не.
Словно кто-то обстреливал беглецов.
     Атомный гидромонитор, гордость арктического флота, погибал.
     Шаховская слышала тяжелое дыхание Бурова.  Он плыл на боку, одной
рукой держа ее.
     - Пустите, - сказала она без прежней злости.
     - Дальше! - настаивал Буров.
     И они плыли.
     Небо горело.  Море отсвечивало.  Вода стала медной,  как  недавно
солнце. И белой рябью колыхались куски разбитых льдин.
     Вдали взмахивали светлыми веслами шлюпки.
     - Надо же!.. Подводный вулкан, - сказал Буров, отплевывая воду.
     Шаховская еще яростнее заработала ногами.
     Вулкан? Здесь,   в   Арктике?   И   ледокол   оказался  в  районе
извержения!.. Все могло закончиться, не начавшись...
     А может быть, и не начнется еще?..
     Все-таки он пришел...  Что же  он  за  человек,  плывущий  рядом?
Сильная у него рука.  Конечно,  вода чуть нагрелась,  иначе, сведенные
судорогами,  они уже пошли бы ко дну... Почему же он не плывет с ней к
шлюпкам?  Хочет раньше добраться до ледяного поля?  Только бы судорога
не стянула ногу... Нет! Не думать об этом, не думать!..
     Какие страшные   раскаты  грома  передаются  по  воде!  И  гул...
Наверное,  с самого дна...  Вода здесь  не  слишком  соленая...  Камни
прыгали  по  палубе,  как теннисные мячи...  Как он смог пройти сквозь
огненную стену?..

                             Глава вторая
                              ШАХОВСКАЯ

     Сергей Андреевич  Буров  впервые  увидел Лену Шаховскую несколько
дней назад,  когда она,  стоя на баке,  любовалась ледяным  молом.  Он
словно ножом обрезал ледяные поля.
     В этом месте прибрежная,  отгороженная молом от Ледовитого океана
полынья еще не успела замерзнуть.  Ледяная плотина,  вдоль которой шел
гидромонитор,  казалась  чудом.  По  одну  сторону  громоздились  льды
океана,  бизоньим  стадом  напирая на нее при каждом порыве ветра.  По
другую сторону мола бежали  быстрые  волны.  Они  озорно  налетали  на
зеленоватую стекловидную стену, в тучах пены разбиваясь о нее.
     Шаховская почувствовала, что он подошел к ней. И, не оглядываясь,
сказала ему, совсем незнакомому:
     - Смотрите. Как два мира. И разделяет их холод...
     - А   это   неплохо   сказано.   Холод   вроде  бы  действительно
возвращается на Землю.  Слишком много сильных мира того,  тоскующих по
былому климату "холодной войны".
     - Они,  - выдавила из себя Шаховская,  - не верят в договоры,  не
верят в мирные намерения.
     - Не верят?  А во что они верят?  Они  не  допускают  мысли,  что
человечество   может   жить   в   мире.   В   состоянии  преодолеть  и
энергетический и обычный голод.  А разве неосуществимы проекты Великой
Гибралтарской  плотины,  проекты  использования  силы морских течений,
приливов и отливов?
     - В мире очень многое можно сделать.
     - И в мире частной инициативы, хотите вы сказать?
     - Они просто так называют себя.
     Буров усмехнулся.
     - Инициатива имеет наибольший успех, когда человечество действует
сообща. Тому примером Арктический мост, великие космические рейсы...
     - Я всегда мечтала полететь в космос. Но... только одна.
     - Вот как?
     - Чтобы  ни  с  кем  не разделить славы!  - с вызовом рассмеялась
Шаховская.
     - К сожалению, ракеты пока еще нацелены не только в космос.
     - Куда же еще?
     - Не только друг на друга, но и в Африку.
     Шаховская нахмурилась.
     - Мир связан договорами.
     - Вы сами сказали,  как  верят  у  них  в  договоры.  Их  или  не
ратифицируют, или денонсируют.
     - Да, холод может вернуться...
     - Это  вы  хорошо  сказали,  - повторил Буров.  - Только не будем
продолжать  сравнение.   Тепло   иссякает...   Льды   возвращаются   в
отвоеванную  у  Ледовитого  океана  полынью.  Вы  слышали  о  погасшем
"Подводном солнце"?
     Шаховская оглянулась, посмотрела на него, огромного, тяжелого, со
лбом мыслителя. Она заметила, что Буров любовался ею.
     - О  погасшем "солнце" все слышали,  - задорно сказала она,  - но
почему оно погасло, никто не ответит.
