ьных кустиков и  памятник  посредине.  На  невысоком
постаменте в мраморном кресле сидит худенькая старушка. Забытое  вязание
распласталось на коленях, клубок скатился к  ногам  и  ждёт  шаловливого
котёнка. Застывшее морщинистое лицо, в широко раскрытых  глазах  плавает
масло безмыслия.
   "Memento vita", - гласит врезанная в камень надпись.
   - Хорошо тому, у кого там бабушка осталась, - тихо произнесла Анюта.
   Илья Ильич медленно покачал головой.
   - Бабушки должны вспоминать подруг и своих бабушек...
   Он хотел добавить, что  каждый  человек  должен  сполна  прожить  обе
отпущенные ему жизни, но вовремя прикусил  язык,  сообразив,  что  снова
впадает в менторский тон, исполненный неосознанной жестокости, и спросил
иное:
   - А как же ты тут жила - одна?
   - Да как и все. Меня бригадники в нихиле нашли и отдали в  приют.  Вы
думаете, таких, как я, мало? Тут почти в каждом секторе приюты  имеются.
В русском секторе большой приют. Там я и жила.
   - Дорого это?
   - Что дорого? - не поняла Анюта.
   - Денег с воспитанников много берут? - уточнил Илья Ильич.
   - Нисколько... - Анюта была искренне удивлена. -  Они  же  маленькие,
как с них деньги брать? У каждого воспитанника был свой кошель,  но  его
специальным шнурком  обвязывали  и  пломбу  ставили,  чтобы  никто  туда
залезть не мог. Пломба от чужих, а от самих детей - шнурок, он  какой-то
особенный был, не распутать. А то ведь малыши не  понимают,  они  такого
могут натворить, если им позволить деньгами распоряжаться.  У  некоторых
денег было много,  их  часто  вспоминают.  Но  всё  равно,  пока  он  не
вырастет, никто не знает, что у него в кошельке. Одевают всех одинаково,
и кормят одинаково, и учат. Мальчишки, которые постарше,  хвастали,  что
умеют шнурок распутывать и деньги доставать. Хвастались, у кого  сколько
мнемонов. Даже считалка была: "У тебя один мнемон, у меня один мильон, у
кого мнемонов нету, в Отработку выйдет вон".
   - Н-да... - протянул Илья  Ильич,  отмечая  про  себя  мрачный  смысл
считалки и двусмысленность, которая проскользнула в  речи  Анюты,  когда
она произнесла слово "натворить". Ведь скорей всего она так  и  понимает
это слово: что  дети,  дорвавшись  до  мнемонов,  начнут  творить  нечто
ненужное, а быть может, и вредное. Вот уж действительно бытие определяет
сознание.
   Они уже никуда не шли, а сидели на бесплатной скамеечке под невидящим
взглядом мраморных глаз. Анюта рассказывала, а Илья Ильич  слушал,  лишь
изредка вставляя что-то от себя.
   - Там один мальчик был, маленький, ему ещё года не исполнилось, он  и
ходить толком не  умел,  так  утром  нянечка  приходит,  а  его  нету  -
рассыпался. Представляете? Оказывается, его мама ни разу про  него  даже
не вспомнила. Она его придушила и в печке сожгла и с тех пор  больше  ни
разу про него не вспоминала, а другие  люди  о  нём  и  не  знали.  Этот
мальчик как свой единственный мнемон прожил, так и рассыпался. А  другие
вырастают - такими богачами становятся! Иногда в гости заходят,  подарки
дарят. Тогда нянечки и воспитатели премию получают.
   - А вообще им кто платит? Воспитателям, учителям, за еду и одежду для
детей?
   - Бригадники.  У  них  специальный  детский  фонд  есть,  из  него  и
оплачивают все расходы.
   Илья  Ильич  потёр  нос,  скрывая  смущение.  Живо  вспомнилось,  как
костерил он бригадников за рвачество, как  считал  всех  без  исключения
мошенниками. А ведь на этих людях тут всё держится. И эта скамейка, даже
если поставлена неведомым доброхотом, в порядке поддерживается всё  теми
же бригадниками.
   - А воспитатели  многие  работали  бесплатно,  -  сообщила  Анюта.  -
Некоторые могли бы в  Цитадели  жить,  а  они  с  нами  возятся.  У  нас
попечителем писатель Ушинский, а в  соседнем  -  другой  писатель,  Януш
Корчак простым воспитателем работает, хотя он ещё знаменитее,  чем  наш.
Мать Тереза к нам приходила, подарки дарила всем...
