для того, чтобы ещё раз увидеться с тобой. Так что  не
вешай носа, как-нибудь до понедельника доживём. Папа".
   Илюшка горестно покачал головой. Как всегда, отец оказался прав и всё
предвидел заранее. Вот только об одном не подумал: а стоило  ли  рваться
сюда? Ту сумму, что они потратили, он заработает здесь  за  двести  лет.
Новая жизнь вряд  ли  обещает  быть  очень  интересной,  а  отцу  теперь
придётся сидеть на голодном пайке, но и в этом случае проживёт ли он эти
три столетия? И даже - три с половиной, ведь  срок  карантина  назначен:
шесть  раз  по  шестьдесят  лет,  чёрт  бы  побрал  этих  шумеров  с  их
шестидесятеричной системой счисления!
   Вот и получается, что он рвался сюда просто потому, что  не  пускают.
Что-то вроде альпинизма: лез, лез и если сумел победить самого себя,  то
залез. А что дальше? Покричал "Ура!" - и спускайся в долину.  А  вот  он
даже в долину спуститься не может, потому что это значило  бы,  что  всё
было зря. Как напророчил друг Серёга: "Решил отцовские денежки на  ветер
пустить?" Как-то там Серёга? Фингал под глазом небось на пол-лица...
   Дверь отворилась без стука, на пороге  возник  мушкетёр,  тот  самый,
появление которого на стене так поразило Илью. Был он невысок  ростом  и
гладко выбрит.  Длинное,  породистое,  как  у  артиста  Филиппова,  лицо
выражало живейший интерес.
   - О,  так  это  ты  нокаутировал  старину  Шамашкара?  -  спросил  он
по-английски и, не дожидаясь ответа, продолжил:
   - Изрядная была скотина, между нами говоря. Всё время норовил  выдуть
чужое пиво, и кости у него были фальшивые.
   Илья кивнул, соглашаясь.
   - Меня зовут Том Бэрд, - представился гость. Повернувшись спиной,  он
постучал себя по кирасе. - Развяжи-ка ремни у этой железяки, а то устал,
сил нет.
   Илья встал и принялся управляться с ремнями.
   - А я почему-то решил, что ты  француз,  -  сказал  он.  -  Вроде  бы
мушкетёры были французами.
   - Вот ещё, - фыркнул Том Бэрд. -  За  лягушатника  приняли...  Дурной
народишко, мы их и прежде били, и впредь будем бить.
   Освободившись от доспеха, Том уселся и вытянул ноги в  проход.  Набил
крохотную трубочку с длинным прямым чубуком. Илья щёлкнул зажигалкой.
   - О, забавная штука! - Англичанин протянул руку,  повертел  колёсико,
изучая несложный механизм. Лошадиная  физиономия  озарилась  улыбкой.  -
Меняем, - сказал он и, не дожидаясь согласия, придвинул Илье истёртые за
столетие кремень и кресало, а зажигалку пихнул куда-то под камзол,  где,
видимо, скрывался карман.
   Илья повертел допотопное приспособление и сказал:
   - Вери велл. Только зажигалка недели через полторы выдохнется  и  уже
не будет работать. Том пожал плечами.
   - Обмен есть обмен, - сказал он. - Кто-то всегда проигрывает.
   Потом он кивнул на поставленный в угол автомат.
   - Это твоё ружьё?
   - Да, но меняться не буду.
   - У солдата, - произнёс Том, наставительно подняв палец, - есть  бог,
командир и ружьё. Оружием меняться нельзя.
   Том оглядел пустую каморку и спросил:
   - У тебя пиво есть? Портер или эль... поляки пиво пьют?
   - Поляки пьют пиво. И я тоже пью, но пива у меня нет. - Илья похлопал
рукой по пустому кисету.
   - Понимаю... я тоже попал сюда нищим. А  жалованье  выдают  трижды  в
месяц по два фунта,  да  и  то  неполных.  И  вообще  служба  паскудная.
Общества нет, развлечений никаких, только со шлюхами валяться.  В  город
тебя ещё долго не  пустят,  а  с  господами  из  Цитадели  разговаривать
запрещено.
   - Любая служба не сахар, - уклончиво ответил Илья. - А сам-то ты  как
сюда попал?
   - А так и попал... Стражника из ружья застрелил и встал на его место.
   - Ты что-то путаешь. Не берёт огнестрельное оружие тех, кто на стене.
Что я, не знаю? Лет пятнадцать назад мы уже ходили на Цитадель штурмом.
   - О!.. - уважительно протянул англичанин. - Я это помню.  Меня  тогда
первый раз на стену пустили. Весело было.
   - Это кому как.
   - В драке всегда так, одному тумаки, а другому весело. А я  стражника
не просто застрелил, а всыпал в аркебузу пригоршню  мнемонов  и