нием спросил Ростислав и осторожно
стер с руки остатки свернувшейся крови.
  - Да. Но так умеют далеко не все. У тебя это впереди.

  Дома. Глеб остановился и с удовольствием открылся земле. Лес распахнул ему
дружеские объятия, опьянил духом хвои и влажной коры. Апрельская ночь
говорила с человеком на все голоса. Сварливо ухал филин в далеком ельнике.
Весело балагурил с сосновыми корнями весенний ручеек. Чавкал недовольный
мокрый мох.
  Глеб почувствовал на себе внимание друзей. Смотрели с интересом, Тамара -
с пониманием. А один слушал. Парень прикусил счастливую улыбку. Не пришло
еще время для восторга. Но... Всеволод слушал лес вместе с ним.
  - Здесь переждем, - Глеб показал на заросли можжевельника и тихо посвистел.
  - Кого ты зовешь? - удивилась Анна.
  - Сейчас увидишь, - и повторил "позывной".
  Из чащи донеслось радостное - "гав". По уши грязный, Черныш налетел на
хозяина черной торпедой и едва не сбил с ног. Морду псу пришлось зажать,
чтобы он не излил свой восторг на всю округу. Затем его внимание
переключилось на Тамару, и в можжевельнике началась рычаще-сопящая возня.
  - С такой охраной вам тут будет спокойно, - попытался пошутить Орион и
вновь тревожно оглянулся туда, где осталась база.
  - И думать забудь, - отрезал Глеб. - Вместе пойдем.
  - Втроем, - подошел Ростислав.
  Анна сидела на широком пне, кутаясь в пиджак немого индивида, и жалобно
смотрела на мужчин издали. Все, чего она жаждала сейчас, это уйти подальше
от железобетонной утробы, где провела десять беспокойных дней. Уйти вместе
с Орионом и с теми, кто стал ее новой семьей. Тамара бесшумно приблизилась
к Анне и положила руки ей на плечи.
  Глеб посмотрел на девушек, на Всеволода, возле которого уселся пес, и
тоном, не терпящим возражений, сказал.
  - Нас - четверо мужиков. Двое здесь, двое пойдут к базе. Арифметика ясна?
  Ростислав опешил, а Глеб незаметно подмигнул Ориону.
  - Да, - кивнул индивид и внятно добавил. - Но мне обстановка там, - он
показал на скрытую за деревьями колючую проволоку, - не нравится.
  Мне тоже, - подумал Орион, вспомнив про отключенную сигнализацию, но
предложение Глеба было разумным, и спорить он не стал.

  Мертвая ограда безропотно пропустила мужчин на территорию секретного
объекта. Они прошли в зарослях по периметру, пока не показались очертания
дороги, ведущей к зданию лаборатории. Глеб сделал знак укрыться в
кустарнике. Орион не понял причины маневра, но указание выполнил. В
безмолвии потекли минуты.
  - Почему мы затаились? - шепотом спросил молодой человек, не дождавшись от
друга объяснений.
  - Моторы, - тихо ответил Глеб. - Пять или шесть крупных машин.
  Скоро и Орион услышал приближение грузовиков. В сумраке появились дрожащие
пятна фар. От лаборатории друзей отделяло метров семьсот, но даже с этого
расстояния было видно, как пять фургонов остановились полукругом перед
основными воротами, и из них высыпали люди в блестящих костюмах химической
защиты. Гром взрыва встряхнул апрельскую ночь. Зашумели перепуганные
птицы. Эхо прокатилось по лесу и завязло в кронах.
  - Зачистка, - выговорил Орион, не веря своим глазам.
  - Охрану вывезли заранее, - подсказал Глеб.
  - Там же люди!
  Глеб ухватил друга за рукав и притянул к земле.
  - Не высовывайся. Про нас не знают, но лучше не создавать щекотливых
ситуаций.
  Еще полтора часа мужчины лежали в укрытии и наблюдали, как солдаты в
специальной униформе выводят и выносят людей и рассаживают их по фургонам.
Орион до боли в глазах всматривался в далекие силуэты. Несколько теней
показались ему похожими на нескладную фигуру Филиппа. Но насмешница-ночь
обезличила всех.
  Три машины уехали, возле двух оставшихся выстроились солдаты.
  - Сейчас начнут прочесывание, - обречено вздохнул Орион.
  - Вряд ли. Официально нас на базе вообще не было. Даже тебя Филипп не
включил в кадровый реестр, - Глеб позволил себе расслабиться. - Люди будут
помнить нас, но для бюрократической машины мы навсегда останемся
"невидимками".
  - Наверное... Куда это их понесло?
  Военные возвращались в здание.
  Вскоре ахнул новый взрыв. За ним другой. Третий.
  - Это внутри, - Глеб припал ухом к земле. - Решили не церемониться и
громят все скопом.
  - Я не заметил, чтобы Филипп выходил, - Орион напрягся всем телом, будто
надеялся одним рывком перенестись в горящую лабораторию.
  - Вс„. Поздно, - прошептал Глеб.
  Орион прижался виском к влажному душистому мху.
  - Я ненавижу это слово - "поздно". Я опоздал дважды, и двое погибли из-за
меня! Стас и.. доктор Жулавский.
  Глеб перевернулся на бок и опустил ладонь на его руку.
  - Как бы ты ни был силен, отважен, умен, остаются вещи, которые влияют на
тебя, а ты на них никак не можешь повлиять. Не вини себя. Просто - помни.
  - Мне больно, Глеб.
  - Я знаю, братишка. Держись. Ты нужен Анне, Ростиславу и Всеволоду. Спрячь
свою боль ради них. Они тебя слышат. У вас впереди большая жизнь и вам
предстоит пройти ее вместе.
  - А ты и Тамара? - Орион поднял голову.
  - Земля - это бескрайний простор добра, ненависти, безразличия, любви,
тупиков и открытий. И все мы - частица дива человеческого. Того самого,
которое не разглядели на земле ни Ольга, ни ее сын... Дорог много, только
выбирай. Сначала мы с Томой заглянем домой, я обещал отцу вернуться к
посевной. Проводим вас до города и как раз успеем. А там решим, куда
дальше.
  - Я хочу верить, что наши дороги где-нибудь пересекутся.
  - Я тоже. Земля, брат, она круглая!
   
