как  обязанный  ими  чтобы  принять  еврей,  ну,  даже
подженился там, она,  знаете,  с  Австрии,  но  очень  хорошая  женщина  и
совершенно молодая, у ней  свой  бизнес,  стайлинг  и  вообще,  по-нашему,
портниха дамская, так бабки у нас есть, но я хочу же  делать  деньги,  как
положено еврею, и хочу  вас  спросить,  как  интеллигентного  человека,  а
можно, допустим, если еврей с Украины или с Германии, все равно, открыть в
вашей Москве, например взять, кафе или просто кнайпу,  потому  что  ж  мне
положена льгота,  как  участнику  вова,  но  вашей  москальской  прописки,
конечно, нет, так  я  хочу  написать  вашему  Ельцин,  или  пусть  Лушкин,
бургомайстер, чтобы как ветерану помогли, и скажите мне, я же вижу, что вы
интеллигентный человек, знаете все,  у  вас  наверняка  есть  бизнес,  они
допоможуть еврею, мне шестьдесят восемь лет,  жена  молодая  еще,  так  не
думайте, ей сорок шесть лет, а я с ней имею каждую  ночь,  и  пусть  будет
свой бизнес, а?
     Все время, пока он нес эту околесицу, я стоял молча, разглядывая  его
последовательно сверху вниз и как бы кивая, как бы без слов  одобряя  все,
что он бормотал, как бы обещая ему, что аид аиду поможет.  Почему  у  меня
возникла эта ужасная привычка поддакивать, соглашаться,  уступать?  Причем
это же совсем не значит, что  я  действительно  соглашусь  или  уступлю  -
ничего подобного, стоит напиравшему на меня отвернуться, пропасть из  поля
зрения, выйти из контакта, как я тут же обзову его  хорошо  если  идиотом,
никаких уступок и не подумаю делать и вообще укреплюсь в своем мнении,  но
уже останется нечто - ведь своим согласием я как бы пообещал...
     Я отвлекся этой, увы, привычной мыслью,  и  не  заметил,  как  старик
вдруг перешел к совершенно новой теме, причем излагать ее начал  столь  же
новым языком и даже интонации южно-еврейские утратил.
     - Видите ли, вам кажется, что жизнь ваша устоялась, - он вздохнул, но
и вздох был не местечковый  "э-хе-хе-хе-хе,  вейз  мир,  почему  несчастье
всегда найдет голову еврея, и этот еврей как раз таки я", нет,  вздох  был
сдержанный, едва слышный, и он продолжал свою новую речь, -  вам  кажется,
что уже ничего  существенно  нового  с  вами  не  произойдет,  что  так  и
доживете, в  большем  или  меньшем  комфорте,  приличном  достатке,  в  не
влияющих на судьбу связях, фактически, без близких отношений с кем  бы  то
ни было, поскольку  можно  не  считать  близкими  отношения,  не  меняющие
жизнь...
     Потрясенный  совпадением  того,  что  говорил  этот  странный,   явно
безумный, как бы из двух персон состоящий старик, с тем, о чем я  думал  в
последние дни неотступно, я перебил его:
     - Да как раз теперь я уже так не думаю, наоборот, вы знаете,  у  меня
возникло чувство, что я вот-вот вступлю в полосу таких перемен, о  которых
уж с молодости забыл и думать, и что Бог снова обратил на  меня  взгляд  и
начинает посылать мне то, что наполняет дни жизнью... Но, простите, как вы
угадали, что именно мысли об этом мучают  меня  последнее  время?  Вы  так
странно говорите...
     - Ему странно!.. - раздраженно пожал плечами еврей. -  Вы,  случайно,
не юрист будете? Мне нужен юрист, я сам сейчас  с  Германии,  а  вообще  с
Украины, так я хотел узнать у юриста по льготам для ветеранов, или их нет?
Я так, скажу вам, как аиду, у вас умное лицо,  так  вам  я  скажу,  как  в
Германии даже такой пожилой, как я,  может  поджениться,  и  у  бабы  есть
гельд...
     Он продолжал еще что-то нести про бизнес и бабки, но  оцепенение  уже
сошло с меня, я обогнул его,  успевшего  в  последний  момент  сунуть  мне
какую-то мятую бумажку, и быстро пошел к перекрестку, вон из переулка.