   - Надо же!.. - удивился Илья Ильич, который по неграмотности своей  в
подобных вопросах путал мать Терезу  с  Дэви  Марией  Христос  и  считал
авантюристкой, прогремевшей  по  России  в  пору  её  самого  печального
развала.
   - Многих ребят новые родители забирают, - продолжала Анюта, - но  это
трудно - разрешение получить на усыновление.  Потом  настоящие  родители
помрут, они ведь обижаться будут. Кроме того,  нужно  год  ждать,  а  то
некоторые сначала захотят усыновить кого-то, а потом  расхотят.  Это  же
дорого... то есть это совсем бесплатно, но нужно предъявить десять тысяч
мнемонов, чтобы тебе позволили ребёночка взять. Я вот думаю, если  бы  у
вас там так же люди поступали, небось  никто  бы  детей  на  помойку  не
выбрасывал.
   - Это точно, - согласился Илья Ильич. - Только тогда бы  и  детей  не
рождалось, и мы бы все лет через сто вымерли.
   - Меня два раза хотели удочерить, но у  одних  денег  не  хватило,  а
другие через год просто не пришли. Развелись, наверное, или расхотели со
мной возиться. А вот я бы взяла малыша из приюта, только у меня мужа нет
и десяти тысяч мнемонов тоже. Но я иногда ухожу из  Города  и  гуляю  по
нихилю. Вдруг, думаю, какая-нибудь мама своего ребёночка  выкинет,  а  я
его найду. Я бы его в приют не отдала, пусть  думают,  что  я  сама  его
родила, как в том мире.
   - А поверят?
   - Не-а... - вздохнула Анюта. - Не поверят. Но пока они  узнают,  пока
за ним придут, у меня всё-таки ребёночек будет. А долго  его  растить  я
всё равно не смогу, денег не хватит. Нет,  вы  не  думайте,  меня  часто
вспоминают. Мама, как напьётся, так и начинает ныть: "Ах, доченька,  ах,
лапусенька!" Всем кругом рассказывает, что у неё дочка была,  но  умерла
младенчиком. Люди же не знают, как я умерла, они её жалеют.  От  каждого
мне лямишка, а от мамы - мнемон. А мама каждую  неделю  напивается,  где
только деньги берёт? Я же знаю, на том свете деньги сами не приходят, их
зарабатывать нужно.
   - На водку почему-то всегда деньги находятся, - вздохнул Илья  Ильич.
Ему было неимоверно стыдно слушать эту исповедь, словно он, проживший на
Земле восемьдесят четыре года,  виноват  перед  девочкой,  убитой  через
полчаса после рождения. Достать бы тварь, которую Анюта называет  мамой,
не понимая, что в это слово вкладывается иной, великий смысл.
   - А ещё дворник меня вспоминает, - продолжала Анюта, - тот, что  меня
нашёл. Каждый раз, как подходит к  мусорным  бакам,  так  и  вспоминает.
Страшно ему, что снова что-нибудь такое попадётся. Но он меня  живой  не
видел, от него лямишка приходит.  И  когда  пьяный  -  тоже  вспоминает,
иногда и другим рассказывает. Я тогда себе  праздничный  обед  устраиваю
или на танцы хожу. А  что,  это  обязательно  напиваться,  чтобы  других
вспоминать? Я как-то попробовала - противно... и  голова  потом  болела,
лямишку пришлось тратить на лечение.
   - Необязательно, - сказал Илья Ильич, -  просто  некоторые  иначе  не
умеют. Душа у них закостенела. От водки она сперва немного  отмякает,  а
потом ещё хуже - вроде как на следующий день голова болит.
   - Понятно... - протянула Анюта. - То есть на  самом  деле  ничего  не
понятно. Вот вы там много прожили, расскажите, как это в том мире  жить?
Я вроде бы всё знаю, и в школе училась, и  рассказывали  нам,  и  фильмы
видела, а всё равно чего-то не понимаю.
   "Тебе бы, по совести говоря, и сейчас ещё нужно в школе учиться, а не
по ресторанам ходить", - чуть было не произнёс Илья  Ильич,  но  вовремя
прикусил язык. Что изучать  в  школе  детям  загробного  царства?  Науки
естественные  для  них  вроде  сказок  -  не  вводить  же  в   программу
нихилеведение или отработкологию? Языки понадобятся - их можно за минуту
все выучить, сколько на свете есть, было и будет впредь. Вот и  остаётся
литература, спорт, хорошие манеры и немножко истории. А для этого десять
лет за партой сидеть не нужно. И как только человечий детёныш ухитряется
распутать хитроумный  узел  на  опечатанной  мошне,  он  отправляется  в
самостоятельную жизнь,  в  которой  не  будет  работы,  любовь  окажется
бездетной, да и сама жизнь станет зависеть  от  поступающих  из  другого
мира мнемонов. Человеку, сполна прожившему ту жизнь, эта кажется сладким
десертом, а если иной жизни и не знаешь?  "Ах,  какое  огорченье  вместо
хлеба есть печенье!" Как рассказать человеку, ничего, кроме печенья,  не
пробовавшему, о вкусе ржаного хлеба?