___________________


  Глеб и Тамара вышли к реке. Черныш тотчас влез в воду, облаял водомерок и,
выскочив на берег, кинулся по лугу за молодой бабочкой.
  - Глеб, а Глеб, - девочка смахнула с лица распущенные русые волосы. - А
все-таки, где твой горизонт?
  - А во-он он, впереди.
  Она звонко рассмеялась.
  - Неправда. Ты говорил, что горизонт возле леса, потом - у реки. Мне
кажется, что ты давным-давно прошел сквозь него. Как в песне, которую ты
мне однажды спел.
  Он, прищурившись, посмотрел вдаль.
  - Да-а. Предел бесконечности. Он вокруг нас, и он остается впереди.
  - Ага, - в больших синих глазах заблестела хитринка. - А знаешь, что я
думаю? Я думаю, что каждый человек должен стать горизонтом. Как ты. И не
спорь! - она взяла его за руку и развернула к себе лицом. - Ты стал
горизонтом для Ориона, Анны, для Ростислава и Всеволода, для ученых в
лаборатории, даже для дразнилки-Димки. И для меня.
  Глеб изумленно смотрел на Тамару.
  - Мы с тобой как две колеи на дороге: идут себе рядом и идут, - продолжала
Тома с едва заметной грустью в бодром голосе, - но они никогда не
пересекаются. А я так не хочу. Мне пора стать взрослой и сильной... Я вот
что сделала.
  Он перевел взгляд на ее открытую ладошку и вздрогнул. Черный камень,
обвитый четким узором лежал на девичьей руке.
  - Ты нарисовала? - у него перехватило дыхание. - Как? Когда?
  - Когда мы победили вирус. Я хотела, чтобы мама Анны и Филиппа пришла и
посмотрела на нашу землю, увидела все наши цветы и оживила свой. Только
вот, - Тамара запнулась, - теперь мне кажется, что я ее по-другому
нарисовала. Ее цветок был сделан из звезд, а я его изобразила по-нашему,
по-земному. Это неправильно?
  Глеб задумался. Мгновенный порыв завязался в словах, и он медленно спрятал
в своей руке юную ладонь с черным кристаллом.
  - Знаешь, Тома, ведь две калии - это одна дорога. Им не нужно
пересекаться, они всегда вместе. Как два крыла у птицы. Не будет одного -
птица не полетит. Когда ты станешь взрослой, у нас с тобой родится дочка.
И мы научим ее быть такой же доброй, искренней и чуткой, какой ты
представляешь Ольгу. Так для нас будет правильно. А альтернативное начало
жизни - это дело Земли.
  Тамара глубоко вдохнула теплый майский ветер и улыбнулась.
  - Тогда я подарю камушек реке. Пусть земля сама создаст Ольгу. Если
захочет!
  И крошечный кристалл с тонким плеском опустился в речные воды.