     На ходу я взглянул на бумажку. Это была рекламная  листовка  какой-то
из новых этих бесчисленных контор, торгующих жильем. Текст начинался  так:
"Ваша недвижимость ждет вас..." Апокалиптический оттенок  этого  сообщения
окончательно расстроил меня, и весь  остаток  пути  до  веселого  ужина  я
прошел уже не просто огорченный, а убитый, и чувствовал, что лицо  у  меня
искажено  неприятной  гримасой,  как  от  физической  боли,  и   встречные
поглядывают, но поделать ничего не  мог.  В  словах  старого  сумасшедшего
прозвучало то, что я не только сам чувствовал, но и  говорил  себе  вполне
внятно, однако, произнесенное вслух, это стало совсем невыносимым.
     Я понял именно тогда, выходя из Девятинского к Смоленке, что поделать
ничего нельзя, и в это лето мне предстоит пропасть. Можно было  произнести
то же самое и с другим ударением - пропасть, и об этом я думал тоже вполне
всерьез.
     В конце концов, не слова этого мыслителя, так удачно  женившегося,  а
просто его появление, безумие, сам вид безусловно свидетельствовали: нечто
началось, первый указатель пройден.


     Большой, полуосвещенный зал. На стенах плохая  живопись,  расставлена
дешевая, "под роскошь" мебель,  несколько  длинных  столов,  накрытых  для
фуршета - оливки, рыба, ветчина, виски, джин, водка,  апельсиновый  сок  в
кувшинах и все,  что  бывает  на  такого  рода  фуршетах.  Публика  частью
выстроилась в очереди у столов, за которыми молодые люди, не глядя  ни  на
кого, раздают еду, частью уже с тарелками и бокалами сбилась  в  небольшие
беседующие группы.
     Входит поэт в летнем костюме и с женой. Быстро наполнив тарелки,  они
присоединяются к той группе, где стою и я, Михаил Шорников.
     Поэт (выпив и закусывая): - Здрасьте,  здрасьте...  А  кто,  господа,
сегодня "Беспредельную" читал?
     Политик,  певец,  еще  один  политик,   политикесса-актриса,   просто
актриса, писатель, другой писатель (эмигрант) и М.Шорников:  -  Я,  читал,
читала! А как же! "Беспредел" обязательно! Надо их читать...  Противно,  а
надо, ничего не  поделаешь.  Только  их  теперь  и  читаем,  да,  пожалуй,
"Надысь", хоть и негодяи, конечно, а надо читать...
     Еще один политик (выпив и закусывая): - А  я  бы  тем,  кто  "Надысь"
читает, руки бы не подавал. Вы их своими деньгами поддерживаете, а они вас
потом и повесят!
     Политик (благодушно выпивая): - Авось не повесят... Никто  никого  не
повесит... Я  вот,  например,  с  удовольствием  "Жлоба"  читаю.  Название
остроумное...
     Писатель  (раздраженно  выпивая):  -  Это  не  остроумие,  это  стеб!
(Политикесса-актриса заметно вздрагивает и как бы краснеет.)
     Политик (благодушно выпивая): - Очень остроумное название, и  бумага,
и полиграфия... Просто эстетическое удовольствие получаю...
     Политикесса-актриса (горько, перестав закусывать):  -  Вот  мы  здесь
выпиваем, закусываем,  светские  разговоры  ведем,  а  в  Сретенске  театр
закрылся, денег нет... Я запрос внесла, а  вы  (показывает  в  еще  одного
политика  вилкой  с  куском  осетрины  холодного  копчения)  этот   запрос
похоронили! Я теперь как представлю себе Сретенск  без  театра,  спать  не
могу...
     Просто актриса (с удовольствием закусывая):  -  Кстати,  у  тебя  вид
усталый. Хочешь, позвоню одной даме, она  тебе  биоэнергетику  наладит?  И
похудеешь заодно... (Политикесса-актриса с ненавистью  в  лице  отходит  к
другой группе.)
     Другой писатель (эмигрант) (без тарелки, курит): - Я помню, два  года
назад заехали ко мне ребята в Эл-Эй... Ну,  Коля  Пяткин,  Зураб,  Валечка
Прихожая, Витька Полоумов... В  общем,  вся  наша  компания  пицундская...
Пошли в ресторанчик малайский, посидели... А сегодня я  иду  по  Тверской,
смотрю - представительство открылось малайской авиакомпании...  Вот  такое
совпадение, господа, вот так...
     Писатель (лицо искривлено раздражением, закусывает): - Какое  тут,  к
черту, совпадение! Ты, Володя, просто жизни нашей теперешней не понимаешь,
извини... А Витька Полоумов просто сволочь и в "Надысь"  печатается!  А-а,
не знал? Вот так. В малайском-то ресторане... (роняет вилку,  наклоняется,
роняет бокал и тарелку.)
     М.Шорников (допив): - А пойдемте-ка, ребята, к столу, да нальем  себе
выпить, пока есть чего...