   И в согласии с этой пищевой ассоциацией Илья Ильич произнёс:
   - Анюта, ведь вы, наверное, голодная, я вас сорвал  на  прогулку,  не
дав пообедать. Давайте  пойдём  куда-нибудь,  вы  перекусите,  а  я  вам
попытаюсь рассказать, как жилось на том свете.
   Они покинули площадь, перешли узкий канал со стоячей водой  (и  такое
есть в Городе!) и в датском секторе отыскали крошечную едальню,  которые
здесь  назывались  "кро"  и  славились  домашней  кухней.  По  какому-то
неведомому признаку Анюта определила, что  эта  забегаловка  дешёвая  и,
значит, тут можно просто поесть. Им  подали  жирную  балтийскую  сельдь,
запеченную с  сыром  "данбо",  свекольный  салат  и  картофельное  пюре,
взбитое до состояния июльского облака. На десерт был рис алемань, какого
в Германии не попробуешь. Издавна известно, что лучшие франзоли пекут не
во Франции, а в Петербурге, а сладкий германский рис по-настоящему умеют
готовить лишь в Дании. Немцы его вечно недосаливают, и популярный десерт
начинает неприятно напоминать кутью.
   Илья Ильич ещё не успел привыкнуть ко вкусному  разнообразию  мировой
кухни, а Анюта лопала датскую экзотику с аппетитом проголодавшегося,  но
ничуть не удивлённого человека. После обеда Илья Ильич жестом  остановил
Анюту, потянувшуюся было за деньгами, и заплатил за обоих. Ему  всё  ещё
было неловко, словно он в чём-то виноват. И, выполняя своё обещание,  он
старательно рассказывал о первой жизни,  которая  для  Анюты  была  "тем
светом".
   - Понимаете, здесь живётся легче, приятнее, в чём-то даже интереснее,
но тот  мир  бесконечно  разнообразней,  хотя  многие  этого  просто  не
замечают. Попробуйте здесь выйти за городскую черту  -  всюду  нихиль  и
редкие островки чудаков, которые пустились там дрейфовать.  Люди  жмутся
друг к другу, так достигается хоть какое-то разнообразие. Я  сначала  не
мог понять, почему всякие секты и замкнутые общества  почти  не  создают
собственных  поселений,  которые  бы  не  признавали  Города,  а  то   и
враждовали с ним.
   - Как это - враждовать? - искренне не поняла Анюта. - Вот не нравится
тебе кто-то, так можно сделать так, что ни он тебя видеть не  будет,  ни
ты его. Говорят, в Городе  таких  много,  некоторые  вообще  невидимками
живут. А ещё есть сновидцы, они тоже ни с кем не встречаются.
   - А как быть с теми, кто хочет других заставить жить по-своему?
   - Такие тоже бывают, - согласилась  Анюта,  -  только  они  долго  не
живут. Вы, может быть, слышали, недавно один такой подорвал  себя  перед
Цитаделью.
   - Слышал, - улыбнулся Илья  Ильич.  -  Он  очень  громко  подорвался,
трудно было не услышать. То же обычно получается и со всеми  остальными.
Деньги расфукают - и нет их. А у нас там ничего подобного:  поедом  друг
друга едят. И никакого наказания  за  вмешательство  в  чужую  жизнь  не
полагается. Очень многие из самых скверных людей, попав  сюда,  живут  в
Цитадели, и ни совесть, ни людская молва им не указ, потому что память о
себе оставили хоть и скверную, но громкую. Не важно, убиваются  по  тебе
или проклинают, мнемоны получаются одинаковые.
   - Это несправедливо, - согласилась Анюта.
   - Только если бы было иначе, то насилие прорвалось бы и сюда.  А  так
никто никому ничего плохого сделать не может.
   - Может... - Анюта продолжала неспешно  подцеплять  ложечкой  взбитые
сливки, шапка которых кучилась поверх риса, но что-то в  её  безмятежном
голосе заставило поверить, что и здесь при желании можно сделать плохое,
очень даже можно.
