оект был принят.
     Напряжение достигло   наивысшего   предела.  Пентагон  готов  был
взорваться  от  гнева.  А  биржа  взорвалась  новой   паникой.   Банки
лопались...
     Президент наложил свое вето и вернул законопроект.
     Америка притихла, насторожилась.
     Теперь по конституции США законопроект мог обрести  силу  лишь  в
том случае, если за него будет подано две трети голосов.
     Борьба вокруг законопроекта  стала  решающей  стадией  борьбы  за
президентское  кресло.  Как  правило,  американскому  избирателю нужно
четко сказать, за что один кандидат и за что другой. Ведь политические
платформы президентов мало чем отличаются. Вот когда один кандидат был
за сухой закон,  а другой за его отмену,  когда один кандидат  был  за
политику  изоляции  США,  а другой за политику мирового господства или
когда один был за строительство Арктического моста, соединяющего США с
коммунистической Россией, а другой против, - это избирателям понятно.
     Конгресс должен сказать свое решающее слово в  этой  предвыборной
борьбе.
     Но, оказывается,  в ней пожелало принять участие неожиданно много
людей.
     Их никто не звал,  как на поля,  где нужно  было  расколоть  льды
миллиардом трещин,  они направлялись к Вашингтону сами на машинах,  на
поездах или пешком.
     Я выезжал  встречать  их  процессии,  и  они напоминали мне столь
недавний поход живых скелетов сквозь весеннюю пургу.
     К Вашингтону шли миллионы людей,  молчаливых,  сосредоточенных, в
чем-то уверенных.
     И это было страшно.
     Пентагон попытался заградить им путь войсками.
     Слава богу,  наша  армия  состоит  из  американцев.  Они не пошли
дальше  того,  чтобы   перегородить   шоссейные   дороги   танками   и
бронемашинами.  Они  задержали  поток едущих в Вашингтон машин,  но не
могли  остановить  идущих  пешком   избирателей,   пожелавших   что-то
посоветовать своим конгрессменам. Стрелять в них никто не посмел.
     Потом и броневики убрали с дорог.
     Вашингтон был переполнен.  За городом стоял гигантский палаточный
лагерь.  Авеню Пенсильвании от Белого дома до Капитолия была заполнена
стоящими плечом к плечу худыми и решительными людьми.
     На широких ступенях лестницы здания Верховного суда расположились
журналисты,  кинооператоры и репортеры телевизионных студий. По старой
памяти я устроился тут же.  Ребята из газет шумно приветствовали меня,
своего  коллегу,  который,  по  их  словам,  из короля информации стал
королем   сенсации.   Полушутя-полусерьезно    они    величали    меня
государственным  деятелем,  хвастаясь,  кто из них чаще и больше писал
обо мне в связи с планом "миллиарда трещин",  "проектом Петрарки" и...
разорением Лиз Морган.
     Сюда же,  к  "рупору  народа",  явилась  делегация  от  прибывших
избирателей.   Они   хотели   очень  немногого  -  пожелать  конгрессу
отвергнуть вето президента,  ну и конечно,  вместе  с  вето  и  самого
президента, который уже не будет иметь никаких шансов на переизбрание.
     Узнав о  моем  присутствии,  делегаты  сразу  же  атаковали  меня
просьбой помочь им вести переговоры с конгрессменами в Капитолии.  Это
предложение меня несколько ошарашило, но мои коллеги теперь уже вполне
серьезно   посоветовали   мне   согласиться.   Судьба   таких  трудных
переговоров во многом зависит и от того, кто будет их вести...
     Так я оказался уполномоченным народа. В сопровождении делегатов я
отправился в тот самый Капитолий,  по коридорам которого  еще  недавно
бродил  с  Лиз  в  ожидании вызова в комиссию сената.  Рослые солдаты,
стоявшие на мраморных ступенях, циркулем расставив ноги и символически
сжав в руках автоматы, пропустили нас.
     Я еще не забыл месторасположение офиса  Майкла  Никсона  и  сразу
направился  туда.  В  приемной  сидела  крашеная  очкастая секретарша,
которая с испугом посмотрела на нас,  узнав,  что мы делегация от всех
избирателей, наводнивших Вашингтон.
     Рыжий Майк  тотчас  принял  делегацию.  Выслушав   наше   желание
выступить  на  совместном  заседании  палаты  представителей и сената,
Никсон спросил:
     - А кто именно будет выступать с речью?