     Поэт (идя рядом с Шорниковым): - Миш, а ты не  знаешь,  случайно,  по
какому поводу сама тусовка?.. И чего-то народ  вяло  подтягивается,  ждут,
что ли, кого-то попозже?..
     М.Шорников (наливая себе): - А черт его знает... Тебе виски?
     Поэт (наливая себе): - Нет, джину.


     Сидя ночью на кухне, наливая и наливая купленной в ларьке по дороге с
тусовки какой-то фальсифицированной дряни, я плакал о своей жизни. Принято
считать, что брошенные женщины плачут  в  одиночестве,  и  бедная  девичья
подушка намокает горькими слезами, а утром опухшие  веки,  и  проявившиеся
морщины, а  надо  жить,  прилично  выглядеть,  ловить  новую  возможность,
которая всегда может быть - все это так, но, увы,  не  только,  не  только
дамы, поверьте мне! По-другому плачут мужчины, но  плачут,  и  еще  как...
Вот, например, сидя на кухне с бутылкой, добивая  многотерпеливую  печень,
не брошенные, а бросившие, да в  том  ли  дело,  кто  кого  бросил?  Не  в
самолюбии дело, ей-Богу.
     Как и положено пьющему в одиночестве мужчине, я думал  о  собственной
жизни, о жизни вообще, о женщинах брошенных и еще нет, о профессии и своем
в ней месте, о безусловно скорой смерти, о пьянстве, о поражении как итоге
всего  и  о  прочей  ремарковско-хемингуэевско-аксеновской  чепухе,  давно
вышедшей из моды вместе с пьянством, женолюбием и прочей романтикой.
     Когда все они начинали, думал  я,  у  них  была  большая  фора.  Папа
писатель, академик, посол, зэк,  дворянский  осколок,  сталинский  сатрап,
гэбэшный генерал,  газетная  номенклатура...  Квартира  на  Восстания,  на
Кутузовском, в левом крыле "Украины", на Горького, в Лаврушинском...  Дача
в Серебряном Бору, в Архангельском, на Пахре, в Переделкине, в Краскове...
Машина от  рождения.  Знакомые.  Университет.  Знакомые.  ВГИК.  Знакомые.
МИМО... Коктебель, Дубулты, Пярну, Гагры...
     У меня тоже все было.
     Деревенская школа.
     Дядя Юра, дядя Сережа, дядя Гена и дядя Яша.
     Случайное поступление.
     Случайный успех.
     До сих пор не могу понять, как все это удалось - цепь случаев,  удач,
везений, прорывов, до сих пор не верю, что это я был в Париже, и  там  обо
мне писали, и я стоял рано утром на Одеон, только что отпустив такси после
круглосуточного празднования с  нудными  и  подобострастными  рецензентами
сенсации по имени Михаил Шорников, в новеньком, но хорошо сидящем вечернем
костюме, вы совсем не похожи на русского,  месье  Шорникофф,  я  стоял  на
Одеон, на островке  у  входа  в  метро,  напротив  кинотеатр  и  маленькая
пиццерия, на углу банк,  и  я  никак  не  мог  найти  улочку,  где  жил  в
небольшой, но вполне стильной гостинице, и спросил  на  тогда  еще  никуда
негодном английском  дорогу  у  мужичка  в  газетном  киоске,  и  он  стал
объяснять руками и по-французски, но вдруг запнулся,  полез  в  журнальные
кипы, вытащил свежий "Экспресс" и, тыкая в обложку, с которой смотрел я, и
даже в  том  же  галстуке,  стал  восторженно  объяснять  уже  подходившим
покупателям, что вот же, вот этот знаменитый русский,  вот  он  стоит,  он
только что спрашивал у меня, как пройти в гостиницу "Аббатство", вот он! Я
же улыбался вполне  безразличным  утренним  французам  и  слегка  плыл  от
чудовищной ночной, в  поддержание  патриотической  репутации,  выпивки  и,
главное, от того, что я стою на Одеон, знаменитый среди парижан.
     И портрет, огромное, в человеческий рост, мое лицо в Эдинбурге.
     И полный, битком, с сидящими на ступеньках в проходе, зал в Сиднее.
     Преувеличенно радостные знакомства - а, ну, наконец-то! звезда нового
времени! - в Берлине.
     Полный зал, камеры, свет, робкие учительницы в очереди за автографами
и  снисходительные  признания  правительственных  поклонников  в  еще   не
сгоревшем ВТО.
     Контрастно   бурные   после   других   участников   аплодисменты   на
благотворительных концертах.
