всегда  существует  ядро  из "атомного первольда",  все время
выбрасывающее,  как видно из множества фотографий,  исполинскую  струю
вновь возникающего вещества, сгущающегося в звезды...
     "Перволед" в  ничтожных  количествах  мог  сохраниться  в   любой
звезде, даже на остывшей планете.
     Буров предположил, что открытая им "Б-субстанция" является не чем
иным,  как  свойством "атомного первольда".  Это свойство выражается в
способности поглощения нейтронов и концентрации вещества  в  состояние
первоматерии, в "перволед".
     Когда в  ядре   галактики   происходит   "испарение   первольда",
"Б-субстанция"  побеждается противоположным началом,  "А-субстанцией".
Представив себе этот механизм,  Буров  решил  создать  в  лабораторных
условиях модель "Ядра галактики",  для этого с помощью "Б-суб-станции"
сгустить вещество в "перволед", а потом найти способ его освобождения,
испарения,  то  есть обнаружить "А-субстанцию",  чтобы использовать ее
для излечения Солнца от появившихся на нем язв.
     Первоначально ему хотел в этом помочь Ладнов, который по-прежнему
был влюблен в меня и искал со мной встреч.  Я обычно избегала  их,  но
однажды согласилась,  чтобы узнать все о плане Бурова.  Мы пошли с ним
по лесу на лыжах от кольцевой автодороги в сторону Барвихи.
     Ладнов заявил   мне,  что  все  рассчитал  и  убедился  в  полной
невозможности осуществить "бредни протоманьяка"...  Я сказала ему, что
тотчас уйду, если он будет так называть Сергея Андреевича. Он пообещал
быть сдержанным и объяснил,  что невозможно провести "великое короткое
замыкание",  чтобы  на  миг  создать необходимую Бурову мощность.  Это
потребовало бы  вывода  из  строя  всех  энергосетей  и  электрических
станций  мира,  пришлось  бы  остановить все заводы,  железные дороги,
погрузить города во тьму,  отбросить мир в  энергетическое  варварство
средневековья...  Кроме  того,  проведение  задуманного опыта могло бы
повести  к  гибели  всего  живого  на  планете,  так  как   невозможно
предусмотреть  последствий.  Ладнов сказал,  что ничто не может помочь
Бурову,  даже его "сенсационный авторитет" после Лондонского конгресса
и  присуждения  ему Ленинской и Нобелевской премий,  от денежной части
которых Буров отказался в пользу страдающих  от  обледенения  планеты.
Сейчас  даже  нельзя  рассматривать  предложений  Бурова,  потому  что
академик  Овесян  выдвинул  реальный  и  обещающий   план   борьбы   с
обледенением Земли. Он предложил немедленно использовать опыт работы в
Арктике "Подводного солнца",  построенного на синтезе водорода морской
воды  в  гелий,  и  соорудить  на  всех побережьях подобные установки,
зажечь десяток тысяч "подводных солнц",  компенсировав ими недостающее
тепло меркнущего Солнца.
     Этот план получил название плана "Подводных созвездий".
     Вернувшись с лыжной прогулки, я спросила Бурова, что он думает об
этом плане.
     Буров, всегда сдержанный,  взорвался. Он сказал, что план Овесяна
- капитуляция перед Природой,  приспособление к ее  изменениям,  а  не
устранение последствий причиненного ей вреда.
     - Каково  придется  нашим  потомкам,  когда  Солнце  еще   больше
потускнеет и когда будут сожжены все океаны на Земле? - спросил он.
     Потом он признался мне,  что пока не вступает в  открытый  бой  с
Овесяном.   Нужно  доказать  практическую  выполнимость  модели  "Ядра
галактики", найти место, где ее можно создать, а вот тогда...
     После конфликта из-за его "дикого мнения" Буров ушел из института
Овесяна  и  работал  сейчас  в  одном  из  второстепенных   физических
институтов.  Само  собой  разумеется,  что я пошла туда за ним следом,
даже не спросив у мамы разрешения.  Правда,  мама не протестовала... Я
была все это время подле него. И я была счастлива.
     Руководил этим институтом очень широко  мысливший  ученый,  сразу
оценивший  приход  к  нему  Бурова.  Он  предоставил новому сотруднику
полную свободу действий,  однако  возможности  института  были  не  по
буровским  масштабам.  Сергею  Андреевичу  требовалось место для "Ядра
галактики".  И он  вспомнил  о  своем  былом  увлечении  спелеологией,
исследованием пещер.  В нем проснулся, как он говорил, "зов бездны", и
он устремился на Кавказ,  где когда-то при его участии были обнаружены
обширные  горные  полости.  Буров  сам  открыл там подземную пропасть,
получившую название "бездны Бурова",  глубиной  в  пятьсот  шестьдесят
метров.  В  нее  спускались  на нейлоновых лестницах.  Во время спуска
погиб один из исследователей,  учитель из Читы.  Его тело поднимали на
веревках.  Это  несчастье сорвало экспедицию,  и "бездна Бурова" так и
осталась неисследованной.