   Тогда  Илья  Ильич,  которому  больше  ничего  не  оставалось,  начал
рассказывать не о людях, а о  природе  и  своей  работе,  которая  порой
природу губит,  но  без  которой  тоже  никак.  Рассказывал  о  зарослях
иван-чая вдоль просеки, по которой будет проходить трасса, о  землянике,
рдеющей на вырубках, о майских соловьях, чьё пение душисто, словно цветы
черёмухи. О таёжных завалах, где стволы упавших сто лет назад лиственниц
кажутся нарочно сделанными насыпями, поросшими зелёной шубой мха. О том,
как  неистребимо  любопытный  барсук  выходит  взглянуть  исподтишка  на
работающих людей, как  осы  свирепо  защищают  свой  бумажный  дом,  как
медведь по ночам обнюхивает оставленную на объекте технику, а с  первыми
проблесками утра бесшумно растворяется в тумане, оставив ни  размешанной
гусеницами земле отпечатки лап, удивительно похожих на  ногу  небывалого
великана, страдающего плоскостопием.
   - Главное, что этот мир создан людьми для людей,  здесь  продумана  и
оплачена каждая мелочинка, а тот - существует сам по себе  и  для  себя.
Именно поэтому он столь необъятно велик.
   - И поэтому там нужны дороги? - тихо спросила Анюта.
   - Поэтому - тоже.
   По домам расходились далеко за полночь.  Впрочем,  в  Городе  полночь
понятие весьма относительное. Работали кафе и  рестораны,  гуляли  люди.
Где-то далеко в африканском секторе стучали  тамтамы,  и  Илья  Ильич  с
удивлением обнаружил, что понимает, о чём они говорят. Рассказывали, что
некий рашен прорвался в  Цитадель,  но  никто  не  знает,  как  ему  это
удалось. Анюта, свободно изъяснявшаяся на нескольких языках, видимо,  не
была   всеобъемлющей   полиглоткой   и   оставалась   в   безмятежности.
Заволновалась она, только когда Илья Ильич вздумал проводить её до дому.
На возражение, что молодой девушке не годится ходить  одной  по  ночному
городу, она удивилась так искренне, что Илья Ильич даже  опешил  и  лишь
потом сообразил, что там, где не может быть никакой опасности,  меняются
и понятия о приличиях, и  человеку,  не  знавшему  настоящей  жизни,  не
понять его тревоги.
   Договорились, что завтра Анюта зайдёт за ним  и  сводит  в  китайский
сектор, где есть очень красивая пагода.
   - И ещё там есть маленькая цитаделька, в которой живёт Мао Цзэдун. Он
не захотел жить в Цитадели, и ему построили отдельную  резиденцию.  Тоже
красивая, только туда никого не пускают. Охраны там море, но никто их не
штурмует, потому что охранники там ничего не получают.
   Илья Ильич кивнул, подумав  мимоходом,  что  моря  Анюта  никогда  не
видела и не увидит, так что слово это для неё  имеет  только  переносный
смысл, примерно как для него пампасы, где только  и  осталась  настоящая
воля.
   -  Ненадолго  это,  -  произнёс  он  вслух.  -  По  политикам  память
непрочная. Нет, конечно,  в  учебниках  он  ещё  долго  останется,  и  в
Цитадели за ним место будет зарезервировано, но чтобы отдельную цитадель
в одиночку содержать... К тому же фанатики,  которые  его  обожествляют,
скоро повымрут, а новых взять негде. Что он тогда делать станет?
   - Это все знают, - согласилась  Анюта.  -  Вон,  в  немецком  секторе
Гитлер тоже бункер выстроил.  Хотел  даже  отдельный  нацистский  сектор
делать и на остальных войной  ходить.  Говорят,  тогда  многим  деньжата
перепадали, когда гитлеровцы пытались силой свои  порядки  наводить.  Но
они быстро растратились и на нет сошли. А сам  Гитлер  как  миленький  в
Цитадель уполз и носа оттуда не кажет.  Ведь  он  в  живом  мире  такого
натворил, нам рассказывали...
   - Не очень-то он миленький, - вздохнул Илья Ильич, попавший на  фронт
в январе сорок второго и дотащивший свои понтоны до самого Одера.
   Этой  краткой  политинформацией  и  закончился  романтический  вечер,
вернее, романтическая часть вечера, потому  что,  когда  Илья  Ильич  за
полночь явился домой, он увидал на лестнице обиженную физиономию Серёги.
Оказывается, Сергей решил провести небольшую  рекогносцировку,  навестив
брошенное спортивное оборудование. И там один  из  охранников  прокричал
ему обидные слова.