     - Как знать! - лукаво сощурясь, неожиданно для самого себя сказал
Буров и тут же поймал себя на  том,  что  красуется  перед  незнакомой
женщиной.
     Она заинтересовалась:
     - Уж не туда ли вы направляетесь, мужественный незнакомец?
     - Вы проницательны.
     - Тогда  вы  по  меньшей  мере  несете  с  собой готовое решение,
которого трепетно ждут беспомощные научные светила.
     Он нахмурился, задетый за живое:
     - Если бы вы были физиком, я не поскупился бы на информацию.
     - Стоит ли опускаться до неуча!
     Буров посмотрел на нее сверху вниз.
     - Наверное, уже все перезабыли, - предположил он.
     - Ну,  знаете ли!.. Впрочем, это меня интересует разве что только
ради того, чтобы получить о вас представление.
     - Благодарю за интерес. Что ж... могу сознаться. У меня отнюдь не
готовое решение. Только гипотеза, которую я мечтаю подтвердить.
     - Мечтаете?  Вот вы какой?  А у вас есть  факты,  на  которых  вы
основываетесь?
     - Мне известно явление.  Ядерные  реакции  в  районе  "Подводного
солнца" вдруг стали невозможными. Я отвечаю почему.
     - Не кажется ли  вам,  что  гипотезы  можно  выдвигать  только  в
объяснение фактов?
     - Старая песня тех,  кто отмахивается от нового слова.  А разве у
Джордано  Бруно,  дерзко высказавшего мысль об обитаемости иных миров,
были факты в подтверждение его гипотезы?  Но гипотеза эта,  за которую
он  был  сожжен инквизицией,  заставила в наше время искать факты в ее
подтверждение.  Нет,  милая незнакомка!  Гипотезы можно  выдвигать  не
только  на  основе  фактов,  но  и  для  того,  чтобы  искать  факты в
определенном направлении.  Этим и  должны  заняться  ученые  в  районе
"Подводного солнца".
     - Так и предоставьте им выдвигать гипотезы на основе  найденного.
Меня учили, что научные гипотезы вправе выдвигать только ученые.
     - Если не ошибаюсь,  вы не хотите признать за мной такого  права?
Считаете,  что,  прежде чем говорить на научную тему,  надо предъявить
справку ученого совета о присвоении степени.  А как  быть  с  учителем
Циолковским,  с часовым мастером Мичуриным,  с лабораторным служителем
Фарадеем?
     - В  недурной ряд вы себя ставите!..  По другую вашу сторону я бы
еще поставила Василия Буслаева, Степана Разина и Ермака Тимофеевича...
когда он еще не был завоевателем, а только разбойничал.
     Буров разозлился:
     - Уж  если  бы  я  был разбойником,  то просто выкинул бы за борт
такую княжну, как вы.
     Она засмеялась.
     - А что вы знаете об этой княжне?  - Шаховская почему-то выделила
последнее слово.
     - Скажите мне,  что вы любите и что ненавидите, и я определю, кто
вы.
     - Извольте. Люблю такое: "Завеса сброшена, ни новых увлечений, ни
тайн задумчивых, ни счастья впереди..." Зовут меня Лена.
     - Почему  Надсон?  -  удивился  Буров.  -  Это  так  с  вами   не
коррелирует.
     - А вы, конечно, должны стихи писать сами.
     - Почему?
     - Ну,  как Суворов.  Вы должны делать что-нибудь  совсем  вам  не
соответствующее.
     - Например, сочинять сказки.
     - Сочините мне сейчас какую-нибудь сказку, и я все скажу про вас.
     - Хорошо. Я попробую. Ну о чем?
     - О лесе.
     - Хорошо.  О лесе.  Жил-был лес,  угрюмый, вечно ворчал на каждое
дуновение ветра.
     - Ворчал лес? Забавно. Дальше, - приказала она.
     - Деревья   в  лесу  были  изогнутые,  узловатые,  толстые,  всем
недовольные...  И особенно возмущались они  совсем  непохожим  на  них
белоснежным  деревцем,  которое распускало золотившуюся полупрозрачную
листву. Толстухам казалось это непристойным - стоять такой белоснежной
на обрыве,  у всех на виду.  И они трясли ветками,  наклонялись друг к
другу и наушничали...
     - И в лес пришел художник, - подсказала Лена.
