и мир". Ему
все  равно  было,  что слушать,  лишь бы мерно звучал голос,  тогда он
успокаивался.  В начале романа у Толстого все написано  по-французски.
Бабушка  и читала по-французски.  Она свободно владела этим языком,  И
вдруг больной ребенок что-то переспросил ее.  Она ответила  и  поймала
себя на том, что они с малышом говорят по-французски. А он, конечно, и
представления не имел об этом языке.  И пока он был тяжело  болен,  он
говорил только по-французски, а выздоровев, не мог вспомнить ни слова.
Потом он  стал  крупным  профессором  экономической  географии,  читал
лекции в Ленинграде и ездил на Кубу читать их в Гаване...  но так и не
выучил французскнй...  А еще один случай  был  в  Индии.  Там  родился
мальчик и,  едва заговорив,  заявил,  что он брамин и что знает всякие
премудрости. Это дало повод буддийским монахам говорить о "переселении
душ",  но на самом деле,  с современной точки зрения,  все объясняется
иначе.  Общеизвестно,  что у живых существ все наследственные признаки
сосредоточены   в  нуклеиновых  кислотах,  молекулы  которых  образуют
двойные спирали с мостиками. Это дезоксирибонуклеиновая кислота!.. Уф,
не  выговоришь!  Комбинация  мостиков,  соединяющих  двойные спирали и
состоящих из двух пуриновых (адеин и гуанин),  пиримидиновых (тинин  и
цитозин) оснований, прикрепленных к молекулам сахара, заключает в себе
все свойства,  которые передаются по наследству.  А ведь по наследству
передаются  не  только свойства организма - слон это или краб,  - но и
некоторые навыки:  волчонок, играя, воспроизводит охоту, котенок хищно
бросается  на  мышь,  ребенок боится темноты...  Передаются инстинкты,
являющиеся,  по существу,  результатом опыта предыдущих поколений,  то
есть знанием предков. Так не вспомнил ли древнегреческий язык человек,
упавший с лошади,  не  заговорил  ли  больной  ребенок  по-французски,
наконец,  не  разгадывал ли тайны браминов ребенок в Гималаях,  потому
что у них по какой-то причине происходило включение переданных  им  по
наследству знаний, хранившихся в мозгу? Говорят, наш мозг используется
лишь в небольшой доле.  Ученым до сих  пор  неизвестно,  "чем  заняты"
большие области мозга...  А что,  если в результате развития организма
по коду нуклеиновых кислот в них уже запечатлены знания, приобретенные
родителями?  Что,  если  мы просто не умеем пробуждать эти дремлющие в
нас знания, учим все в школах с самого начала?
     А хотела   бы   я,  чтобы  у  Роеньки  уже  было  университетское
образование?  Хотела бы я,  чтобы он в пятилетнем возрасте уже защищал
кандидатскую диссертацию?
     Нет, нет и нет!  Ни за  что  на  свете!  Я  хочу,  чтобы  он  был
обыкновенным  и  глупеньким  ребенком  и  чтобы  первое его слово было
"мама".
     Мама... Я  уже  готова  присвоить  себе  это  святое  имя,  а его
настоящая мама еще жива.
     Я мчалась в клинику, чтобы проведать бедную Елену Кирилловну!
     Подумать только!..  Она была прежде красивой.  Мужчины сходили по
ней с ума. И Буров...
     Ах, Буров... Я только раз заглянула к нему в палату, вернее, не в
палату,  а в лабораторию. По стенам были расставлены какие-то приборы,
они работали, качали кровь, насыщали ее кислородом, что-то фильтровали
вместо почек.
     Я не знаю,  был ли жив Буров. Он уже несколько раз умирал. У него
останавливалось  сердце,  стекленели  глаза  -  это  видела сама Елена
Кирилловна! - он уже не дышал. Говорят, что его воскрешали, возвращали
к  жизни.  Но  была  ли это жизнь?..  Я ведь знала его живым,  сначала
недолюбливала,  а потом...  Нет,  лучше не вспоминать!  Теперь  "живым
Буровым"   считалась,   по   существу,  целая  комната  с  работающими
механизмами:    механическим    сердцем,    механическими     почками,
механическими легкими, со стеклянными трубками, по которым текла чужая
кровь,  взятая у других людей,  или  какой-то  химический  раствор,  и
меньше  всего места занимало само тело Бурова,  лежавшее в термостате,
где регулировали его  температуру,  как  в  морге...  С  точки  зрения
медиков, он был "жив".
