отброшенной козырьком крыши,
вылепилась фигура. Человек в черном халате.
  - Он возник из ниоткуда. Борька, я так и знал! Это фантом! Дух, призрак!
  Не будь Борис убежденным реалистом, он бы поверил мальчику. Но разум тут
же предоставил переполошившимся чувствам логичное объяснение: резко
поднятые глаза, свет и тень - все это послужило причиной видения. На самом
деле человек просто-напросто вышел из сумрачной комнаты на освещенную
площадку.
  - Паш, уймись. Всего лишь сосед-бухгалтер и...
  И тут "бухгалтер" медленно поднял скрипку, которой мгновение назад не было
в его руках. Плавно вознесся смычок. И полилась музыка.
  Баховская соната ля-минор. Но не вздохи влюбленных, чьи сердца трепетали в
предвкушении встречи, не страдания скитальца вдали от родной земли пела
странная скрипка. Соната превратилась в мученические стенания
приговоренного к смерти, в которых слышалась и горечь, и сарказм, и
жалость к себе, и ненависть к тем, кто оставался жить.
  Оглушенный лавиной разноликих чувств, Борис не заметил, как Павел прильнул
щекой к теплому дереву своего инструмента. Струны притаились в ожидании...
Призывный перелив пролетел над двором и ринулся наперерез рыдающей сонате.
Борис вздрогнул, когда слух его обволокла пауза - детище изумления. Она
длилась всего миг, а затем исчезла в жизнерадостном престо, хлынувшем
из-под пальцев Павла. Обретшие свободу ноты без устали мчались друг за
другом, и не было им конца. Они кружились над домом вместе с пыльцой
цветущих яблонь, раззадоривали ленивые ароматы едва распустившейся сирени
и играли в пятнашки с ветром среди развешанного хозяйками белья. То
звучало чудо самой весны.
  Черный Музыкант, замолчавший под напором жизненной силы, вновь обрел
голос. Тяжелые аккорды потекли над асфальтовыми дорожками городского
двора. Фатальное одиночество и безысходность утверждало давящее адажио.
Человек ничтожен, он песчинка в гигантском мире - угрюмо гудела скрипка.
Извивающимися полутонами мелодия ползла вверх по октаве, и завывание
воображаемого океана наполнило пространство. Жизнь швыряет человека в
бушующие волны, - продолжал черный Музыкант, - бьет о глухие стены,
слепленные из тысяч бездушных песчинок. И ни одна из них не двинется,
чтобы позволить потерявшемуся в вихре судьбы отыскать свое место в
холодной череде скал.
  Подхватив образ моря и скалистого берега, смычок Павла широким взмахом
вальса разогнал свинцовые тучи и открыл солнце. Повинуясь вдохновению
Штрауса, песчинки, поднятые в воздух, кружили и стелились над берегом,
норовя вовлечь в хоровод одинокую соплеменницу. Стань одной из нас, -
взывали они, - иди в наш танец. Ты часть нас, а мы часть тебя! Иди же,
освободи себя от одиночества!
  Павлу показалось, что Музыкант в какой-то миг заколебался. Стремясь
вырвать человека из паутины безысходности, юноша и его скрипка на крыльях
Штраусовского "Очарования жизни" ринулись дальше по туннелям сознания,
навстречу черному скрипачу. И... врезались в ехидный танцевальный напев.
  Стань одной из нас, - передразнило ухмыляющееся стаккато, - и, как все, из
"я" превратишься в "мы", такое же вульгарное, как уличный плакат! "Мы" -
это масса, где тебя уже нет.
  Простенькая слащавая мелодия сорвалась, и на Павла обрушилась
торжественная сюита, в которой с трудом угадывалось творение Генделя. В
темпе аллегро торжественная армада звуков перенесла мальчика внутрь
гигантской темной башни, чьи стены надежно отгородили от мира все
богатства человеческой души. Здесь на пыльных полках хранились некогда
блестящие мысли, увядали во тьме немногочисленные чувства, гордо
любовались собой невостребованные таланты, и уродливым трупом лежала в
углу погибшая давным-давно любовь.
  Пронзительно запела, взывая к вниманию, струна. Смотри, смотри, смотри!...
Сумасшедшая мазурка запрыгала по стенам и, распахнув несуществующую до сих
пор дверь, ринулась в хаос внешнего мира. Сию же секунду внешний мир
ворвался в запечатанную башню. Во мгновение ока с полок были украдены
самые красивые мысли, отчаянно метались в поисках укромного уголка
чувства; непонятые оскверненные таланты ползали в грязи возле порога, а
труп любви был растоптан в прах грубыми ступнями.