     - Да.  В лес пришел художник,  который жил  в  мире  ханжей,  как
березка в этом лесу. Он захотел нарисовать ее... И нарисовал ее такой,
какой она ему представилась.  Он сделал это и ужаснулся.  Он знал, что
его все осудят,  призовут к правителю города, сожгут перед ратушей его
полотно.  Тогда он закрасил написанное,  оставив только одну  березку,
кора которой была как кожа женщины...
     - Так говорил Марко Поло
     - Художник  никому  не показал своего творения.  Он скоро умер от
пьянства - писал  не  то,  что  хотел.  Вдова,  у  которой  он  снимал
мансарду,  стала за долги распродавать его вещи. Но картину с березкой
никто не купил, и она досталась бедному студенту с мечтательной душой.
     - Он должен был поселиться в той же мансарде.
     - Да.  В той же мансарде. Но большое окно там за делали, чтобы не
было так холодно,  оставили лишь совсем маленькое слуховое окошечко. И
в это окошко только раз в день, вечерней зарею, заглядывал луч солнца.
Однажды  студент,  отвлекшись от латыни,  которую зубрил,  взглянул на
березку в тот момент, когда по ней скользнул волшебный луч. Взглянул -
и  ахнул.  Каким-то  чудом  из-под  красок проступили другие,  береста
березки слилась в белизну  нагого  женского  тела,  золотистая  листва
стала  ниспадающими  кудрями,  и на студента смотрели зовущие глаза...
Юноша бросился к картине,  но видение  исчезло  -  он  заслонил  собой
горящий луч... Студент перестал ходить в кабачки, не пил больше пива с
друзьями;  вечерами просиживал около своего  слухового  окна,  ожидая,
когда  волшебный луч оживит волшебную девушку...  И она появлялась ему
на миг,  появлялась и исчезала...  И была  она  его  тайной  до  самой
глубокой старости, когда стал он прославлен и знаменит. И все он ждал,
что сойдет она когда-нибудь к нему с полотна, все ждал...
     - Не  надо  было  мне это рассказывать,  - сказала Лена,  опустив
голову.
     - Вы не любите березок?
     - Напротив.  Я  люблю  березки  и  ненавижу  асфальтовые   шоссе.
Презираю рельсы,  топоры и пилы.  Я бы жила... Как это сказать?.. Жила
бы в вигваме среди тайги,  ходила бы молиться в скит,  слушала бы, как
журчат ручьи, и даже не срывала бы цветов...
     - В тайге много мошкары.  Не представляю вас в наряде раскольницы
или с кокошником на голове!..
     - Дедушка любил,  когда я надевала русский  сарафан.  Он  называл
меня боярышней.  Я хотела бы...  и я могла бы быть такой,  как боярыня
Морозова. Но я никогда не видела картины Сурикова.
     - Почему же? - удивился Буров.
     - В Москве не была, - просто ответила она. - Я ведь из Томска.
     - Значит,  так  бы  и  держали  вверх два пальца,  отправляясь на
казнь?
     - Да. В розвальнях.
     Он задумался
     - А ведь есть другие примеры силы русских женщин...
     - Я же  сказала,  дедушка  звал  меня  боярышней.  Ну  теперь  мы
познакомились. Я знаю, какой вы...
     - А я знаю,  кто вы.  Вы - березка...  Надо только суметь  в  вас
заглянуть.
     - Попробуйте,  - дерзко сказала Шаховская,  смотря снизу вверх  в
его лицо.
     Видимо, он совсем неправильно понял,  может быть,  хотел наказать
за  дерзость.  Никогда  впоследствии  Буров  не  мог  объяснить своего
поступка,  но он схватил ее за плечи,  притянул к себе и поцеловал  в,
казалось, призывно раскрытые губы.
     Она вывернулась и ударила его  звонко  по  лицу,  а  в  следующую
секунду  он  почувствовал  нестерпимую боль и резко согнулся,  сдержав
стон.
     Да, Шаховская  применила прием каратэ,  о котором ему приходилось
только слышать... И вот он, слабый, поверженный, ухватился за поручни,
почти  повис  на них,  а она,  не удостоив его взглядом,  прямая,  как
деревце, прошла прочь.
     Буров едва  пришел в себя,  пристыженный и оскорбленный.  Вытирая
холодный пот со лба, он поплелся вдоль реллингов, страшась встретиться
с кем-нибудь.
     Тяжело дыша,   он   все   же   остановился   около   иллюминатора
кают-компании,  осторожно заглянул в него. Окруженная молодыми людьми,
Шаховская шутила там и смеялась, села за рояль, стала наигрывать.