     Он хотел жениться на Елене Кирилловне,  хотел  стать  ее  ребенку
отцом. А я ведь хочу быть мамой этого мальчика...
     Но как я могу писать обо всем этом, когда мать маленького Роя еще
жива?
     Еще жива...
     На этот раз я увидела у Елены Кирилловны американского профессора
Леонарда Терми. Я учила формулы Леонарда Терми, сдавала их на экзамене
по физике.  И, оказывается, он прилетел из Америки, чтобы лечить Елену
Кирилловну и Бурова.  Я не сразу  поняла,  почему  это  должны  делать
физики.  Потом  узнала,  что  он  после  взрыва  атомных бомб навсегда
отказался от ядерной физики и перешел в биофизику.  Это он  разработал
теорию кода жизни, запечатленного в нуклеиновых кислотах.
     Меня больше всего поразили его глаза,  грустные,  раскрытые  один
чуть   шире   другого,  скорбные...  Ему,  конечно,  жаль  было  Елену
Кирилловну и Бурова...
     Я застала  уже  конец  разговора.  Леонардо  Терми хорошо говорил
по-русски.  Я не удивилась:  многие современные  физики  разных  стран
знают русский.
     У Леонарда Терми была гипотеза о сущности рака.  Он рассказывал о
ней.  Рак, как он предполагает, это результат неправильной информации,
которая  дается  растущим  клеткам.  Что-то  испортилось,  стерлось  в
программирующем  устройстве,  ведь  живое  существо  - это действующая
кибернетическая машина!  В задающем устройстве словно выпала  какая-то
строка, как в типографском наборе при верстке.
     Но в чем же причина?  Не в вирусе все же тут дело?  "А что  такое
вирус?  -  вопрошал  Терми.  И  отвечал:  -  Вирус  проявляет себя как
испорченный ген,  неправильный его код путает  гармоническое  развитие
организма,  заставляет клетки расти не так, как надо. Вот и появляется
бешеная  нерегулируемая  ткань  -  опухоль,  губящая  весь  организм".
Облучение,  которому  подверглись  Буров  и  Шаховская,  и  без всяких
вирусов повредило "запись" в мостиках, соединяющих спирали нуклеиновых
кислот,  стерло эту запись со скрижалей жизни. Надо только узнать, что
именно стерто.  Бурова нельзя трогать,  он  слишком  плох.  Необходимо
попробовать на Елене Кирилловне.  А это было так страшно. Я бы никогда
не согласилась, струсила бы, убежала... А она...
     В палату   вошла   высокая   седая   женщина  в  белом  халате  в
сопровождении  врачей  и   медсестер.   По   тому,   как   почтительно
прислушивались все к каждому ее слову,  я поняла, что это очень видный
врач.
     - Хорошо,  что вы пришли как раз сегодня,  - сказала она,  светло
улыбаясь мне.  - А то я уже собиралась посылать за вами. А чему это вы
только что смеялись?
     - Я... я рассказываю Елене Кирилловне о ее сыне.
     - Он уже сидит?
     - Нет, что вы. Рой уже топает. И даже лопочет. И знаете, мне даже
кажется, что по-английски.
     Она рассмеялась, а Елена Кирилловна стала грустной.
     Профессор Терми встал.
     - Очень рад вашему приходу,  коллега, - сказал он. - Мне говорили
о вас как о человеке с прецизионными,  или, как это сказать по-русски,
с золотыми руками.
     - Обыкновенные  руки  женщины.  В  Древней Индии говорили,  что у
врача должны быть глаз сокола,  сердце льва и руки женщины. Всего лишь
руки женщины!  Ну,  как мы себя чувствуем,  моя дорогая? - наклонилась
вошедшая над постелью Елены Кирилловны.
     - Госпожа   Шаховская   согласилась   на  эксперимент.  Я  всегда
преклонялся перед силой русских женщин, - сказал американский ученый.
     - И  вовсе  тут  нет  никакого  геройства.  Обыкновенное лечение.
Начинать его надо с больного, который в лучшем состоянии.
     Елена Кирилловна слабо улыбнулась.
     Теперь я вспомнила.  Это была главный  хирург  клиники  Валентина
Александровна Полевая.  Я смотрела на ее красивое,  уже немолодое лицо
во все глаза, и она заметила это.
     - Ну вот, - сказала она мне. - Теперь давайте поговорим.