     Разговоры "на ты" со знаменитыми, вошедшими в знаменитость,  когда  я
был на первом курсе. Ваш поклонник, Миша... Спасибо, Леонид Степаныч... Да
какой там Степаныч, Леня... Ленечка, привет, целую... Миша, привет,  зашел
бы в мастерскую...
     Надо было получить все это вовремя. В тридцать или даже до, когда все
они - Коляша, Витька, Ленечка уже получили, уже пили в ВТО, ЦДЛ, ЦДРИ, ДЖ,
обнимались, целовались,  сходились  и  расходились  со  своими  женщинами,
сдержанно воевали с властями,  уезжали,  внедрялись  в  ту  жизнь,  давали
пресс-конференции... Был бы  нормален,  не  чувствовал  бы  так  явственно
мистики и незаслуженности в любом успехе, не ждал бы конца еще до  начала,
не предвидел бы последствий раньше причин, был бы счастлив в день счастья.
     В старости нельзя пережить молодость,  и  никакое  здоровье,  никакие
силы не помогут - старость есть  знание  последствий,  и  уж  если  ты  их
знаешь, от них не отвернешься, не сделаешь вид, что невинен,  решителен  и
глуп, а даже если и притворишься, и бросишься как бы очертя голову  в  как
бы авантюру, то обязательно  попробуешь  подстелить  соломки,  и  тем  все
испортишь: разбиться-то все равно  разобьешься,  а  в  полете  свободы  не
будет.
     Я налил еще, глянул на бутылку сбоку, вылил остатки и, перед тем, как
выпить и, проверив старательно, все ли выключил,  поползти  к  постели,  с
удовольствием принял обязательную перед сном мысль: а все  же  я  их  всех
достал, и встал рядом, и постоял там, на обдуваемой  этим  сладким  ветром
тесной площадочке, на которой совсем немного места,  и  куда  многие  либо
сверху спустились, спланировали, либо сбоку десантировались,  либо  встали
еще  до  тектонического  сдвига,  вынесшего  площадку  в   высоты,   а   я
вскарабкался, влез, и даже почти не сорвался, и утвердился, а  что  теперь
до площадочки этой никому дела нет, и другие вершины озарены новым  светом
- что ж, не я первый и не один оказался в тени.  Выпьем,  Миша,  сказал  я
себе, черт с нею, с печенью, выпьем  -  мы  побывали,  где  хотели,  стоит
отметить успех экспедиции, мы дошли до полюса, капитан Гаттерас,  и  лучше
спиться на обратном пути, в низких широтах, чем сбрендить по пути к  цели.
За обратный путь, Миша, пусть он будет короток  -  укоротим  же  его,  чем
сможем, хотя бы и этой гадостью, если на скотч денег нету. Выпьем, дружок,
за то, чтобы в нижних широтах приветливые аборигены и их женщины оказывали
гостеприимство усталому путешественнику, и чтобы одна из них, ясноглазая и
солнцеволосая...
     Тут-то и зазвонил телефон в первый раз.
     Зная, что я в  этот  вечер  один,  проверяла  мое  одиночество  Таня,
бесконечно длинного романа  героиня,  наваждение  проклятой  моей  натуры,
телесный мой тиран. Проверяла молча.
     - Говорите! - зарычал я в трубку, с сожалением, но и с  удовольствием
- последний же - отставив стакан. - Говорите же!
     - Это я, - детским, лживым голосом пропел телефон. - Ты один?
     - Да, милая, я один, - еще более лживо проворковал я. - А ты?
     - Я тоже. Я люблю тебя...
     - Я тоже тебя люблю...
     Так мы поговорили несколько минут. Боже, как можно так лгать?! Ведь я
- не знаю, как она, но, думаю, что  и  она  тоже,  хотели  только  одного:
быстро, по-деловому, договориться, кто к кому приедет, скорее  всего,  все
же я к ней, во-первых, я в практических вещах джентльмен, во-вторых, у нее
район страшноватый и безнадежный в смысле ловли машины; быстро  съехаться,
выпить, для порядка, по рюмке (хотя мне уже и так много, есть  вероятность
неудачи из-за алкоголя);  лечь  в  постель  и  сосредоточенно,  с  опытом,
приобретенным в совместных многолетних трудах, заняться сначала ею, общими
стараниями, положи руки сюда, ну, ты  же  знаешь,  а  я...  вот...  вот...
остановись... вот, а потом и мною, положи руки сюда, ну, ты же  знаешь,  а
я... вот... вот...  остановись...  вот;  и  сразу  заснуть,  повторить  на
рассвете, и разъехаться, и больше  ничего  до  следующего  вечера,  а  там
желания могут и разойтись, потому что  ее  опять  потянуло  бы  на  полный
повтор, у меня же могли возникнуть обстоятельства - но ни о чем  таком  мы
говорить не стали. Мы говорили о любви, а  раздражение  от  невысказанного
нарастало, и в конце концов мы поссорились.
