в Африке. Все мы читали
об  атомных  бомбах,  привыкли  их  ненавидеть,  но  кто  из  нас  мог
представить их себе, во всем ужасе!..
     Буров догонял  нашу  движущуюся вышку.  Я старалась не отстать от
него.  Казалось, что силы мои сейчас кончатся... Я ждала, когда ко мне
придет второе дыхание.  Я сказала себе, что должна... должна бежать...
и от этого зависит что-то самое важное...

     Когда мы   наконец   достигли   центрального   поста   управления
установкой  "Подводного солнца",  мне показалось,  что я упаду и умру.
Так ведь и полагалось марафонскому гонцу.
     И я упала, вернее, села в снег.
     Ни мамы,  ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть,
как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед.
     Я сидела в сугробе и безучастно  смотрела  на  появившуюся  вдали
вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!..
     Когда я  немного  отдышалась,  Буров  с  мамой  и  Овесяном   уже
возвращались на пост управления. Не замечая меня, они продолжали спор,
видимо начатый на берегу.
     - Вы  безумец,  Сергей  Андреевич,  простите за откровенность,  -
слышала я голос мамы.  - Как  у  вас  поворачивается  язык  предлагать
академику уничтожить весь его труд последнего времени!..
     - Но ведь вы не верите,  Мария Сергеевна,  что  я  могу  потушить
"Подводное солнце".
     - Не верю.
     - Так проверьте.
     - Кажется, это единственное, чего я не желаю проверять.
     - Слушай,  Буров,  -  сказал  Овесян.  -  Ты  понимаешь,  на  что
замахиваешься? Я рапортовал... В Арктике праздник...
     - А в Африке всенародный траур.
     Ни мама, ни Овесян ничего не ответили.
     - Поймите,  -  продолжал  Буров,  -  нет времени проводить мелкие
опыты.  Нужен сразу грандиозный размах.  Только  такой  масштаб  может
сделать  нашу  работу  практической.  Разве не этого вы всегда хотели,
Амас Иосифович?
     - Зачем моими словами играешь? - рассердился Овесян.
     - Неужели я должен был тайно подкрасться к берегу и погасить ваше
"Подводное солнце"?
     - Кому только могло это прийти в голову!  - в  ужасе  воскликнула
мама.
     Я невольно съежилась в своем снежном убежище.
     - Амас Иосифович,  дорогой наш академик!.. Вы только представьте,
во имя чего мы это сделаем,  ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись,
что я мог пойти на научный разбой...
     - Недостойно это...
     - Я переборол себя.  Я не своевольничал,  я пришел к вам. Неужели
же вы... Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать?
     - Это ты зря,  Буров.  Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не
так велик. У тебя может ничего не выйти.
     - Должно выйти.  И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей
помощью.
     Вездеход, буксировавший  наш  ажурный излучатель,  подошел совсем
близко.
     - Я  настаиваю  на  решающем опыте,  чтобы остальные сорок девять
тысяч девятьсот девяносто девять опытов  были  не  нужны,  -  заключил
Буров.
     - Подумать только, сколько затрачено на "Подводное солнце"! И все
это теперь!.. - почти в отчаянии воскликнул Овесян.
     - Важно не сколько израсходовано,  а сколько будет сбережено... и
спасено, - ответил Буров.
     - Он меня подведет!  Честное слово,  подведет  под  монастырь!  -
крикнул Овесян.
     Я больше ничего  не  слышала  из  их  разговора.  Они  все  пошли
навстречу  вездеходу.  Я  видела,  что  из его кабины высунулась Елена
Кирилловна.
     И тут  я  подумала:  а вдруг ничего не выйдет и наш излучатель не
создаст субстанции,  не погасит  ядерных  реакций,  подумала,  что  ни
Овесян, ни мама ничем не рискуют, рискует только один Буров.
     Я еле  дотащилась  до  вездехода.  Про  меня  все  забыли.  Елена
Кирилловна  пошла навстречу Бурову,  который все еще ходил с Овесяном.
Не знаю, что они еще обсуждали.
     Я замерзла  и  забралась в кабину механика,  который ушел на пост
управления.  Я считала,  что Буров и Елена Кирилловна все-таки  придут
сюда.
     И они пришли. Буров говорил:
     - Он не мог поступить иначе. Я уважаю его.
     - А я уважаю вас, Буров, - сказала Елена Кирилловна.