     Я сразу заволновалась.
     - Так вы работали с ними? - спросила она, отведя меня к окну.
     Я кивнула.
     - Между  скульптором и хирургом должно быть нечто общее.  Вот я и
грешу.  Да,  да, - снова улыбнулась она. - Грешу, делаю статуэтки. Я с
тебя бы охотно слепила. У тебя совсем такая фигурка, как была у нее...
И вы чем-то походите.
     - Что вы? - ужаснулась я. - Мы такие разные.
     - Ну так как? Будешь натурщицей?
     Я покраснела.
     - Вот именно,  придется раздеться донага.  Что ж ты пугаешься?  Я
врач,  к  тому  же  и  женщина,  а  уважаемый наш американский коллега
профессор Терми - человек почтенного возраста.
     Я ничего  не  понимала.  Американец  посмотрел  на  меня,  как бы
подбадривая.
     Она положила свою нежную и сильную руку на мою:
     - Видишь ли...  Эксперимент должен быть сравнительный.  Мы должны
видеть одновременно два тела. Здоровое... и поврежденное. Твое и ее.
     - Как видеть? - похолодела я.
     - Не   только   обнаженной,   но  просвеченной  потоком  частичек
нейтрино, о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен
показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя,  вполне здоровой,  и у
нее, больной. Мы сравним...
     Я была  ошеломлена,  у  меня  тряслись поджилки,  я трусила самым
позорным образом.
     Она поцеловала меня:
     - Я знала, что ты согласишься.
     Я действительно согласилась, даже не осознав этого.
     Эксперимент только казался страшным.  Мы просто  сидели,  вернее,
полулежали  с Еленой Кирилловной в креслах,  напоминающих шезлонги.  В
комнате свет погашен.  Я могла не  стесняться.  Никто  не  видел  меня
голой.  В общем,  как в рентгеновском кабинете. Сзади и спереди кресел
какая-то очень громоздкая аппаратура.  Перед  нами  экран.  На  нем  с
гигантским  увеличением  проектировалось  то,  что  составляло основу,
жизни мою и Елены  Кирилловны.  Мы  обе  видели  изображения.  Длинные
двойные  спирали,  будто бы похожие на металлические стружки токарного
станка. Порой справа и слева изображения совсем непохожи. Очевидно, мы
видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда картины на
экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими.
     Профессор Терми,  его помощники, Валентина Александровна Полевая,
главный врач,  старичок профессор и еще  какие-то  ученые,  сидели  на
поставленных рядами стульях и обменивались короткими фразами, глядя на
экран.  Иногда Леонардо Терми  совмещал  изображения  двух  экранов  и
сравнивал  мое  и  Елены  Кирилловны "устройство",  что-то вскрикивал,
объяснял.  Кажется,  они все-таки нашли повреждение.  Я старалась тоже
увидеть, но ничего понять не могла. Оказывается, в одном месте у Елены
Кирилловны мостики,  соединяющие двойные спирали,  оборвались,  словно
подверглись  бомбардировке.  Собственно,  так  и  было.  Лучи радиации
механически разрушили их.
     - Мне  все  ясно,  -  сказала Валентина Александровна.  - Если вы
считаете,  что  это  и  есть  место  повреждения,  то  попробуем   его
восстановить, пользуясь здоровым образцом.
     Здоровый образец, "эталон жизни" - это была я.
     У меня   заколотилось  сердце.  Мне  казалось,  что  из-за  моего
волнения на экране все сразу исказится, но там ничего не произошло.
     - Я  воспользуюсь нашим электронным скальпелем,  мистер Терми,  -
говорила  Полевая.  -  Хирургический  пантограф.  Уменьшает   движения
хирурга в сотни тысяч раз.
     - Я мог бы только мечтать об этом в Америке,  - послышался  голос
американского ученого.
     - Начнем сейчас же, - предложила Полевая.
     Я потом узнала,  что на руках у Полевой были надеты браслеты,  от
которых тянулись провода к сложнейшему аппарату.  Браслеты  улавливали
биотоки   хирурга   и   соответственно  ими  управляли  через  аппарат
электронным лучом,  копировавшим движения рук  хирурга  в  стотысячном
масштабе.
     Я видела, как протекает операция, прямо на экране.