     Теперь Буров  задумал  создать на ее дне модель "Ядра галактики".
Группа спелеологов, Буров и я с ним вылетели в Сочи.
     Замерзшее впервые Черное море напоминало Арктические проливы.
     Из-за гололедицы автомашина еле тащилась по  шоссе.  Горько  было
смотреть  на  заснеженные  пальмы  с  пожухлыми  листьями.  За  бурыми
свечками облезших кипарисов на снегу виднелись кабинки пляжа. У самого
берега  в  зеленоватой  воде  плавали  почерневшие  льдины.  Оторвался
припай.  Дальше простирались ровные ледяные  поля  с  темными  пятнами
разводий.
     И это Сочи в апреле!  С крыш беломраморных санаториев  сбрасывали
снег...
     Здесь нас ждали спелеологи...
     Я никого  не могла рассмотреть,  машинально знакомилась со всеми,
лишенная дара речи....  Я видела только ее, свою бывшую русалку, Елену
Кирилловну, каким-то чудом оказавшуюся здесь...
     Видите ли, она передумала, она решила снова работать с Буровым! И
он не отказался!.. Он принял ее в экспедицию...
     Я едва сдерживалась.  А ведь нужно было не выдать себя.  Мы  даже
расцеловались. И она сказала:
     - Ты меня совсем разлюбил, мой Лю.
     Что она могла знать о том, кого я разлюбила и кого полюбила!.. На
ее лице,  конечно,  тоже ничего не прочтешь!  Все такая же  загадочная
русалка с глазами цвета тины...
     К "бездне Бурова" наша экспедиция была доставлена  на  вертолете.
Они  устроились  рядом,  а  я  отсела от них на самое заднее сиденье и
смотрела вниз, на заснеженные горы.
     Потом мы спускались в бездонную пропасть на нейлоновых лестницах.
Кто рискнул это сделать,  может уже больше ничего на свете не бояться.
Полкилометра веревочных лестниц, тысяча шестьсот восемьдесят движений,
когда нога робко нащупывает в темноте мягкую ступеньку...  А  ведь  по
этим лестницам предстояло еще подняться. Хватит ли сил? Но подниматься
надо будет к свету,  к солнцу,  к жизни!..  А спускались мы в темноту,
где   все   было   неизвестно,   откуда   только   раз   подняли  тело
смельчака-учителя...
     А потом мы двое суток бродили по подземным пещерам, пока не дошли
до последнего зала с узкой щелью,  ведшей дальше...  в открытую  потом
мною пещеру Росова.
     Спелеологи вместе с Буровым и Еленой Кирилловной пробились в  эту
пещеру, цепочкой проползли по расширенной щели, спрыгнули вниз ко мне,
а я уже чувствовала себя здесь хозяйкой.
     Пещеру осветили  переносными  прожекторами.  Я ревниво следила за
впечатлением,  произведенным  на  Бурова  моей  сказочной  пещерой.  Я
гордилась ею.
     Буров сжимал меня  в  объятиях,  благодарил.  Он  даже  поцеловал
меня!.. И Елена Кирилловна видела!..
     Потом он,  освещенный  прожекторами,  скрестив  руки  на   груди,
сказал:
     - Здесь, под землей, будет город заложен!..
     Могучая его  фигура отбрасывала на стену со струящимися каменными
потоками гигантскую тень.
     Я могла бы представить его тень, отброшенную на звездное небо.
     И он уже отдавал приказания  будущим  подрывникам  -  снести  все
минареты,   колонны  и  кипарисы,  проложить  вместо  трещины  широкий
туннель,  расширить колодец  "бездны  Бурова",  чтобы  по  нему  могли
спускаться вертолеты!..
     Но подрывников пока не было.
     Мы вернулись в Москву.
     Буров решил действовать в обход Овесяна,  сразу ставить вопрос  о
"Ядре галактики" в высшей инстанции.