  Мазурка хохотала над ужасом, охватившим мальчика. Не в силах осознать, где
сон, а где явь, он мог только думать о чудовищном представлении,
устроенном Музыкантом. Он не помнил, как долго молчал его инструмент, но
вот пальцы легли на струны. И скрипка запела серенаду. Павел даже не знал,
какую именно пьесу принялся играть. Музыка лилась сама, невзирая на
потрясение и страх, и главной темой этой грустной мелодии была жалость.
Мальчик жалел одинокого Музыканта, видевшего во всем, что находилось вне
каменных стен его башни, одно лишь глупое зло. Он попытался нарисовать ему
другую картину: распахивается дверь, и свет заливает темницу. Встретив
солнце, расцветают чувства, в его лучах искрятся забытые мысли, шагают
навстречу людям таланты и возрожденная из праха любовь раскрывает
волшебные белоснежные крылья.
  Музыкант свысока усмехнулся двумя тактами какого-то марша, и продолжал в
надменном соль-мажоре.
  Жалеешь меня, малыш? Призываешь открыть душу и отдать мой гений безликому
"мы"? А что я получу взамен?... Скрипка рассмеялась виртуозным пассажем.
Что ты сам получаешь за свою великолепную музыку? Может быть "мы" дадут
тебе ноги, чтобы ходить? Загляни в собственную башню, парень. Оглянись,
посмотри... Ты один, один, один! Душераздирающее неуемное виваче
завертелось вокруг Павла. Коварные звуки хлестали слух, раскаляли рассудок
и выводили перед глазами силуэты несуществующих видений. Кульминационный
момент пьесы, рожденной черным Музыкантом, предстал перед ним в облике
башни, где его, Павла, по пояс замурованного в камень, окружали лишь голые
серые стены.
  Человек без ног! - глумилась скрипка, - ты считаешь, что жив? Обманутый
ребенок! Меня смерть грызет изнутри, а тебя она связала еще при рождении.
Она обрекла тебя на одиночество! И смеется, смеется, смеется...
  Музыкант в черном халате действительно смеялся. Со струн его скрипки
срывались невообразимые визжащие ноты, которые, как ни странно,
складывались в логически правильную мелодию. И эта ужасная музыка носилась
над домом, заглядывая в распахнутые окна и открытые двери. Два кота на
козырьке крыши с отчаянными воплями вцепились друг в друга. Надрывно лаяла
где-то в сквере собака. На втором этаже испуганно плакал младенец, и
молодая мамаша, взвинченная и уставшая, резким голосом бросала стандартные
в таких случаях реплики, от чего малыш заливался еще сильнее. Три соседки
визгливо ругались во дворе по поводу сушившегося белья. Кашлял и чихал
мотор "Победы", водитель сквернословил и, красный от гнева, стучал ладонью
по открытому капоту машины. А Музыкант продолжал хохотать над людьми, в
чьих душах его музыка посеяла злобу и хаос.
  Павел готов был закрыть ладонями уши и закричать, как вдруг истерия чужой
скрипки захлебнулась в величественных аккордах "Первого концерта"
Чайковского. Фортепьяно яростно бросило в атаку всю мощь своих звуков. И
пусть Борис позабыл со времен музыкальной школы некоторые нюансы техники,
зато ЕГО Чайковский безапелляционно утверждал: пока жива Земля, пока над
ней бушуют ветры и летают птицы, пока дышат деревья и реки несут свои воды
далеким морям, будут жить и дружба, и преданность, и любовь.
  Музыка разливалась и разливалась и не было ей конца. Скрипка Павла вторила
фортепьяно, и чувства мальчика, приведенные в смятение коварным
Музыкантом, вновь обретали спокойствие и равновесие. Его мимолетное
сомнение, посеянное кантатой одиночества, скатилось по щеке единственной
слезинкой и растаяло навсегда. Их с братом дуэт никогда не разобьют
никакие Музыканты, думал Павел, и широкие торжественные такты великого
произведения взывали людей к миру, мудрости и доброте.
  Мальчик мельком взглянул на дверь и увидел мать, на цыпочках входящую в
комнату с виолончелью в руках. Она бесшумно опустилась на стул, прикрыв
глаза, поймала такт, и грудной теплый голос ее инструмента обнял сыновей.