     - Он  оказался  выше самого себя,  выше старой своей позиции.  Он
рискует всем,  что им сделано.  Так  мог  поступить  только  подлинный
ученый.
     - Я уверена в вашем торжестве, Буров. Остались считанные минуты.
     - Но я не хочу торжествовать с горечью в сердце, Лена... Я хочу в
эти последние минуты, чтобы вы простили меня...
     - Буров! Буров! Не надо...
     - Нет,  надо,  Лена!  Я не хочу никакого торжества,  если не буду
знать...  что  ребенка,  которого ты родишь,  ты будешь считать нашим.
Разве я люблю тебя меньше оттого, что ты ждешь ребенка?
     У меня  сердце  переворачивалось от этих слов.  Я не знала,  куда
деваться, а он продолжал:
     - Это будет наш ребенок,  наш...  Кто бы ни был его отцом. Я буду
любить, как только способен любить свое дитя.
     Елена Кирилловна усмехнулась.
     - Лучше займемся излучателем, Буров. Надеюсь, что в своем замысле
вы меньше ошибаетесь.
     - Что вы хотите сказать?
     - Я только ваша помощница, Буров. И я замужем.
     Я похолодела: она замужем.
     - Кто он? Где он? - спросил Буров.
     - Если бы я знала! - вздохнула Елена Кирилловна.
     И тут послышался голос академика:
     - Эй,  на излучателе!  Где же вы там? Давай к берегу! Направляйте
луч на северо-северо-восток.
     Овесян как-то удивительно привычно командовал теперь  проведением
диверсии  против  "солнца",  которое  сам  недавно  зажег  ценой таких
усилий.
     Я включила  вездеход и повела его к берегу,  буксируя излучатель.
Сосредоточенный Буров шел рядом,  нисколько не удивившись,  что я -  в
кабине.
     Сейчас все должно было начаться.
     Я боялась дышать".

                           Глава четвертая
                             ЧЕРНЫЙ ГРИБ

     "Не думал  я,  что  мой  репортерский  каламбур   будет   всерьез
обсуждаться  в  Совете  Безопасности и послужит поводом для того,  что
потом случилось.
     Мой пробковый шлем был пробит навылет. Может быть, было бы лучше,
если бы дружественный нам снайпер,  засевший,  словно в густой роще, в
листве баобаба, взял бы прицел чуть пониже...
     Окопов в джунглях никто не рыл.  Через "проволочные  заграждения"
лиан  и  "надолбы"  из  поверженных исполинов джунглей танки пройти не
могли.  В душной  и  пышной  чаще  солдаты  сражающихся  армий  просто
охотились  друг  за другом,  как это испокон веков делали жившие здесь
враждебные племена.
     Но в  джунглях  щелкали  не только одиночные выстрелы затаившихся
охотников,  не только  трещали  автоматы  преследователей,  не  только
бухали,  разворачивая сцепившиеся корни,  заградительные мины, поражая
осколками вертлявых обезьян, которые так же кричали и стонали, корчась
в предсмертных муках,  как и раненные люди... Сквозь непроглядную гущу
листвы,  лиан,  орхидей и стволов со свисающим мхом почти беззвучно, с
неуловимым нежным пением летели стрелы...
     Я рассматривал их в колчанах простодушных черных бойцов,  которым
не  хватило  винтовок.  Мне  показалось,  что наконечники стрел чем-то
вымазаны. Я посмеялся, заметив, что не хотел бы оцарапаться о них.
     И я  пошутил  в  очередной  корреспонденции,  что против танков и
бомбардировщиков,  защищающих права обворованных владельцев рудников и
копей,  применяется "отравленное оружие". Увлекшись, я даже вспомнил о
Женевских соглашениях,  запрещающих применение отравляющих средств.  А
ведь  там  не  сказано,  что будто отравляющими могут быть одни только
газы, ведь могут быть и... стрелы.
     Газеты босса  напечатали  мою корреспонденцию с самыми серьезными
комментариями.  Босс сказал,  что это была моя лучшая находка. Во всем
мире поднялся невообразимый шум.
     Командование войск   Малой    Америки    предъявило    противнику
ультиматум.  На следующую стрелу, нарушающую международные соглашения,
ответом будет ядерная бомба.  В нарушение договора о нераспространении
ядерного  оружия атомная бомба оказалась у индустриального государства
Африки в "результате  утечки  информации",  как  сообщали  официальные
источники.