     Сергею Бурову было до отвращения плохо. И не только от физической
боли...  Как он мог дойти до этого, так разговаривать, так поступить с
незнакомой женщиной, даже не зная, кто она!..
     Крадучись, он пробрался в свою,  к счастью,  одноместную каюту  и
бросился   на   койку.  Будь  у  него  коньяк,  Буров  напился  бы  до
бесчувствия. Но пойти в буфет он не решался...
     Что за  женщина,  черт  возьми!..  Ангел,  сирена  или  стерва?..
Сочувствует льдам и раскольникам.  Боярышня, а бьет, как в полицейской
школе. Но хороша!..
     Утром Буров не  вышел  к  завтраку.  Он  навел  справки  о  своей
спутнице  и  ужаснулся:  они  оба  оказались  физиками  и ехали в одно
место!.. Вот это да! А он-то вещал о гипотезах!..
     Позавтракав у  себя  в каюте,  Буров вышел на палубу,  чтобы хоть
издали взглянуть на нее.
     Шаховская вела себя,  как обычно:  стояла у реллингов, любовалась
льдами за молом,  волнами впереди,  веером солнечных лучей из-за  туч,
болтала с пассажирами, но больше оставалась одна.
     Буров не решался подойти к ней.
     На следующее утро,  еще при свете звезд,  Шаховская уже стояла на
носу корабля,  а он тайком наблюдал за ней из-за переборок.  Когда она
проходила в кают-компанию, он прятался, как мальчишка.
     После обеда она опять стояла на баке.
     По мостику  расхаживал  капитан  Терехов.  Буров поднялся к нему.
Капитан сказал,  что в Проливах академик пришлет  береговой  катер  за
своими физиками: Буровым и Шаховской...
     Сплющенное солнце светило медью.  На фоне его потускневшего диска
виднелся  женский  силуэт.  Буров  отчаянно  упирался ногами в палубу,
чтобы не оказаться на баке.  Он едва заставил себя уйти на  ют.  Потом
смотрел с кормы на пенную полосу в узком коридоре чистой воды во льдах
за ледоколом.
     Занятый своими   мыслями,  воображая  в  пенных  струях  желанное
видение,  Буров не сразу обратил внимание на грохот и шипение, заметил
только  странную  вспышку неурочной зари за спиной.  И тут понял,  что
винты закрутились в обратную сторону. Он оглянулся и невольно отпрянул
назад. Ему показалось, что огненный водопад рухнул с неба на море.
     По настилу запрыгали горячие камни.
     Выскочившие на   палубу   перепуганные  люди  спасались  от  них,
толкаясь, крича.
     Теперь Буров уже догадался,  что огненный смерч вырывается со дна
моря.  Как здесь мог проснуться подводный вулкан? Впрочем, острова тут
все вулканические...
     В следующее мгновение он уже не размышлял  об  этом.  Им  владела
одна только мысль: Шаховская.
     Салон капитана,  штурманская и  рулевая  рубка  пылали,  огненная
стена отгородила Бурова от бака, от нее...
     Огонь не остановил Бурова...
     И вот она плыла рядом с ним,  он ощущал ее,  поддерживая на воде,
помогая плыть. Они даже обменялись несколькими фразами.
     На медной  воде  виднелись  шлюпки  и  головы плывущих людей.  Не
только Шаховская и Буров прыгнули в воду.
     Буров первым услышал стук мотора.
     - Это катер Овесяна. Держитесь! - сказал он.
     Теперь он  даже  помог  Лене взобраться на подвернувшуюся льдину.
Шаховская стояла на ней в облипшем на ветру платье  и  кричала,  махая
снятой оленьей курткой.
     С катера ее заметили. Он повернул к льдине. На носу его виднелась
фигура человека в брезентовом плаще.
     Буров узнал академика.
     Лена, сидя на льдине, дрожала. Буров был в отчаянии, не зная, как
ее согреть. И вдруг вспомнил.
     - Напрягайтесь,  напрягайтесь!  -  закричал он ей.  - Представьте
себе однозначно,  что лезете по скалам, поднимаете тяжести, боретесь с
кем-то, отбиваетесь...
     - Я постараюсь,  - стиснув зубы,  сказала Лена,  кутаясь в мокрую
куртку.
     Буров знал, что волевая гимнастика доступна только волевым людям.
Он  видел,  как Шаховская стала напрягать мышцы,  расслабляясь,  снова
сжимаясь комком.  Усилием воли она совершила тяжелую работу, заставляя
себя уставать, изнемогать от напряжения. Взгляд ее был сосредоточенным
и яростным...  Она  боролась,  она  умела  и  хотела  бороться.  Такие
побеждают!