  Чужая скрипка осеклась и смолкла. А когда последний аккорд концерта застыл
в очарованном воздухе, Музыкант в черном халате исчез без следа.

  А потом был прелестный завтрак и улыбающаяся мама, нежно смотревшая на
юношей. Она так и не поняла, что заставило Бориса сесть за фортепьяно и
почему так отважно звучал в это утро Чайковский. Но мамина виолончель,
безусловно, поставила последнюю точку в споре с Музыкантом, и братья
радовались их общей бесспорной победе.
  Оставшись одни, Павел и Борис долго сидели молча друг против друга за
большим обеденным столом в гостиной: Борис верхом на стуле, Павел в своем
кресле-каталке. Мальчик хотел рассказать о тех картинах, которые породила
в его сознании чужая скрипка, но по глазам брата понял - не имеет смысла,
ибо он видел и чувствовал почти то же самое.
  - Наверное, ты зря не стал поступать в консерваторию, - Павел вслух подвел
итог своим мыслям.
  Борис только усмехнулся.
  - Как думаешь, что теперь будет делать Музыкант? - нерешительно спросил
мальчик.
  - Трудно сказать. Меня больше интересует, кто он такой? И как этот эгоист
вообще мог достичь подобных высот в музыке? Ты подумай только: он творил
то, что сотни людей до него просто исполняли. Он пользовался
произведениями великих композиторов в своих гнусных целях. Он
скомпрометировал Баха, посмеялся над Генделем, надругался над Вивальди.
Ему в руки попало нечто, позволяющее творить! Представляешь, он же мог
творить реальные чувства!
  - Представляю, - тихо откликнулся Павел. - И он сотворил: погубил
"капитана", поранил управдомшу Катеньку, заставил всех перессориться и
переругаться.
  Борис согласно кивал.
  - Мне вот интересно, ОТКУДА у Якова Ильича этот дар? Купил он его, что ли?
  - Как Фауст, - не то пошутил, не то предположил брат.
  Молодой человек, оттолкнув стул, решительно встал на ноги.
  - Я иду к бухгалтеру.
  - Нет! - непроизвольно вырвалось у мальчика. - Борь, подожди! А что если
Музыкант до сих пор там?
  - Поэтому ты будешь сидеть здесь со скрипкой и прикрывать мои тылы, -
совершенно серьезно сказал Борис.
  С этими словами он вышел в коридор. Гулко хлопнула входная дверь.
  Павел подкатил кресло ближе к открытому балкону и во все глаза стал
следить за окнами бухгалтера. Боковым зрением он заметил брата,
забежавшего в пятый подъезд, затем вновь нескончаемой чередой потянулись
минуты ожидания. Несколько раз мальчик ловил себя на том, что мысли
начинают отрываться от настоящего и уплывать в мир сновидений.
Встряхнувшись в очередной раз, он огляделся и... оторопел. На балконе их
квартиры стоял Музыкант. Худощавый, высокий, в черном домашнем халате,
перехваченным на талии поясом, он стоял и грустно улыбался.
  - Вы кто? - выдохнул Павел, сам не замечая, как напряглись пальцы, зовущие
на помощь струны.
  - Ты сам назвал меня Музыкантом, - ответил глухой, похожий на ветер, голос.
  - Зачем вы пришли? - Павел старался выглядеть спокойным, но это ему плохо
удавалось.
  - Пришел на зов. Теперь ухожу.
  - Почему?
  - Твой брат тебе расскажет. Рад был познакомиться с тобой, Павел.
  - Вы знаете мое имя?
  - Я знаю очень многое. Может быть когда-нибудь ты тоже позовешь меня, - он
задумчиво посмотрел на руки мальчика и скрипку, лежащую на коленях. - А
впрочем, вряд ли, - он улыбнулся еще печальнее. - Меня никогда еще не звал
счастливый человек. Прощай.
  - Подождите! - Павел подался вперед. - Я хотел сказать... хотел сказать:
спасибо.
  Брови таинственного визитера приподнялись.
  - Спасибо за то, что вы научили меня творить! - торопливо, продолжал юный
скрипач. - Теперь я знаю, как оживить мечту!
  - Ты достигнешь небывалых вершин, - тихо и торжественно пробормотал
Музыкант.

  Павел поднял глаза. Балкон был пуст, движения в окнах бухгалтера не
наблюдалось, зато во дворе возле пятого подъезда стояла белая машина с
красным крестом. Мальчик не мог сказать, когда она подъехала, и, тревожно
глянув на часы, обнаружил, что брат отсутствовал уже более получаса.