  _______________________


  РАССКАЗЫ

  КОГДА ДЫШАЛ МОРОЗОМ МЕСЯЦ-МАЙ

  Посвящается всем растениям северо-запада и средней полосы России,
пострадавшим от небывалых холодов 2-11 мая 1999 г.


  Солнце взошло. И ветер сегодня теплый. Эй, просыпайся, молодежь, пора утро
встречать. Нынче май славный - все по закону: ночью зябко, а день добрый.
Воды у матушки-земли вдоволь, пей - не хочу. Водица родимая по жилкам
гуляет, благолепье! Люблю я эту весеннюю пору. Каждый год новый лист
раскрываю, будто первый раз, когда только-только из-под земли ростком
выбился. Вы, молодняк, годков через двадцать это оцените, а пока щурьтесь,
щурьтесь, да не забудьте ветру поклониться да листочки на восток обратить.
Солнце ждать не станет, лучом как кистью махнет, и за горизонт. А для нас
солнышко - сама жизнь. Это лишь кажется, весна и лето не спешат. Траву
перерасти не успеете, а они нам сентябрьский поцелуй, и след простыл.
  А вот и соседи пробудились. Здравия всем и долгих лет! Как самочувствие,
Дубок?... Увлекся, последние сплетни впитывает. Подрос, окреп, выкормыш
человеческий. Мы тут в сквере так его зовем. Он не обижается, смеется.
Никто до него у нас смеяться не умел. Видать, от людей перенял. Славный он
малый. Позапрошлый год его в сквер в кадке принесли. Человек-мужчина -
большой шаг - я сразу определил: взрослый. И человек-женщина - росток
совсем, ребенок то есть. Родитель и его отпрыск. Не спрашивайте меня, как
я людей угадываю. Слышу, чую - это мне от предка досталось, Лесной
Березы. Я его память по сей день храню.
  Человек-мужчина начал землю тревожить, прямехонько над моими корнями. Я уж
грешным делом чуть не завопил, а ну как подрубит. Но нет. Он ко мне своего
выкормыша подсаживает и говорит. Ласковое что-то он говорил, нежное. До
сих пор диву даюсь: странные существа - люди. Собак, кошек в домах
приживают, знаю. Птиц в клетки запирают, рыб в банках с водой держат, даже
цветы у них на окнах живут. А тут - деревце. Причем любили его не меньше,
чем кошку или щенка. Я это по их теплу угадал. Точь-в-точь то же тепло,
что у человека-женщины, которая каждое утро здесь проходит, и рядом с ней
собака.
  Дубок хилый был, хуже и придумать нельзя. Где ж ему здоровым расти! В
кадке-то да в четырех стенах, без солнца, без родни. Добре, что людям
хватило смекалки настоящей земле его отдать. Мы с Липой долго выкормыша в
чувство приводили. Он ведь даже говорить не умел и нас понимал с трудом.
Но ничего, выжил. И прошлый май выдержал.
  Здесь его корешки, рядом. В моих корнищах запутались. Ничего, тесно не
будет. А когда он в великана-дуб превратится, я уступлю. Время мне придет
уступить. Нет, мне не жаль, напротив. Знаю, доброе дерево мое место на
земле займет.
  Послушаю, как там брат-Липа... Молчит. Э-эх. Сам я уж полвека на земле
стою, а ведь как поросль несмышленая жду чуда: вдруг очнется друг,
ответит. Напрасно. Мертвы корни, мертв прошлогодний срубок. Но все-таки
где-то глубоко жизнь теплится. Одна почка набухла. Земля позволит, так
следующей весной вытянется росток.
  Молодняк, который нынче земное чрево покинул, память впитывает жадно, что
воду. Уж не раз меня просили не таить, поведать о злой беде, о том, как
одолели ее, устояли. Никто другой рассказывать не берется. Сок в ветках
стынет, когда вспоминают. Я б тоже, верно, спрятал былое в самой
сердцевине корней, да тревожатся молодые. Чуют боль, а причину уразуметь
не могут. Особливо те, кого люди недавно в нашу землю поселили. Как раз
на аллее, где юные клены погибли. И я решил - открою сокровенное, пусть
знают и не страшатся.