     - Мистер Бредли, - в один голос ответили мои спутники.
     Майкл Никсон улыбнулся и, приказав секретарше проводить делегатов
в зал заседаний, задержал меня у себя.
     - А знаете ли вы, что этот выбор во многом знаменателен? - сказал
он, когда мы остались одни.
     Я развел руками.
     - То,  что  эти  люди  выбрали  уполномоченным  именно   вас,   -
свидетельство не только вашей популярности,  но и большого доверия.  -
Рыжий Майк  прошелся  по  кабинету.  -  И  такую  популярность  просто
преступно  не  использовать  в  высоких целях...  Собственно,  имя Роя
Бредли американцам стало известно сразу же  после  атомного  взрыва  в
Африке.  Вы  описали  его  и,  кажется,  даже были там после несчастья
первым ядерным комиссаром?
     Я кивнул,  довольный, что он не вспомнил об отравленных стрелах и
Женевских соглашениях.
     - И  это вы,  мистер Бредли,  черт возьми,  возглавили знаменитый
"план Петрарки",  желая зажечь в небе второе Солнце,  а  потом  отдали
космическую ядерную бомбу Штабу Солнца?
     - Это была собственность моей жены,  - попытался оправдаться я. -
Она оставила себе на память космический корабль.
     - Слушайте,  Рой, - сказал он, подходя ко мне и кладя мне руки на
плечи.  - Человек,  проведший у нас в Америке план "миллиарда трещин",
действительно может представлять народ. И я желаю вам большого успеха.
     У него  были  не  только  рыжие волосы,  которые не седели,  но и
веселые рыжие глаза.  Я представляю, что с такими глазами вполне можно
было  удрать с тюремного двора во время шествия на электрический стул,
уцепившись за сброшенную с геликоптера лестницу.
     - Мистер  Бредли,  -  продолжал  он.  -  Могли  бы  вы рассказать
избирателям, кто вы такой?
     Я развел руками.
     - Я не умею говорить о себе, сэр.
     - Но ведь вы столько видели! Неужели вы ничего об этом не писали?
     Кажется, я покраснел,  потому что он стал допрашивать меня с куда
большим   пристрастием,   чем   на  заседании  чрезвычайной  сенатской
комиссии, где я готов был попасть под стражу.
     Мне не грозило тюремное заключение за отказ от ответов,  но я все
рассказал ему... и даже про дневник.
     Сенатор свистнул:
     - Вот как! И далеко он у вас, этот дневник?
     - Сказать по правде, я с ним не расстаюсь, сэр.
     - Давайте его сюда.
     - Но...
     - Ведь вы же уполномочены всеми этими людьми.
     - Да, - подтвердил я.
     - Так вот. Я требую этот дневник... для них.
     Я начал догадываться, что затеял этот человек, я боялся повредить
сам себе.  Мне показалось это даже смешным...  И все же  я  отдал  ему
заветную книжицу.
     Он повел меня на совместное  заседание  палаты  представителей  и
сената,  где,  как  известно,  я  произнес  первую в своей жизни речь,
которую потом всегда ставил сам себе как образец для всех  последующих
выступлений.
     Смысл моей речи был крайне прост. Я вспомнил нашу с Лиз встречу с
живыми  скелетами и первые шаги малого человечества близ Рипптауна.  Я
рассказал об этом конгрессменам так, как это было записано в дневнике.
И закончил словами: "Созвездие солнц должно гореть!"
     Вето президента  было  отвергнуто.  Законопроект   о   совместных
усилиях  с  коммунистическими  странами  в  деле борьбы с обледенением
планеты был принят.
     Судьба старого  президента  была  решена,  актуальным  становился
вопрос о новом президенте.
     Майкл Никсон просил меня не уходить из Капитолия.
     Очкастая секретарша достала мне сандвичи, бутылку пива и занимала
меня несколько часов разговорами.
     Боже мой! Сколько может говорить женщина!..
     На улицах  ликовала толпа.  Там устроили карнавальное шествие,  в
котором мне очень хотелось принять участие,  но Майкл Никсон,  сидя  в
своем кабинете,  читал мой дневник, и я ждал результатов. Я таки попал
под стражу!
     Вечером он  вышел  в  приемную  с  воспаленными  глазами.  Он был
близорук и не сразу заметил меня в углу дивана. Я почтительно встал.