Холодный пот выступил на спине, когда Павел понял - уснул. Тут же
вспомнился разговор с Музыкантом на балконе. Однако вместо вполне
логичного в данной ситуации страха, он испытал нечто вроде облегчения. С
братом ничего не стряслось, - продиктовало подсознание, - и Музыканта
больше нет.
  Борис вернулся минут через десять. Бледный и слегка рассеянный, он прошел
в гостиную и плюхнулся на диван. Павел ждал.
  - Яков Ильич умер, - объяснил, наконец, молодой человек. - Оказывается, у
него был рак, неоперабельный. Врач со "скорой" сказала, что он мог умереть
в любую минуту. Я всю коммуналку переполошил, пока пытался достучаться в
его комнату. Мужики дверь высадили, а он там... почти мертвый.
  - Он тебе что-нибудь сказал? - сам не зная почему, спросил Павел.
  - Не мне лично. Но сказал. Только одно слово - "ненавижу".
  Борис откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза.
  - Несчастный человек, - Павел невольно оглянулся на балкон, - а Музыкант
так хотел служить счастливым!
  Юноша приложил скрипку к щеке и заиграл. "Элизиум" Бетховена наполнял
скорбью и надеждой. Музыка распахнула занавес, и возник вечный Ахерон -
рубеж прошлого и будущего. На его мрачных водах медленно качалась одинокая
лодка, несущая в прошлое отчаявшегося человека, так и не отдавшего людям
ни крупинки своего существа. Мягкие переливы звуков подталкивали лодку
дальше и дальше, пока она совсем не скрылась в таинственном безвременье.
Легкая, как пух, печаль соскользнула со струн и растаяла. А на берегу,
зовущемся "будущее", зазеленели ростки новой жизни.
  Музыка Творящая вскормила робкую мечту, предоставив ей неиссякаемый родник
Веры. В безграничном просторе вспыхнула звезда. И к ней, сквозь туман,
ветры и дожди, скрипка понесла волшебные звуки. Произведения великих
мастеров, оживающие в добром сердце Творящего, могут отодвинуть боль,
вдохнуть любовь, заставить убийцу опустить оружие, распахнуть тьму перед
незрячим, взрастить сады в пустыне, рассеять тучи в небе и душе. Юный
Музыкант верил: да будет так.


  _______________________


  ЛИЦОМ К ЛИЦУ

  Вспышка.
  Горячий белый свет ринулся в глаза, и вслед за ним в распахнутое сознание
ворвалась боль. Я едва не вскрикнул и зажмурился. Под веками расплылись
красные круги. Тупая пика, вонзившаяся в затылок, заставила меня поднять
голову... Ничего не получилось. Чтобы что-то поднять, тем более часть
своего тела, надо по крайней мере чувствовать это тело, а я с ужасом
понял, что не чувствую ровным счетом ничего. Только тупая пика в затылке.
Из глубин пустого колодца выкарабкалась первая внятная мысль: где я?
  Я медленно приоткрыл глаза. Свет. Уже не столь горячий, как в момент
пробуждения. Прямо надо мной раскинулось яркое лазурное небо, где в гордом
одиночестве воцарился раскаленный добела шар. Солнце. Светило мерно
покачивалось в необъятном небесном океане, из чего я заключил, что
каким-то образом передвигаюсь. Скорее всего меня несут. Черт возьми, тогда
почему я не ощущаю никакой опоры за спиной. И руки? Где мои руки?
  Я попробовал пошевелить пальцами. Вроде бы руки целы. Повел плечом.
Ничего. Странно, может быть мне не хватает сил? Пика в затылке
превратилась в тупую круглую палку, и эта палка не слишком приветливо
ласкала меня в такт шагу.
  Так. Значит все-таки несут.
  В поле зрения мелькнул балкон и конек крыши. Тот или те, кто меня
транспортировали, остановились. Что-то лязгнуло о камень. Похоже, трость.
Я порадовался про себя - слышу. Силы как будто бы понемногу возвращались
ко мне. Однако пока я не выяснил, что со мной произошло, я не рискнул
предпринимать каких-либо действий. Возможно, я ранен. Возможно, в плену
или, напротив, меня спасают друзья. Я должен выяснить и... Тут я сделал
еще одно неприятное открытие. Вспомнить? Это что же получается: я не
помню?!
  Следующая членораздельная мысль выползла из колодца моего сознания: кто я?