     Я положил трубку. Тут же раздался междугородний.
     Это звонила Женя, с которой я прожил даже не годы, а десятилетия,  да
как бы и сейчас жил, хотя уже  давно  она  работала  в  Питере,  где,  как
оказалось, ее жаждала концертная общественность, а я оставался  в  Москве.
Ситуация стала удобней, но оставалась такой же фальшивой.
     - У тебя было занято, - сказала она, и я сразу  расстроился  от  этих
простых и выразительных интонаций, от того, что с такими возможностями она
не  смогла  по-настоящему  выбиться,  все   ее   чертовы   безразличие   и
высокомерие. - Я тебе звоню с того времени, как кончился концерт, а у тебя
все занято...
     - С Колькой трепались, - сказал я. - Ну как ты там? Здорова?
     - Ты опять пьешь, -  вздохнула  она.  -  Я  всегда  слышу,  когда  ты
выпил...
     - Ну, немного совсем, на презентации, - я врал без энтузиазма,  да  и
почти не врал. - Так что насчет здоровья? Ты не простудилась?
     И опять было минут  десять  лжи.  Между  тем,  честный  разговор  мог
состояться, но мы были неспособны решиться на него, да и не знаю, кто  был
бы способен. Сказать же следовало мне: да, я говорил с одной женщиной,  но
не в ней дело, а в нас, я очень рад, что ты сейчас  в  Питере,  и  было  б
неплохо что-нибудь сделать, чтобы так  все  и  оставалось,  например,  мою
квартиру можно поменять на роскошную, хоть на Невском, для тебя, а  я  тут
устроюсь, не волнуйся, и в любом случае это  будет  лучше  для  меня,  чем
снова каждый вечер чувствовать, что жизнь кончается... И сказать следовало
ей: да, я давно поняла, что ты только и счастлив, когда я в  отъезде,  что
давно уже хочешь ты оторвать свою жизнь от моей, но у меня нет моей жизни,
и даже здесь я остаюсь твоей, и все это знают, и если этого не будет,  мне
не нужна квартира ни на Невском, ни на Тверской, я смогу жить и в деревне,
и никто не вспомнит об этом, и потому я не  отпущу  тебя,  пусть  кончится
твоя жизнь, но продлится наша...
     - Ну, целую, - сказала она.
     - Целую, - ответил я, повесил трубку, и телефон  немедленно  зазвонил
снова.
     - Слушай, я жутко соскучилась, - сказала Валя, с которой я  расстался
вчера утром. - Приезжай, а? А хочешь, я приеду...
     Это были первые честные слова,  которые  я  услышал  за  весь  вечер,
включая светские беседы, хотя и тут была не вся правда -  Валюша  опустила
продолжение: "А там, может, останешься,  или  я  останусь,  и  будем  жить
вместе, и вместе появляться  на  людях,  и  зарегистрируемся  в  интересах
экономии на гостиницах, и тогда я буду стареть  без  страха,  и  не  стану
бояться ночей без мужика..." Но, все же, хотя бы сказанное было искренне и
просто.
     Поэтому я  сказал:  "Подожди  минуту,  моя  хорошая,  ладно?",  допил
стакан, договорился с Валей, что  приеду  к  ней  утром  и  побуду  часок,
перезвонил Тане и сказал, что сейчас выезжаю и буду, если не возражает, до
утра, а потом набрал восьмерку... гудок... восемьсот двенадцать... номер в
гостинице.
     - Женечка? Это я. Да  нет,  я  совершенно  трезвый.  Просто  пожелать
спокойной ночи и попросить, чтобы ты не расстраивалась...
     - Ты разбудил меня, - сказала она,  и  я  понял,  что  даже  в  самых
запущенных случаях человек иногда бывает искренен  -  только  в  ответ  на
искреннее чувство.
     - Не сердись, - сказал я смиренно, положил трубку, оставил кошке  еды
на сутки и вышел в ночной подъезд, заселенный бродягами.
     Машину я поймал сразу же.
     Это был  очень  фасонистый  белый  "жигуль  -  восьмерка",  за  рулем
которого сидел человек в черном плаще и черных автомобильных  перчатках  -
без пальцев и с дырками. Он повернул ко мне лицо,  и  я  увидел,  что  его
левый  глаз  вертикально  растянут,   а   через   лоб   тянется   глубокий
шрам-вмятина. Такой след мог бы остаться от уда