     Тогда он,  к величайшему удивлению своей секретарши,  по-медвежьи
облапил меня и расцеловал.
     - Надо сейчас же напечатать этот дневник, дорогой мой Рой, сейчас
же...  в миллионе экземпляров.  Только пока что вам надо отказаться от
авторского гонорара.
     - Да, но... - промямлил я.
     - Газеты  будут  печатать  его по цене объявлений фельетонами,  -
продолжал он,  расхаживая по комнате.  - Но мы достанем на это деньги.
Брошюры будут выходить выпусками. Сколько слов в каждой вашей главе?
     - Пятьсот, сэр!
     - Великолепно,   парень!  Трехколонник!  И  все  одного  размера?
Неплохой навык. Итак, американцы должны знать своего Роя.
     - Прежде  я  ничего  не  имел  против,  сэр,  но...  Мне не очень
хотелось бы, чтобы в числе этих читателей была моя жена.
     - Черт   возьми!   -   вскричал   сенатор.  -  Какое  неожиданное
препятствие!  Впрочем,  если ваша жена такова,  как вы  описали  "Мону
Лизу", то...
     - Что, сэр?
     - Я с ней переговорю. Она ведь американка!
     Он был стремителен,  как рыжий ураган,  рожденный Великой  весной
созвездия светил.
     Я догадывался о его планах и...  не сопротивлялся, победив в себе
чисто мальчишеский ужас перед Лиз, которая все прочтет и все узнает.
     Сенатор Майкл Никсон улетел с моим дневником к Лиз, а я дописывал
в знакомом номере гостиницы "Лафайет" вот эти страницы,  к которым мне
предстоит добавить лишь одну страницу свидания с  Лиз.  Она  позвонила
мне  из  Нью-Йорка  по  телефону,  что ждет в баре того самого ночного
клуба,  в котором она впервые объявила о нашей помолвке... где я с ней
отплясывал, как до того с Эллен.
     Она приехала туда раньше меня,  ведь мне нужно было прилететь  из
Вашингтона.  Она  сидела  за  тем же самым столом,  за которым я отдал
стюарту последний комок своих долларов.  Кажется,  у нас  с  ней  было
сейчас немногим больше.
     Она еще издали улыбалась мне и махала рукой.
     Я подошел к ней и, смотря в пол, поцеловал ей руку,
     - Вы замечательный парень,  Рой.  Я никогда  не  думала,  что  вы
такой.
     - В самом деле? - сказал я и сел с поникшей головой.
     - Выше голову, Рой. Вам теперь все время придется ходить с высоко
поднятым подбородком.
     Лиз, Лиз, она была умницей, моя "Мона Лиза".
     - Слушайте,  Рой!  Знаете ли  вы,  кто  эта  ассистентка  Бурова,
которую вернули из могилы?
     - Нет, Лиз.
     - Это она, Рой. Дочь Дивная Солнца. Я с ней встречалась в Москве.
     Словно электрический удар потряс мое тело.
     - Вы  тогда  славно придумали,  Рой,  с ликвидацией моего первого
брака. Помните? Как просто и быстро все получилось...
     Я понял все.  Я не мог выговорить ни слова. Может быть, у меня на
глазах были слезы.
     Она положила свою руку на мою.
     - Выпьем, Рой. Выпьем за то, что я задумала.
     Стюарт принес нам заказанную бутылку.  Она наполнила бокалы. Рука
у нее немного дрожала.
     - Слушайте,   Рой.  Полет  к  Юпитеру  моего  корабля  "Петрарка"
состоится. Я тоже ценю любовь Петрарки, Рой.
     - Я знаю, Лиз. Но при чем тут корабль?
     - Я полечу на нем, Рой... в космос.
     - Вы? - Я отшатнулся.
     Я знал,  что "Мона Лиза" это сделает,  и я знал почему. И я знал,
что  она  думает,  смотря в полупустой бокал.  Она думала,  что ей нет
места на Земле".

                             Глава вторая
                                ВЫБОР

     Буров не приходил в себя.  Тело его ожило,  но мозг, казалось, не
принимал в  этом  участия.  В  нем  словно  произошли  те  необратимые
процессы,  которые  делают  клиническую  смерть полной.  Грудь дышала,
сердце билось,  но этим  управляли  не  мозговые  центры,  а  приборы.
Окутанный проводами и трубками, Буров не приходил в себя.