  Тут я не выдержал и издал какой-то звук. Точнее, я хотел обратиться к
моему или моим "носильщикам" с вопросом, но слов не произвел - один лишь
жалкий вздох.
  - Ну-ну, малыш. Скоро будем на месте, - услышал я равнодушный ответ;
говоривший на меня не посмотрел. - Джузеппе! - это он явно не ко мне. -
Джузеппе!
  - Простите, синьор.
  Джузеппе нагнулся надо мной и безо всяких эмоций принялся утирать платком
мои губы и подбородок. Я попытался поймать его взгляд. Однако слуга
управился с моим лицом так, как управился бы с запылившимся манекеном.
  Движение возобновилось. Мерный ровный шаг. Мерное постукивание трости по
мостовой. Крыши домов заслонили половину голубого простора надо мной, и
ехидное солнце соскользнуло с черепицы на другую сторону улицы. Тень. Я
вздохнул облегченно.
  Мой провожатый опять остановился. На этот раз Джузеппе подскочил ко мне
без особых указаний, вновь старательно протер мне лицо и встал рядом с
хозяином. Возле моего левого уха мелькнула трость, и человек, который нес
меня, уверенно постучал ею в дверь. Я, кажется, одеревенел от изумления.
Если его руки свободны - а они были свободны - то каким образом я держусь
над землей? Не могу же я плыть в воздухе! Следующая мысль оказалась
пострашнее: а где в таком случае мои ноги?
  Найти ответ я не успел. Дверь открылась и хриплый мужской голос произнес:
  - Мы заждались вас, синьор Лоренцо. Проходите. Один, - послышался
сдавленный, плохо скрываемый смешок.
  Синьор Лоренцо казался невозмутим.
  - Джузеппе, жди меня здесь.
  Я заметил растерянность и страх, мелькнувший в глазах слуги. Да и у самого
у меня почему-то засвербело в груди. Я ожидал, что меня опустят на землю и
уж тогда-то я разберусь, где мои руки и ноги, и какой дьявол устроил этот
кавардак. Но нет. Я медленно "въехал" в полутемный коридор. Однако же
синьора просили пройти одного? Или подразумевалось одного со мной?
Конечно, как иначе... Тут я больно стукнулся головой о дверной косяк.
  - Тихо, малыш, - почти беззвучно предупредил синьор Лоренцо и придержал
мой затылок.
  Я, собственно, пока не собирался возмущаться.
  Мы вошли в душную комнату. До того душную, что я невольно шумно вздохнул и
слегка подался вперед. Вот теперь мне это удалось или почти удалось. Как
бы то ни было, я увидел то, что творится у синьора Лоренцо за спиной. А
творилось там нечто неладное: два молодца весьма подозрительного
молчаливого вида встали на шаг от синьора, загородив своими тушами дверь.
Плохо дело. Синьор Лоренцо, без сомнения, явился отнюдь не на дружескую
вечеринку.
  - Вот бумаги, о которых шла речь, - без предисловий заявил мой странный
проводник и быстрым движением вытащил из-за пазухи пакет.
  Два верзилы у двери насторожились, когда он подносил руку к груди. Один
даже потянулся к шпаге. О, кажется, намечается заварушка. Некстати,
некстати. Комната слишком мала, вооруженных людей я насчитал по меньшей
мере пять, а в моем нынешнем странном состоянии я вряд ли успею помочь
синьору Лоренцо.
  Следующая "странность" произвела на меня б(льшее впечатление. Я невзначай
перевел взгляд на свой камзол и обнаружил, что две пуговицы расстегнуты.
То есть, синьор Лоренцо вынул бумаги у меня? Нет, это пуговицы его
камзола... что за черт? Дорожка из посеребренных застежек начиналась у его
воротничка и плавно перетекала... Я скосил глаза как мог ниже... О, ужас!
Плавно перетекала на мою грудь!
  Я чуть было не закричал. Он почувствовал мой порыв и напрягся. Что-то
внутри заставило меня молчать.
  Пока я был занят моим ужасным открытием и тщетными попытками доведения его
до осознания, разговор в комнате продолжался своим чередом. Очнулся я,
когда вокруг загоготали. Видимо, кто-то удачно сострил. Синьор Лоренцо
остался спокоен, только брови его сошлись у переносицы. А я понял, что
объектом насмешки был именно он... Или мы?
  - Я с удовольствием встретил бы вас завтра утром возле Восточных Ворот, -
произнес синьор Лоренцо так, будто говорил о хорошей погоде. - Однако к
великому моему сожалению в силу