  Ранняя выдалась тогда весна. Проснулись мы после зимних холодов и себе не
поверили. Шутка ли - середина апреля, а тепло, хоть цветом цвети. Солнце
нас ласкало, будто перед летним яром. Вода - вот она, рядышком, и сок в
ветвях струился сам собой. Дубок шутил: житуха как в кадке у
человека-девочки - никаких забот, никаких усилий. Липа не замедлил свое
слово сказать: "Эх ты, желудь! Пока половодье идет, земля тебе воду щедро
предлагает. Погоди, наступит июль, будешь ты капельки вытягивать и за
каждую благодарить".
  Мы принялись почки напитывать. Каждый норовил перещеголять других и первым
листья развернуть. Я осторожничал. Хотя что греха таить, угнаться за
молодежью нелегко. Пока каждую веточку соком порадуешь, пока засохшие
посчитаешь, глядь - весь сквер в зелени стоит. Зато Липа старался без
устали. Молод он был. Кора загрубеть не успела еще, а крона раскинулась на
диво густая да статная. Листья свежие, росой умытые, благоухали по утрам,
и люди случалось останавливались, любовались красавцем.
  Сварливая Сирень долго отмалчивалась в углу у ограды, и вдруг выпустила
шапку бутонов. То-то мы удивились. Сирень, она милая, теплом добрая. Да
только люди ветки ее ломают. Нравится им ее ароматные кисти. Не понимают -
не живет оторванный цветок, гибнет. Вот и ворчит старая подруга, жалуется.
  Дубок отворял почки медленно, как я его учил. Он вроде бы стеснялся своих
кудрявых листьев. Я уж было хотел вразумить малыша, но пришла
человек-девочка - она частенько навещала выкормыша - и принялась говорить.
Мне показалась, беспокоится она: тепло ее нежное трепетало. И я сказал
Дубку: человек тебя любит, волнуется, что листочки твои кажутся меньше
других. Наш юный друг насупился. До полудня оленьим мхом молчал. А как
дневная жара миновала, предстал перед нами весь в зеленом кружеве, веточки
расправил, за солнцем потянулся.
  Клены издали поглядывали да завидовали. На годок младше их Дубок, а уже
соперник. Им-то в красе первыми хотелось быть. Не зря ж по осени люди их
листья в букеты собирают. Да того мало - им бы круглый год великолепием
своим тешиться.
  В садах у людей яблони и вишни цвет стали набирать. С утра до ночи
трудились, спешили. Сирень на них из-за изгороди косилась и ворчала: кто ж
в начале мая завязь вскармливает - ну как черемуха о холодах возвестит. А
человек-старая-женщина радовалась. Смотрела на юный цвет и таким теплом
исходила, что я даже взгрустнул: не в саду расту и нет у меня хозяйки.
Нашел бы чем одарить за доброту да любовь.
  Двенадцать солнечных восходов мы в весенних ветрах купались. Зима
забылась, лето, казалось, на пороге стоит. И вдруг заползла в наши края
тревожная весть: холод приближается. Липа отмахнулся - мол, попусту
балаболят лесные Елки. А меня тревога взяла. С чего это наши собратья в
лесу забеспокоились и травяным корням о морозе наговорили? Им ли
печалиться - стоят себе зимой зеленые под снегом, дремлют, лишь маковками
покачивают. Решил я расспросить Лесовиков. Трава мои слова понесла, а сама
корешки взялась убаюкивать - поверила сплетням.
  Жил в лесу один мой знакомый. Родственник, вернее сказать. Частенько мы
переговаривались - благо лес недалече от человеческого поселка стоял. Вот
Береза и откликнулся, поведал: пришла злая весть из северных лесов. Мороз
на нас надвигается лютый, непомерный по маю мороз. Лишь два дряхлых лесных
старца нечто подобное помнили. Страшная это напасть - говорили они, -
засыпать надобно, как на зиму засыпаем, иначе не выжить ни поросли, ни
молодняку; и матерым не сдобровать: ветвям да кроне худо придется.
  Знал я, не будет Лесная Береза пустое болтать. Передал его слова соседям.
Заспорили собратья. Одни кричали: эка невидаль - майские холода, не
саженцы мы одногодки, нас не напугаешь. Елки возле дома, куда человеческий
молодняк каждый утро толпой валит, им вторили - какие там холода,
глупости! Другие призадумались. Липа принялся Дубок учить, как сок
останавливать, а Сирень подобралась вся, и Яблоням нагоняй - вот, говорили
вам! Те, беззаботные, не уразумели и знай свое - цветут. Клены меня на
смех подняли. "Никак испугался, дядя Береза! Тебе бы в печке погреться!
Огонь, что солнышко, славно от мороза бережет!"
Я обиделся. Испокон не принято у нас про печку шутить, то всякому дереву с
малолетства ведомо. Огонь солнцу сродни, уважать его надобно, да
остерегаться. Жадный он: дашь лист сухой - ветку отнимет, а коли ветка в
его пасть попала, так жди конца. Уж лучше тело свое людям отдать, чтобы
жилище строили.
  Не разговаривал я с кленами в тот день, хотя они мои корни долго всякими
колкостями щекотали, резвились. Что взять-то с них? Из семечек возросли, в
человеческом питомнике. Ни родительской памяти, ни науки природной не
ведали. Им бы у нас, старших, уму-разуму набираться, да гонор не дает.
  А холодный ветер уже мою верхушку гнуть принялся, пичуг с веток согнал.
Тополя забеспокоились, поросль свою обильную наставлять принялись. Слышу,
и Липа спешно сок в глубокие корни погнал. "День другой потерпим, а там
опять цвет в силу пустим", - оправдывался.
  Затаились мы. Кто с любопытством, а кто и со страхом ночи дожидались.
  И пришла первая мерзлая ночь. Ударил по ветвям недобрый ветрище, закружил.
Промозглый дождь из туч брызнул. Дубок ерохорился, поначалу посмеивался:
"Слышь, дядя Береза, как у человека-девочки в кадке! Она, глупышка, меня
однажды ключевой водицей помыла. Ух, и мерзко я себя чувствовал!"
"Помолчи, балагур, - остерег его Липа. - Кадка твоя в тепле стояла, высох,
и лады. Завтра тебе долго греться придется, на солнышко только и уповай".
Страшно им обоим было. Чуяли - корешками своими, нутром, что не скоро
солнце увидят.
  К утру ближе дождь легким сделался. Я и не догадался сразу, почему. Дубок
меня разбудил.
  "Дядя Береза, что это вокруг? Это Тополя семена сбрасывают? Такие
холодные?"
Я листья свои послушал, да так и оторопел. Снег! Что зимой, летели на нас
с небес морозящие хлопья. И падали, падали на ветки, на свежие листья, на
теплые стволы.
  "Воду земле верни, - велел я Дубку. - Да смотри, чтобы в ветвях не боле
капли осталось, иначе отмерзнут".
  "Как же так, Дядя Береза! Ведь листочки завянут, а почек новых мне уже не
вскормить".
  "Солнце воротится, оживут твои первенцы. А пока ветки да корни береги. В
них вся сила твоя".