     В новом институте  у  нас  не  было  лаборатории.  Буров  еще  не
производил  экспериментов,  все  это  время  он только придумывал свое
"Ядро галактики".  Мы занимали  с  ним  вдвоем  небольшую  комнату,  я
старалась  не  дышать,  когда он думал,  угадывала каждое его желание,
бегала в  электронно-вычислительный  центр,  чтобы  сделать  очередную
прикидку,  или  просила  разрешения у физиков-теоретиков,  чтобы Буров
пришел к ним. Но они сами спешили к нему.
     Я безгранично  верила  в  него:  у  этого  полководца еще не было
армии, но незримое войско уже выстраивалось за стенами блиндажа.
     Я была счастлива в то время,  Я была бы счастлива и сейчас,  если
бы Елена Кирилловна не вторглась к нам. Комната была рассчитана только
на два стола, и она бесцеремонно заняла мой. Я ютилась в уголочке.
     Буров ничего  не  замечал.  Он  разрабатывал   стратегию   боевых
действий.  Добиться  права  на  эксперимент - это завершить его первую
стадию, иногда самую трудную, считал он.
     Приближались решающие дни. Однажды Бурова срочно пригласил к себе
директор института профессор Бирюков.  Он никогда не  вызывал  к  себе
Сергея Андреевича,  слишком высоко его ценя,  он сам всегда приходил к
нему. Мы с Еленой Кирилловной понимающе переглянулись.
     Буров ушел и скоро вернулся. Лицо его потемнело.
     - Он здесь, он с Бирюковым идет сюда. Это он вызвал меня.
     Нам не надо было объяснять,  о ком шла речь. Буров нервно прибрал
на своем столе.
     Скоро в   нашу   комнату  ворвался  Овесян.  Бирюков,  невысокий,
толстый, вошел следом за ним.
     - Ага!  Вот  где штаб заговорщиков!  - воскликнул Амас Иосифович,
кивая нам с Еленой Кирилловной.
     Мы в нерешительности встали, не зная, можно ли нам оставаться.
     Вошел Ладнов. Он тоже был тут!..
     - Сесть всем некуда,  так что проведем нашу встречу а-ля фурше, -
смеясь сказал Овесян.  - Не смотрите на меня исподлобья, как разбойник
на воеводу,  - обратился он к Бурову.  - Я знаю все, о чем вы думаете.
Вот пришел, дескать, чтобы придавить научных раскольников в их гнезде.
Можете ничего не рассказывать. Я все знаю. Ладнов выдал вас с головой,
показал мне все ваши расчеты.
     - Признателен, - мрачно отозвался Буров.
     - Я знаю,  что вы хотели обойтись без меня,  без обсуждения у нас
вашего замысла, снова построенного на гипотезах. Я знаю, что вы видите
во мне даже не противника, а врага...
     - Амас  Иосифович,  -  вмешался румяный Бирюков,  вытирая платком
лицо, - нельзя же так...
     - Что нельзя? Откровенно нельзя?
     - Нет... Стоя нельзя... Я сейчас попрошу принести стулья... Лучше
бы ко мне пройти...
     - Ничего, братья-разбойники! Мы сядем на столы. - И Овесян первым
подал пример, взгромоздясь на наш с Еленой Кирилловной стол.
     Я подвинула стул Бирюкову,  сами мы с Еленой Кирилловной  уселись
на один стул.  Ладнов завладел буровским креслом, а Буров устроился на
столе напротив Овесяна. Поединок начинался.
     - Допускаю,  что существовали ученые, которые во имя собственного
престижа до конца дней отстаивали свои уже отжившие  точки  зрения,  -
начал  Овесян.  -  Допускаю,  что Макс Планк в какой-то мере был прав,
говоря,  что новые идеи никогда не принимаются,  что они  или  умирают
сами,  или  вымирают  их противники.  Но я могу вспомнить высказывание
одного из его современников,  великого  физика  лорда  Резерфорда.  Он
говорил:  "Когда  кончается  честность,  кончается  наука".  Некоторые
ученые,  забыв об этом,  в свое время переставали быть учеными, хотя и
носили свои ученые звания.
     - Да, я хотел обойти вас, Амас Иосифович, - сказал Буров, - чтобы
сберечь силы и время. Я предвидел...
     - Что вы предвидели? Научные предвидения у тебя лучше получаются,
дорогой. Чтобы уважать себя, надо уважать других!..
     - Я решил спорить с вами сразу там, вверху...
     - А если я не собираюсь с тобой спорить?
     - То есть как так? - ошеломленно переспросил Буров.
     Овесян ударил кулаком по столу:
     - Потому что наука не кончилась для меня!  Ученый не  может  быть
нечестным! Потому что там, где кончается честность, кончается наука!
     - Но ведь ваш план "Подводных созвездий"...