     Луч скользил  по  нему  и  заставлял  разрозненные,  сбившиеся  в
бесформенные кучки молекулы выстраиваться в пораженном месте точно так
же,  как  это было видно на другом экране.  Елену Кирилловну усыпили с
помощью какого-то излучателя,  а меня почему-то усыплять не стали. И я
все-все  видела!  Это  было  поразительно  просто  и  в  то  же  время
непередаваемо сложно.  Собственно,  нельзя было даже представить,  что
происходит  "хирургическая  операция"!  Я  вспомнила,  что  Полевая  -
скульптор.  Она у нас на  глазах  "лепила"  живого  человека.  Вернее,
программу его организма!
     Полевая ловко орудовала лучом-скальпелем.  Она строила из молекул
мостики,  как  дети  фигурки  из  игрушечных  кубиков.  Она  примеряла
результаты своей  работы  совмещая  изображение  двух  экранов,  снова
принималась за невероятной трудности,  скрупулезную работу. Пораженных
мест оказалось много. Их методически выявляли и восстанавливали.
     Конечно, никакой   человек   не   в   состоянии   выполнить  этот
"микроскопический сизифов труд".  К  счастью,  электронным  скальпелем
через   хирургический   пантограф  управляла  еще  и  кибернетическая,
обучающаяся в процессе работы машина.  Только с ее помощью можно  было
починить уйму разрушенных мостиков по образцу первых,  восстановленных
самой Полевой.
     Но электронная   машина,  выполняя  задание  уже  самостоятельно,
делала это с такой немыслимой быстротой,  что проследить за этим  было
уже  невозможно.  Операция  заканчивалась как бы уже в другом масштабе
времени... Вот какой оказалась "генная хирургия"!
     Потом Елену  Кирилловну  унесли  в  палату,  а  меня,  совершенно
обессилевшую,  увезли на автомашине домой.  Полевая провожала меня  до
вестибюля,  на прощание обняла и расцеловала.  Она была такая простая,
что невозможно даже представить,  что она  только  что  оперировала...
молекулы,  перестраивала программу жизни человека,  меняла его,  как в
сказке...
     Но сказочное началось потом.
     Накормив Роеньку, отправив его гулять с девушками-лаборантками из
нашего  института,  прибежавшими  мне помогать,  я мчалась в клинику к
Елене Кирилловне.
     Ее ничем не лечили. За ней только наблюдали.
     Было отчего потерять голову,  кружиться по паркету, целовать всех
медсестер и нянечек.
     Елена Кирилловна менялась на глазах.  Она ожила,  словно воспряла
былой красавицей,  легкой, стройной, бодрой. Она уже ходила. Бросалась
ко мне навстречу всякий раз... И все время говорила о Рое и Бурове...
     Но что-то в ней изменилось, я сама не знаю что.
     Мы стояли,  обнявшись,  крепко прижавшись друг к другу,  когда  в
палату   вошла  Валентина  Александровна  с  обычной  своей  спокойной
улыбкой.
     - Ну  как,  побратимочки?  - спросила она.  - Кибернетические мои
сестры, статуэточки мои?
     - Почему сестры? - удивилась я.
     И она повела нас в коридор, где был устроен зимний сад. Там между
пальмами  стояло  огромное  зеркало.  Обняв  нас  обеих за плечи,  она
подвела нас к этому зеркалу.  Я посмотрела и обомлела. Только теперь я
заметила,  что произошло с Еленой Кирилловной.  То,  что ей исправляли
повреждения в скрижалях жизни  по  моему  образцу,  не  прошло  даром.
Конечно,  причина рака была устранена.  Организм,  правильно регулируя
рост клеток,  сам справился,  молниеносно и волшебно,  с дикой тканью.
Опухоль распалась, сама собой исчезла, но... Это было не все!
     Елена Кирилловна не только оказалась  моложе,  она  стала  еще  и
походить  на меня как старшая сестра.  У нее изменился даже цвет глаз:
был теперь совсем как у меня,  не серый,  как  раньше,  а  карий...  И
волосы у нее стали немного виться... и черты лица приблизились к моим.
     Это было наваждение.  Она была здорова,  снова  молода  и  совсем
такая же, как я...
     Однажды мы   вчетвером:   я,    Елена    Кирилловна,    Валентина
Александровна  и  профессор  Терми  -  сидели  в  зимнем  саду.  Елена
Кирилловна почему-то очень любила это место.