  Занялся рассвет. Тусклый туманный. Светило наше родное из-за туч не
показалось и тепла не дало. Глядело на нас грустно из-за сизой дымки и
редкими лучами поглаживало верхушки тех, кто повыше стоял. Как будто
успокаивало, жалело. А снег носился в мерзлом воздухе, ложился на листья
плотнее, плотнее. Скоро все мы стояли точно яблони в белом цвету. Только
цвет этот был сродни смерти.
  Человек-женщина прошла мимо меня, и ее собака комель мой оросила. Весело
было псу - прыгал, сугробы на траве лапами разбивал. А человек грустила.
Маленькое солнце, что внутри ее ствола спрятано, особую теплоту излучало.
Я никогда раньше подобного не чувствовал.
  "Нас жалеет, - подсказал мне Липа. - Она коснулась моей ветки. Ей плохо
потому, что плохо нам".
  Проходили по скверу и другие люди. Тусклое у них тепло, невнятное. Я лишь
шаги корнями ощущал. Спешат туда, где их ждут заботы. До наших бед им дела
нету. Но я пожелал им хорошего дня. Я всегда желаю людям хорошего дня,
хоть наверняка знаю - не услышат. Старый родитель мой, от чьих корней меня
ростком оторвали да в сквер принесли, всю память мне передать успел. Порой
мерещилось мне, будто мои ветки рыдали, когда со всех сторон летел
металлический дождь. И стоны развороченной земли будто сам я слышал. И
уходящее тепло упавшего человека будто бы я провожал, и сок его тела по
моей коре разливался. Мудрая Береза говорил: люди злое время называли
войной. Их тепло в ту пору было для старого дерева как паводок весенний -
впитывай, принимай тайные силы круга земного. Теперь и я умею человеческое
тепло прочитывать. И Липа умел...
  В небесах холодные тучи гуляли, снег сыпал, как зимой. Одно неладно: зимой
страшиться снега не надобно - листья сброшены, корни да поросль под
сугробами согреты, и сок тонюсенькой струйкой тянется. Нынче же нам
напасть лютая грозила. Тяжело мокрый снег на листьях держать. Крона моя
уже поникла, сплошь в холодных липких лепешках. Сила из ветвей уходила.
Больно. А Дубок - тот совсем пригнулся к земле. Но не жаловался, терпел.
Липа молодцом держался, другие наши собратья сурово молчали. Сирень лениво
переругивалась с товарками из сада человека-старой-женщины.