     - Плохой  стратег,  у  которого  нет  резервов.  Пусть мы с тобой
разойдемся лишь в одном, кто у кого будет в резерве? Твой план лечения
Солнца  так  же  нужен,  как  и мой.  Я буду поддерживать твою затею с
"Ядром галактики". Неустанный поиск нового - залог движения вперед!
     Елена Кирилловна  нашла  мою  руку и крепко сжала своими длинными
жесткими пальцами.
     Буров встал.
     - Как? Вы не будете против?
     Овесян тоже встал.  Плохо же мы разбирались в нем. Он принадлежал
не прошлому, а будущему!
     Они оба  склонились  над  столом,  за  которым  сидел  Ладнов,  и
заговорили все трое на своем языке,  который непонятен непосвященному.
Ладнов  и Буров писали на бумаге формулы,  Овесян вырывал у них из рук
листки.
     - Однозначно!..  Экстраполяция...  Дискретно...  Экстремально,  -
доносились их голоса.
     Бирюков вышел первым, ступая на цыпочках.
     Мы с Еленой Кирилловной тоже выскользнули из комнаты.
     Я закрыла  дверь  и  прислонилась к ней спиной,  словно для того,
чтобы никого больше не пускать.
     Но по  коридору  спешила моя мама.  Она тяжело ступала и дышала с
трудом. Ее мне все-таки пришлось пропустить.
     Так начал работать штаб "Ядра галактики".

                             Глава вторая
                              ШПАНГОУТЫ

     И снова всю ночь  мистер  Джордж  Никсон  не  мог  уснуть.  Мешал
надсадный  стон  шпангоутов.  Он  метался  на мягком губчатом матрасе,
вставал,  подходил к иллюминатору,  плотнее  задергивал  штору,  чтобы
проклятый  лунный свет не проникал в каюту...  Даже курил,  чего давно
себе не позволял.  Пугающая боль то нарастала,  то  отпускала.  Дышать
было трудно.
     Он оделся потеплее,  поднял меховой воротник пальто  и  вышел  на
палубу.
     Лунный свет,  словно удесятеренный платиновыми льдами,  сиял  над
скованным океаном. Конечно, в этом и было все дело, в проклятом лунном
свете!  У него колдовская сила, он лишает покоя. Полная луна, бледная,
как угасшее Солнце, висела над обледеневшими снастями.
     На мостике топтался капитан,  закутанный шарфами. Не годится этот
прогулочный щеголь для полярных рейсов,  черт бы его побрал! И чего он
торчит ночью на своем дурацком мостике?
     И как  бы в ответ издалека донесся грозный рокот.  Льды наползали
на поля,  выпучивали их зубчатыми хребтами. Ледяной вал мог докатиться
и  до жалкой,  вмерзшей в лед яхты.  Вот тогда и хрустнут окончательно
шпангоуты...  и не помогут  смешные  паруса  или  бесполезные  атомные
двигатели.  Одна  надежда  на  геликоптеры.  А  этот  болван Ральф все
цепляется за ненужную скорлупу.
     Мистер Джордж Никсон вернулся в каюту,  разделся,  лег, но не мог
согреться под одеялом. Боль терзала невыносимо...
     Проклиная все на свете,  он встал,  накинул на себя халат и пошел
будить Амелию в соседней каюте-спальне.
     - Что  с  вами,  дорогой?  -  спросила Амелия,  едва он приоткрыл
дверь.
     - Все  то  же,  словно  вам  это неизвестно,  - огрызнулся мистер
Джордж Никсон.
     Амелия зажгла   ночник  в  форме  черепахи  с  вытянутой  шеей  и
светящимися глазами,  спустила ноги на мягкий коврик и  потянулась  за
пушистым халатиком.
     Мистер Джордж Никсон брезгливо посмотрел на ее ноги.
     - Не понимаю, почему пижама должна быть в обтяжку? - буркнул он.
     - Малышу не хочется выпить? - спросила Амелия, забираясь с ногами
на  постель,  укутывая  их  полами  халата  и обнимая руками.  - Джин,
коктейль, виски?
     Джордж Никсон тяжело опустился рядом:
     - Если бы я мог напиться,  чтобы никогда не протрезветь!  Если бы
это могло унять боль!
     - Полно,  Джо,  ведь вас  уверяли,  что  это  самовнушение.  Боль
рождена  вашей  мнительностью.  Запомните  медицинскую  заповедь:  "От
мнительности заболевают, от надежды выздоравливают".