     О себе Буров не подумал.
     Подошел катер, стукнулся о льдину.
     Лена встала во весь рост и легко перепрыгнула через борт, даже не
опершись на протянутые с катера руки.
     Буров вдруг сразу ослаб.  Ему было стыдно, что его вытаскивали из
воды, как утопленника.
     Вода стекала с него ручьями,  когда он,  обмякший,  полулежал  на
скамейке.  Его мутило.  Усилием воли он унял дрожь. Ведь смогла же это
сделать Лена...
     Потом он  стал искать ее глазами.  Шаховская сидела,  укутанная в
бушлат, у ног академика, который продолжал руководить спасением людей.
     Буров, перешагивая   через   скамейки,   перебрался  к  ней.  Она
протянула ему руку. Он хотел пожать ее, но Лена оперлась на его руку и
вскочила.
     Они стояли друг перед другом.  Она принялась застегивать пуговицу
на его мокрой рубашке.
     И не было для Бурова минуты счастливее!
     Кто-то похлопал его по плечу. Это был академик Овесян. Его всегда
подвижное лицо было сейчас  нетерпеливым,  глаза  возбужденно  горели,
седые кудрявые волосы встрепаны.
     - Буров?  - спросил он. - По фотографии узнал. Я в фотографиях на
глаза смотрю. У кого есть огоньки - годятся. Таких выбираю.
     Лена с  улыбкой  посмотрела  на  Бурова.  Пожалуй,  этого   можно
выбрать...
     Матросы вытаскивали из воды людей, Буров стал помогать им.
     Катер подошел  почти к самой корме ледокола.  Она все еще торчала
над  водой.  Видимо,  там  образовался  воздушный  мешок,  который   и
удерживал еще некоторое время судно...
     Взяв на буксир шлюпки, катер повел их к берегу.

                             Глава третья
                              ГУБОШЛЕПИК

     Люда, хрупкая и решительная, стояла на ветру, закусив свои пухлые
губы,  и смотрела в море,  словно могла перенестись туда,  где зловеще
что-то сверкало и откуда доносился сотрясающий землю гул.
     Прижав к бедру сумку с красным крестом, порвав чулки и расцарапав
коленки,  она  забралась  на  береговую  скалу,  где  летом гнездилось
множество птиц. Камень, говорят, выглядел белым от крыльев.
     Во льдах  в районе проснувшегося вулкана терпел бедствие ледокол.
К нему  по  разводьям  между  ледяными  полями  отправился  на  катере
академик Овесян. А ее, как она ни просилась, не взяли. И она ждала, не
в силах совладать с дрожью,  готовая отдать жизнь,  чтобы  кого-нибудь
спасти...
     Она смотрела на черное,  подсвеченное красным небо и прижимала  к
себе сумку с красным крестом.  В ней были бинты и все,  что полагалось
для оказания первой помощи.  Но была в ней  еще  и  общая  тетрадка  в
мягкой обложке...
     В ней записала Люда потом обо всем, что произошло на берегу.
     "...Зачем я завела эту тетрадку? Чтобы вести дневник? Это было бы
глупо.  Я считаю совершенно бессмысленным  делать  "скушные  и  пошлые
записи" только потому, что прошел еще один день, лил дождь или светило
солнце и мама строго сказала мне что-то,  а я  плакала.  Или  какой-то
мальчишка,  у  которого  раньше  оттопыривались  уши,  а потом он стал
носить  пышные  волосы,  чтобы  было  незаметно,  сказал  мне,  что  я
губошлепик,   а  я  после  этого  рассматривала  перед  зеркалом  свои
несносные губы и ревела...
     Нет! Не для того завела я тетрадку. В ней нужно записывать только
самое важное, только самое необыкновенное, что случится в жизни.
     И это случилось. Я окончила школу. Я получила аттестат зрелости.
     Сколько волнений,  сколько  зубрежки  ради  несчастных   пятерок,
утешительных четверок и...  досадных троек,  из-за которых приходилось
краснеть перед мамой.
     Ну вот! Школа позади, а мир, удивительный и зовущий, впереди!
     Школа была старого типа,  неспециализированная.  Мама по старинке
считала,  что в детстве нельзя почувствовать склонность к чему-нибудь,
хотя именно в детстве ее находят.  Она настояла на общеобразовательной
школе,  окончив  которую,  "созрев",  можно  выбрать все,  что хочешь:
станок, лес, поле или вуз...
     И вот я "б