     Лена Шаховская бессменно дежурила у его постели.  Врачи  потеряли
всякую надежду...  но не она! Она видела, как менялся "спящий" Буров у
нее на глазах.  Лица его уже не казалось костяным, порозовело, обросло
кудрявой рыжеватой бородкой,  делавшей его похожим на спящего богатыря
из старой русской сказки. Он не мог не проснуться!..
     Лена видела  его последний угасавший взгляд,  она встретила и его
первый, вопрошающий, удивленный...
     Он смотрел на нее и не узнавал. У нее горько сжалось сердце.
     "Кто это?" - упорно спрашивал он взглядом, смотря ей в лицо.
     Неужели потерял память?
     Она держала его костистую руку в своей и смущенно улыбалась. Ведь
ее  действительно  нельзя  было  узнать.  У нее даже глаза стали иного
цвета.
     Она другая?  А он?  Исправленный молекулярной операцией,  его код
жизни, быть может, тоже по-иному заставил возрождаться его организм.
     Но он  все  же  узнал.  Слабо пожал пальцами ее руку и успокоение
уснул.
     Врачи уже  не  боялись,  что  он не проснется.  Но теперь боялась
Лена. Не было для нее существа ближе и дороже.
     Буров спал сутки, словно наполняясь жизнью во сне.
     Он проснулся, с улыбкой глядя на Лену, сказал:
     - Что-то в тебе изменилось? Или все еще сон вижу?
     Лена приложила палец к его  губам.  Но  она  была  счастлива.  Он
заговорил.  И  прежде  чем  сбежались  обрадованные врачи,  она успела
кратко сказать ему самое основное.
     Казалось, он  даже  не удивился.  В состоянии ли он все осознать,
сможет ли он нормально мыслить? Что, если ожило только тело гиганта, а
мозг?..
     Буров снова много спал.  Просыпаясь,  говорил о своих  снах.  Это
были детские сны,  которые почему-то беспокоили Лену.  Оказывается, он
все время летал во сне, летал без всяких мускульных усилий, легко плыл
над землей,  паря в воздухе,  расставив руки и ноги,  словно ничего не
весил.
     Он по-детски  рассказывал о своем странном повторяющемся сне:  он
парит низко над землей,  и его пытается  достать  в  прыжках  яростный
пес... а он никак не может подняться выше, даже чуть снижается... Зубы
взбешенного дога лязгают совсем близко.  Буров подплывает по воздуху к
будке,  упирается в нее рукой, чтобы не опуститься ниже, собака теперь
не достанет.  Но пес легко взбегает по земляной насыпи на будку...  он
может   схватить   Бурова,  но  замирает  в  нерешительности...  Буров
отталкивается от будки и плывет над землей...
     Обыкновенный детский сон. Буров же твердил:
     - Невесомость. Настоящая невесомость, будто я ее уже ощущал.
     Лена гладила его руку и уговаривала:
     - Что ты, Сережка!.. Ты ведь никогда не подымался в космос. Разве
что читал...
     Он упрямо мотал головой:
     - Нет.  Испытывал  когда-то...  в  прежней  жизни...  Это  память
предков.
     Память предков!  Лена однажды уже слышала об этой памяти предков,
якобы испытавших невесомость в космических  полетах  и  передавших  по
наследству потомкам память об этом удивительном ощущении. Так говорила
ненавистная Марта...  говорила, будто предки людей прилетели на Землю,
и  не  смогли  вернуться  на  свою  погибшую  планету,  и  дали начало
человеческому роду на  Земле.  Все  как  в  каком-то  романе.  И  даже
доказывала,  что у человека мозг используется лишь в самой малой доле,
многие его,  области остаются нетронутыми. А природа не могла снабдить
человека   органом,   для   него   чрезмерным,  слишком  она  скупа  и
рациональна! И якобы этот орган развился во время эволюции человека на
другой планете,  и только там мозг в полной мере служил инопланетянам.
А теперь у земных людей,  то  есть  у  их  одичавших  потомков,  снова
восходящих  по лестнице цивилизации,  мозг с его миллиардами дремлющих
нейронов знаменует лишь недосягаемый пока предел умственного  развития
этого биологического вида... Недаром мозг ученого совершенно такой же,
как и у современного дикаря или...  как  у  доисторического  пещерного
человека...