     Совет Безопасности не мог прийти к единогласному решению. Мое имя
упоминалось в ООН.
     А я не  выходил  из  бара.  Вот  уже  сколько  месяцев  я  жил  в
загородном  отеле,  указанном  мне  боссом.  Кроме  меня,  там обитали
офицеры,  коммунистические советники,  нейтральные наблюдатели  и  мои
коллеги, репортеры. Они завидовали моей славе, а меня снедала тоска. Я
снова пил,  сосал,  хлестал виски,  джин,  ром, пунш, коктейли, привык
даже к проклятому африканскому зелью,  забыв,  как его приготовляют. И
бармен снова  и  снова  наливал  мне  двойные  порции.  А  здоровенный
черномазый   швейцар,  милейший  парень,  эбеновый  Геракл,  осторожно
втаскивал меня в лифт,  а из лифта в мою комнату,  включая все  четыре
вентилятора  на  стенах  и пропеллер под потолком,  поднимавшие в моем
номере душный и жаркий смерч.
     Я умирал  от  жары,  жажды  и  тоски.  Я  не  хотел больше идти в
джунгли, я не хотел больше видеть дикарских стрел и писать о них!..
     Жаркий ветер,   рождаемый  бессмысленно  вращающимися  лопастями,
мутил мой ум. Я лежал поперек бессмысленно широкой кровати и изощрялся
в отборных и бессмысленных ругательствах...
     Явился мой черномазый  приятель,  доставивший  меня  из  бара,  и
сказал, что меня требуют вниз к телефону.
     О милый  нью-йоркский  док!  Тебе  бы   следовало   понять,   что
протрезвляюще действует на таких клиентов, как я!..
     В трубке звучал скрипучий, чужой и чем-то знакомый голос:
     - Хэлло! Рой Бредли?
     - Какого черта? - отозвался я.
     - Дурацкая сентиментальность, но я все же звоню вам.
     - Какого черта? - пьяно повторил я.
     - Я  не  помогал  вам строить шалаш в джунглях,  но я был первым,
кого вы встретили, выйдя из него.
     - Какого черта! - уже растерянно твердил я, боясь поверить.
     - А вот такого черта. Угодно вам получить от нее записку?
     - Что?!  -  воскликнул  я,  мигом протрезвев,  и прижался щекой к
раскаленному от жары телефонному аппарату.
     - Если можете взгромоздиться на "джип",  - продолжал он, - я буду
ждать вас в три часа ноль восемь минут пополудни.  Национальный  банк,
напротив парка, на углу набережной. Там стена без окон. Не люблю окна.
     - О'кэй! - сказал я. - Я думал, что вы сволочь.
     - Ну а я продолжаю так думать о вас. Три ноль восемь.
     - О'кэй, мы еще выпьем с вами. Вы все еще носите темные очки?
     - У меня глаза разного цвета.  И солнце здесь яркое. Постарайтесь
не напиться.
     Боже! Какая сказочная страна!  Все вспорхнуло вокруг, переливаясь
оперением  райских  птиц.  Их  щебетание   врывалось   в   окна,   как
первозданная  музыка  природы.  Я  уже  понимал  зовущие ритмы местных
танцев, я готов был кружиться в экстазе, исступленно прыгать под звуки
барабана,  самозабвенно  вертеть туловищем.  Я уже понимал простодушно
открытые сердца детей джунглей, с которыми заключил освященный любовью
союз.  Я  налетел  на  своего  эбенового Геракла и расцеловал его.  Он
подумал,  что теперь уж я действительно пьян,  и поволок меня в номер,
но  я был трезв,  как папа римский,  и счастлив,  как нищий,  нашедший
бумажник.  И я подарил негру свой бумажник со всем содержимым.  Но он,
каналья, оказывается, засунул мне его обратно в карман.
     Я шел  по  вестибюлю  и  улыбался  всем.  Даже   коммунистические
советники показались мне милыми...
     Потом я мчался,  сидя за рулем "джипа" с опознавательными знаками
нейтральной державы.
     Дорога сверкала,  она казалась расплавленной,  в  ней  отражалось
солнце,  протягивая по асфальту золотистую дорожку,  как луна на воде.
Такие дорожки,  по  поверью,  ведут  к  счастью.  Я  мчался  за  своим
счастьем.
     Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза. Над ухом раздался
свист. Это была стрела...
     Пришлось остановиться.  Спустили сразу обе шины.  Я проехал ярдов
двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно "изжевал" резину.
     Я посмотрел на часы. Время неумолимо!
     Три ноль  восемь!..  Он  сказал:  не  три  ноль-ноль,  не  три  с
четвертью, а именно - три ноль восемь. Этим подчеркивалась точность. А
я  сидел под жгучими лучами африканского солнца и рассматривал разрезы
- да, да, не проколы, а разрезы - в баллонах. Эти проклятые черномазые
поставили на шоссе ловко прилаженные ножи.  Оказывается, я пролетел не
останавливаясь через контрольный пункт.
     Черные солдаты,  трое с луками,  двое с ружьями, подошли ко мне и
выразили,  пощелкивая языками,  свое сожаление.  Не разобрали,  что  я
американец.
     Двое стали помогать мне.
     Резина была  бескамерная,  приходилось  ремонтировать покрышки на
месте.  Вероятно, я был изобретательно красноречив, но мое красноречие
разбивалось о невежественную глухоту черных солдат.
     Мы уже починили одну шину,  другое колесо заменили  на  запасное.
Можно было ехать. Было три часа ноль семь минут.
     Я живо представил  себе  детектива  в  темных  очках,  скрывавших
разный цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня.
     Небо было эмалево-синим.  Под таким небом все  люди  должны  быть
счастливыми.  Я  слышал  или  читал  где-то,  что  облака в небе - это
упущенное людское счастье.  Чем более затянуто небо,  тем несчастливее
люди под ним. А когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое.
     Я был уверен, что разноглазый в темных очках ощущает то же самое.
Есть же у него жена,  мать, невеста, может быть, дети. Он показал себя
человеком,  позвонив мне.  Он не мог уйти,  он дождется меня. Я прочту
записку, написанную ее рукой, буду мысленно слышать ее голос, сводящий
меня с ума.
     Когда я  садился  в  машину,  в небе что-то блеснуло.  На большой
высоте шел самолет.  На некотором расстоянии  за  ним  тянулись  белые
расплывающиеся хвосты,  несколько комет.  Я понял: это были догоняющие
ракеты,  они несли смерть отважному пилоту.  Но казалось,  что  кто-то
хочет  украсить  небо,  рисуя  на  его  эмали эти белые следы,  словно
отделывая его под диковинный синий мрамор.
     Кажется, догоняющие ракеты сбили самолет... слишком поздно.
     От самолета отделилась  белая  точка.  Может  быть,  пилот  успел
выпрыгнуть  из самолета?  Нет!  Самолет пошел вниз,  оставляя за собой
черный   след   уже   на   горизонте.   Пилот   не   мог   выброситься
заблаговременно...
     Черные солдаты,  стоявшие у машины,  и я сквозь ветровое  стекло,
смотрели на растущую белую точку, вернее, на пятнышко.
     Я поймал себя на том, что не дышу.
     А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали.
     Мне нужно было вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб
стал потным. Я только успел надеть темные очки.
     Вспышка была  ослепительной.  Я  понимаю  рассказы  о  слепых  от
рождения, которые на единый в жизни миг видели такой адский свет.
     Нестерпимо сверкавшее  африканское   солнце   потускнело,   стало
медным...
     Лицо опалило  лучами  другого  вспыхнувшего  светила,  неизмеримо
более  яркого,  жгучего,  бьющего  испепеляющей жарой,  пронизывающего
живые клетки, свертывающего листья деревьев, иссушающего травы...
     Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли.
     Лучевой ожог!  Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме
на  расстоянии  нескольких  километров  выгорали  черные  буквы  афиш,
напечатанные черной  типографской  краской...  Черный  цвет  поглощает
тепло лучей!
     Меня спас белый цвет кожи (как бумага афиш). А черные лица солдат
уподобились типографской краске и оказались обожженными.  Впрочем, это
только предположение, ведь я сидел в машине, а они...
     Негры выли,  скорчившись, закрыв лица руками, согнувшись в поясе,
а я завел "джип" и понесся вперед.
     Солдаты кричали, может быть, хотели остановить...
     Я сам не понимал,  что делал.  Глупо признаться,  но  я  думал  о
маленьком   листке   бумаги,  который  держал  в  кармане  разноглазый
детектив...