     Амелия лгала.  Вырвав  у  нее  клятву молчания,  врачи сказали ей
все...  И муж стал для Амелии ближе, бедный, обреченный, жалкий. У нее
появилось к нему материнское, никогда не изведанное ею чувство.
     - Я знаю,  - тяжело дыша,  сказал он, - ничто уже не спасет меня.
Рак разъедает меня изнутри. Я слишком хорошо знал, чем это кончится.
     - Если бы вы стали молиться, Джо...
     - Молиться?  К  черту  это  все,  мэм!..  Папа  приравняет меня к
кардиналам,  даже возвысит над ними.  Мне ничего не стоит,  чтобы меня
еще при жизни объявили святым. На какой черт мне нужно молиться, хотел
бы я знать?  Не молиться я хочу,  а  жить.  Понимаете,  жить!  Дышать,
дрыхнуть,  петь,  пить,  как  вы  предлагаете,  жрать  до  пресыщения,
уничтожать кого-то,  над  кем-то  возвышаться,  заставлять  страшиться
себя!  Словом,  наслаждаться  жизнью.  Я не хочу ее терять,  и я ее не
потеряю.
     - Слава богу, Джо. Наконец-то вы заговорили разумно.
     - Я? Разумно? Что вы понимаете в разуме? Разум - это я! Я не хочу
умирать,  когда кто-нибудь останется в мире после меня.  И у меня есть
одно утешение: после меня не будет уже ничего. Эта уверенность подобна
шпангоутам,  которые сдержат любые силы,  грозящие мне. Их просто нет,
этих сил...
     - Что вы, Джо! Вы шутите? - чуть отодвинулась от него Амелия.
     Джордж Никсон нагнулся к ней и задышал ей в лицо гнилым запахом:
     - После  меня  не  останется ничего,  потому что и сейчас уже нет
ничего!  Ни вас, ни этого халатика, ни этой проклятой постели, ни этой
проклятой  яхты,  ни  ее  дурацкого  хозяина,  ни  папы  римского,  ни
коммунистов...  Все это плод моего воображения,  все это только мои  и
только мои ощущения.  Вне моих ощущений нет ничего.  Я все выдумал:  и
Землю,  и Солнце, и жалкое человечество. Я погасил в своем воображении
проклятое Солнце...
     Амелии стало жутко, она передернула плечами.
     - Я  погасил  Солнце  и выдумал ледники на Земле,  - продолжал ее
муж. - И я выдумал рак, который пожирает меня, и я выдумаю собственную
смерть,  после которой не останется ничего:  ни Земли,  ни Солнца,  ни
людей, ни страха, ни боли...
     Амелия знала,  что  рак  он  не  выдумал.  Если можно собственным
воображением привить самому себе рак, то он сделал это, несчастный...
     Джордж Никсон  уткнулся  носом  в колени жены,  а она гладила его
жесткие,  коротко подстриженные,  как у боксера,  волосы. Плечи у него
вздрагивали, а сердце у Амелии разрывалось от жалости.
     - Я не хочу уступать жизни никому,  в особенности этому бесполому
красавчику Ральфу.  Я ненавижу его только за одно то, что он останется
жить, - бормотал Никсон.
     - Полно,  Джо,  - продолжала гладить его по голове Амелия. - Даже
против рака есть сила.
     Мистер Джордж Никсон резко отстранился:
     - Не хотите ли вы призвать на помощь мое воображение?
     - Нет,  Джо...  Я  хочу,  чтобы  вы призвали на помощь профессора
Леонардо Терми.
     - Этого  мерзавца,  который  выплеснул мне в лицо вино?  Дрянного
еврея, которого я еще не успел раздавить?
     - Он не еврей, а итальянец.
     - Это все равно.
     - Но он великий ученый,  Джо.  Если бы он закончил свои работы...
Мне  все  рассказала  миссис  Терми...  Вы  были  бы  снова  здоровым,
сильным...
     Джордж Никсон колючим взглядом посмотрел на жену:
     - Черт  возьми!  А  почему  бы  не  заставить эту дряхлую скотину
поработать?  Разве я не могу вообразить,  что кто-то доставляет его на
яхту?
     - Я знаю, Джо, кто мог бы это сделать.
     - Удивительная   осведомленность.  Она  знает  все,  что  я  могу
вообразить.
     - Я  имею  в  виду вашего репортера Роя Бредли.  Вряд ли найдется
кто-нибудь более ловкий.
     - Этот  дьявольский  щенок,  помесь  лисицы  с гориллой,  который
умудрился породниться с банкирским домом Морганов?
     - Неплохая  деловая характеристика.  Если бы он продолжал служить
нам...
     -