     Но у Марты это  был  или  бред,  предшествовавший  телепатическим
галлюцинациям,   или...   провокация,   призванная   снова   подчинить
непокорную сообщницу.  И чтобы она поверила  в  их  тайное  и  могучее
средство связи.
     Буров вспомнил теперь о случаях пробуждения у  людей  неожиданных
знаний,  словно  хранившихся в неиспользованных областях мозга,  или о
редких и непостижимых способностях, например, к вычислениям...
     Он даже решил сам попробовать...
     По его просьбе Лена стала задавать ему простейшие  арифметические
примеры.  Он  легко справлялся с ними в уме,  несказанно обрадовав тем
Лену. Она так боялась!..
     Он потребовал  усложнения  заданий  и стал молниеносно складывать
шестизначные числа целыми столбцами.
     - До болезни ты так же считал,  Буров? - почти испуганно спросила
Лена.
     Буров засмеялся:
     - Сколько  потеряно-то!..  Ведь  мы  могли  бы   обходиться   без
электронных вычислительных машин!..
     У него  действительно  обнаружились  невероятные   вычислительные
способности.  Говорят,  в истории человечества известны лишь несколько
человек,  порой почти необразованных,  которые обладали  ими  в  такой
мере. Буров молниеносно не только умножал одно на другое десятизначные
числа,  он  возводил  их  в  степени,   извлекал   корни   квадратные,
кубические, даже пятой степени...
     Чтобы проверять  результаты  этих  сумасшедших  вычислений,  Лене
приходилось  посылать  задания  в  электронный  вычислительный  центр,
убеждаясь всякий раз, что ответы Бурова безошибочны.
     Потом Буров обрушился на высшую математику.  Лена даже не могла в
полной  мере  оценить  остроумие  применяемых   им   методов   решения
дифференциальных     уравнений,     блистательность     математических
исследований, которые он шутя, лежа в постели, проделывал.
     Врачи сначала протестовали, потом замолкли, заинтересованные.
     Буров взялся даже за  шахматы.  До  болезни  он  знал  лишь  ходы
шахматных  фигур.  Теперь  он  решал головоломнейшие шахматные задачи,
потом стал сам составлять шахматные этюды редкой трудности и  красоты,
как  говорили  знатоки,  специально  ознакомленные  с этим новым видом
творчества Бурова.
     Буров уверял,  что проверяет себя,  тренируется, ему не терпелось
ринуться в научный бой.
     Лене казалось,  что она видит перед собой уже другого человека, у
которого изменился не цвет глаз,  как у  нее...  Она  и  радовалась  и
страшилась...
     Буров выздоровел.
     Измерения показали,  что  за время болезни он вырос почти на пять
сантиметров.  Когда он впервые поднялся во весь рост,  в  халате,  еще
худой, костлявый, он показался Лене гигантом.
     Он стал  исступленно  заниматься   гимнастикой,   нагоняя   мышцы
гантелями, пригласил к себе своего тренера по тяжелой атлетике.
     Он теперь тоже готовился к самому тяжелому состязанию.
     С Леной   он   занимался   физикой.  Он  жадно  впитывал  в  себя
подробности ведущихся сейчас исследований, сердился на Лену за то, что
та  многого не знала.  Он не хотел считаться с тем,  что ведь она была
сейчас только сиделкой в его палате, а до этого сама болела.
     Лена принесла  Бурову свою старую тетрадку,  в которую записывала
высказанные им в бреду мысли еще в Проливах, когда он лежал в коттедже
вблизи  Великой  яранги.  Ей хотелось дополнить эти записи сейчас,  но
Буров до своего воскрешения так и не произнес ни слова.
     Буров очень  заинтересовался  своими  "бредовыми  мыслями" и даже
накинулся на Лену за то,  что она так долго скрывала их от  него.  Под
впечатлением  проведенных  под водой опытов,  оказывается,  он говорил
тогда о совсем новой среде,  в которой нужно проводить эксперименты. В
бреду он мечтал подняться ввысь...
     Сейчас Буров все переосмысливал, он мог теперь все повернуть так,
что даже самое невероятное казалось выполнимым.
     К Бурову хотел приехать Овесян,  но Лена восстала.  В Бурове  все
так  кипело,  что  она  боялась,  как  бы  больной  не  взорвался  при
неминуемом споре с академиком.
     Три раза  в  день  приходил  кинооператор  снимать  выздоровление
Бур