     - Нет,  -  говорил  профессор  Терми,  -  здесь  не  моя заслуга,
коллега.  Я лишь высказал гипотезу,  лишь подсказал вам, в каком месте
нужно искать повреждение, но устранили повреждение ваши руки с помощью
удивительного аппарата, разработанного советскими учеными. Вот об этом
аппарате и о ваших прецизионных руках я и хочу поговорить, коллега.
     - Считайте, что они всегда в вашем распоряжении, профессор.
     - Речь идет о долге чести.  После операции над господином Буровым
мне необходимо спасти от рака одного величайшего мерзавца.
     - Вот как? - искренне удивилась Полевая.
     - Речь идет о мистере Джордже Никсоне,  верховном магистре ордена
"SOS".
     - Но ведь он же потушил Солнце!  - вне себя от гнева  воскликнула
я.
     - Этот  субъект  больше  заслуживает  электрический   стул,   чем
электронный скальпель, - жестко сказала Елена Кирилловна.
     - Вот вы врач,  коллега,  - сказал печально Терми.  -  Я  ученый,
проклявший свою прежнюю работу,  приведшую к созданию страшных средств
уничтожения.  Вся наша деятельность - гуманизм.  Я перешел в  науку  о
жизни, видя в ней одну из самых гуманных областей науки. Мы все только
что видели эти волшебные спирали во время вашей удивительной операции.
Но  какими  бы  они ни казались волшебными,  мы довольно много знаем о
них,  имеем представление об их химическом составе,  об  их  размерах.
Диаметр   спиралей  -  20  анкстрем,  шаг  спиралей  -  34  анкстрема,
расстояние между мостиками - 3,4 анкстрема. Вам впервые в мире удалось
провести  молекулярную  хирургическую  операцию,  устранившую  причину
страшного заболевания, тем самым вы указали путь победы над раком, кто
бы  им  ни  болел.  Электрический  ток  высокого напряжения уничтожает
преступника,  сидящего на электрическом стуле.  Но это не единственный
способ  уничтожения  мерзавца.  Быть может,  в будущем,  в век полного
гуманизма,  люди сочтут более гуманным  уничтожить  не  весь  организм
преступника, а то в нем, что делает человека преступным.
     - Что вы имеете в виду? - воскликнула Елена Кирилловна.
     - Я  имею  в  виду  ту  запись  кодом  жизни,  которая  позволила
развиться у человека античеловеческим чертам.  Я мечтаю сдержать  свое
слово, спасти Джорджа Никсона от рака, но одновременно...
     - Профессор!  - воскликнула Полевая. - Если вам нужна помощница с
моими руками, распоряжайтесь.
     - Переделать Джорджа Никсона по образцу  настоящего  человека!  -
прошептала Елена Кирилловна. - Какая сумасшедшая и оригинальная мысль!
     - О да!  - подхватил профессор Терми.  - Я ведь до сих пор никого
не  лечил.  Но  я  хотел  бы  вылечить от подлости всех подлецов мира,
начиная с Джорджа Никсона.  Я бы посадил с ним  рядом  замечательного,
как мне кажется, парня... одного журналиста...
     - Какого? - живо спросила Елена Кирилловна.
     - Не знаю, известен ли вам такой... Роя Бредли...
     Елена Кирилловна вскрикнула я лишилась чувств.
     Мы с  Валентиной Александровной кинулись приводить ее в сознание.
Прибежали и захлопотали нянечки. Появились носилки на колесиках.
     - Кажется, мы переоценили состояние нашей милой выздоравливающей,
- вздохнула Полевая.
     - Вот видите...  - печально сказал Терми. - Теперь это еще больше
обязывает нас к осторожности в главном эксперименте.
     - Если  бы было время для этой осторожности!  - задумчиво сказала
Валентина Александровна. - Я готова решиться...
     - Я  в  отчаянии,  коллега,  едва  подумаю,  что  наш метод может
оказаться бессильным.  Ведь он рассчитан на включение собственных  сил
организма, действующих по исправленной программе. Но ведь у него таких
сил нет.  Ведь действующего организма,  по существу, там нет. Мы имеем
дело  не  с  живым человеком,  а лишь с "забальзамированным" с помощью
непрерывно действующих машин его трупом.
     Мне стало почти дурно.
     - С вами страшно согласиться, профессор, - тихо сказала Валентина
Александровна".

                             Глава пятая
                           СОЗВЕЗДИЕ СВЕТИЛ

     Лиз прилетела в Москву вместе  с  мистером  Игнесом  и  инженером
Гербертом