   Илья Ильич внимательно  выслушал  сбивчивую  Серёгину  ругань,  затем
спросил:
   - Вы что, вправду ничего не поняли? Это  же  Илья  весточку  передать
умудрился: мол, всё в порядке,  устроился,  принят  за  своего.  Или  вы
думаете,  что  охранники  согласились  бы  хоть  что-то,  кроме  ругани,
передать? Это же ясно как дважды два и сбоку бантик!
   - Об этом я не подумал, - растерянно произнёс Сергей. Он потёр лоб  и
добавил:
   - Вот только почему у вас всякие планы, а все шишки - мне?
   "Наверное, потому, что и впрямь ты  умом  недалёк",  -  подумал  Илья
Ильич, но вслух этого говорить не стал.  Долго  заливал  что-то  Сергею,
успокаивал, но избавиться сумел, лишь сказав, что устал как  собака,  на
ногах не стоит и хочет спать.
   - А вы знаете, - сказал Сергей на  прощание,  -  сегодня  ко  мне  на
трапецию народ валом валил. Я тут прикинул, получается, что я сегодня  в
ноль вышел, первый раз за все эти дни.
   - Вот видите, - покивал  Илья  Ильич.  -  К  сожалению,  это  интерес
временный, да вы и сами это понимаете...
 
*** 
 
   На следующее утро Анюта позвонила в его дверь, когда сам Илья  Ильич,
отвыкший от ночных бдений, ещё не продрал глаза. Однако ни  полюбоваться
красивой пагодой, ни поглазеть на приют великого кормчего им не удалось.
От русского сектора до китайского конец неблизкий, а  Анюта  по-прежнему
углов не срезала, и Илья Ильич, которому впервые не прибыло ни  лямишки,
тоже не торопился тратиться, предпочитая пешую  прогулку.  В  результате
они сбились, заплутав в бразильском секторе, где вовсю шли приготовления
к  карнавалу.  По  стенам  домов  развешивались  гирлянды,  на   площади
устанавливались колёса  для  будущих  фейерверков,  где-то  уже  гремела
музыка, и люди, пока ещё не наряженные, танцевали румбу.
   -  Интересно,  -  заметил  Илья  Ильич,  -  ведь  это  очень  дорогое
удовольствие - карнавал... кто его организует и за какие шиши? Насколько
я понимаю, сюда может прийти любой человек  из  любого  сектора,  причём
совершенно бесплатно.
   - Может, -  подтвердила  Анюта.  -  Только  человек,  пришедший  сюда
веселиться,  и  деньги  тратить  будет  здесь.   Есть,   пить,   сувенир
какой-нибудь купит, который самому не изготовить. И  местные  жители  во
время карнавала  меньше  дома  сидят,  больше  тратятся.  Торговцам  это
выгодно, вот они и организуют праздники.
   - А чего ж тогда карнавал раз в год? Делали бы каждый месяц.
   - Каждый месяц нельзя, люди устанут и не будут  на  карнавал  ходить.
Это же основы маркетинга, неужели вы этого в школе не проходили?
   - Анюта, вы представить себе не можете, чего  я  только  в  школе  не
проходил. И что я  проходил  -  тоже.  Больше  всего  нам  внушали,  что
торговать - плохо, а воевать - хорошо.
   - Зачем воевать? Нам рассказывали про войны, но я, наверное,  глупая,
у меня это в голове не укладывается.
   - По здравому размышлению такое и не должно укладываться в голове.  А
воевать нас учили до полной победы  мировой  революции.  Впрочем,  этого
лучше тоже не понимать. Давайте лучше обедать. Всё равно мы  заблудились
и в Пекин сегодня не попадём. Вот вроде бы неплохая забегаловка...
   - Что вы! - Анюта замахала руками. - Это очень дорогой ресторан!  Тут
всё гораздо дороже, чем в соседних!
   - Что-то я не понимаю, - признался Илья Ильич. - Что такое они  могут
предложить, что дерут такие деньги? Кухня всюду выше любых похвал. Блюда
готовятся, а  не  придумываются,  хотя  я  этих  тонкостей  не  понимаю.
Обслуживание везде в высшей степени вежливое. Музыка живая, хотя я опять
же ничего в этом, не понимаю. Какого ещё рожна надо?
   - Во-первых, посуда разная...
   - И там и там - серебро,  чешский  хрусталь,  саксонский  фарфор  или
что-нибудь в этом роде. Бумажных тарелочек я тут ни у кого не видал.
   - В простых ресторанах посуду моют,  а  в  дорогих  весь  хрусталь  и
фарфор после первого же  использования  бьют,  а  следующему  посетителю
делают новые тарелки. У них специальные юв