     Я видел,  как  вскипала  ножка  черного  гриба.  Сначала она была
белой,  словно пар вырвался из-под земли.  Потом  она  стала  темнеть,
поднимаясь  все  выше,  выше,  выше...  куда  выше,  чем  летел сбитый
самолет.
     Я мчался по шоссе и видел,  как стала расплываться в небе головка
черного  гриба  безобразной  темной  шляпой.  Ножка  была  неровной  и
извивалась...
     И только теперь на меня обрушился звук.
     Я нажал  на  тормоза.  Скрипа их не услышал,  откинулся на спинку
сиденья. Голова разрывалась от невыносимой боли.
     Это ли испытал Том Стрэм?
     Нужно было или поворачивать  назад,  или  разделить  участь  Тома
Стрэма, видевшего Руан после ядерного взрыва.
     У меня не хватило ума бежать.  Вероятно,  я  делал  свой  бизнес,
чтобы,  став очевидцем,  иметь возможность все описать,  но,  клянусь,
думал совеем о другом.  Я  хотел  только  добраться  до  Национального
банка...
     Однако у меня хватило  ума  достать  из  багажника  освинцованное
белье и защитный костюм.
     Говорят, я был первым человеком, кто появился в несчастном городе
в противоядерном балахоне.  Я походил на тех самых "марсиан",  которые
когда-то пугали рабочих в Ньюарке...
     Сначала я встретил толпы бегущих и,  казалось бы, непострадавших,
только панически напуганных людей.
     Они бежали по шоссе, и мне пришлось притормозить машину, чтобы не
раздавить кого-нибудь.  Они бежали, вытаращив глаза, что-то крича. Они
несли  на  руках детей,  тащили узлы,  катили нагруженные велосипеды и
коляски. Некоторые из них падали, другие ступали по упавшим.
     Я отчаянно   сигналил.   Мой   вид  "марсианина"  пугал  их.  Они
шарахались в стороны, и я мог ехать дальше.
     А дальше... начинался ад.
     Нужно стать  помешанным,  чтобы  двигаться  дальше.   Я   и   был
помешанный. Меня вела маниакальная идея найти детектива с запиской...
     Сначала мне  встретились  сметенные  хижины.  Вернее,   я   видел
пустыри,  начисто  выметенные  от  этого хлама,  который стоял на них.
Валялись лишь руки,  ноги,  головы,  тела мужчин, женщин, трупы детей,
обломки кроватей, тазы, ведра...
     У меня  было  ощущение,  словно  я  впервые  узнал  о  том,   как
приготовляется зелье беззубых старух...  Мне пришлось выйти из машины,
снять защитный шлем. Меня вырвало, как когда-то Джона Рипплайна.
     Я увидел  на  земле маленькую черную перчатку.  Я поднял ее.  Это
оказалась оторванная детская кисть... Я зарыл ее в пепел.
     Здесь никто  не  помогал друг другу.  Тут были только мертвые или
умирающие.
     Дальше стало  еще  хуже,  если  это возможно себе представить.  Я
добрался  до  домов  европейского  типа,  то  есть  до  их   развалин.
Бесформенные холмы битого кирпича, вывороченные бетонные плиты, из-под
которых там и тут торчали черные руки или ноги...
     Я остановил  машину.  Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь.  Со
мной рядом оказалось несколько солдат и  один  здоровенный  испуганный
негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать камни.
     Мы откопали белую  женщину,  блондинку,  с  наклеенными  длинными
ресницами. Она смотрела на меня умоляюще. У нее была раздавлена грудь.
Я отвернулся.
     Мы еще   откапывали,   переносили  несчастных,  складывали  вдоль
тротуара.  Какой-то европеец,  которому оторвало обе ноги, умолял меня
пристрелить его.
     Я должен был это сделать, но не сделал...
     Это был  могучий,  рыжеволосый человек.  Он смотрел на меня злыми
глазами,  он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы они у
него были... Он хотел только одного - смерти.
     Я не дал ему ее.  Смерть сама скоро возьмет  его  без  меня.  Это
граничило с малодушием.
     Да, я был малодушен.
     Я двигался  по  ужасному,  развороченному,  уничтоженному за доли
секунды городу,  полному едкого дыма.  Я видел столько трупов,  словно
раздался  трубный  глас  Страшного  суда...  и  все могилы раскрылись,
по