еселому, богатому, чистому городу, дрожа от страха,
проезжать мимо доброжелательно подмигивающих  полицейских,  бродить  среди
спокойных, приязненных людей, вовсе не жаждущих,  чтобы  мы  их,  наконец,
спасли от неведения, совсем не мечтающих познать добро и зло -  им  вполне
хватало добра...


     С утра уборщики в желтых комбинезонах уносили  в  черных  пластиковых
мешках уже начавшие темнеть под ночными холодами  и  дождями  разноцветные
листья, с лужаек, газонов и широких светло-серых плиточных  тротуаров.  По
аллеям Бережковской, Смоленской и Пресненской набережных, мимо бесконечных
рядов припаркованных колесами на обочину машин с мокро блестящими  крышами
бежали джоггеры в высоких кроссовках на толстенных подошвах, в расписанных
рекламами "Квас-колы" и "Мавзолей клуба" фуфайках,  в  городошных  кепках,
повернутых козырьками назад. На  перекрестке  уже  обосновывались  шестеро
длинноволосых, в невероятном цветном тряпье, разворачивали  плакаты  "Секс
вдвоем - это агрессия! Прекратите войны в постели  сейчас!"  и  "Обладание
другим человеком - отвратительное насилие! Онанисты, будьте гордыми!"  Это
начали очередную демонстрацию сторонники равных прав для моносексуалистов,
борющиеся за  выставление  своего  кандидата  на  очередных  президентских
выборах.  Тут  же  на  столике  была  разложена  выходящая  в  излюбленном
моносексуалистами     Лубянском      околотке      радикально-левая      и
авангардно-культурная газетка "Дрочила ньюс". Редкие в  этом  районе  даже
днем, а утром тем более, прохожие, смотрели на протестантов без  малейшего
интереса, как на пустое место - всем было известно, что никакого секса это
активное меньшинство  давно  уже  не  практикует,  как  и  все  остальные,
собственно, а просто пытается привлечь внимание к  своим  произведением  и
идеям. Моносексуалисты были в основном художниками, музыкантами и  поэтами
социалистических взглядов.
     На Арбате клубилась международная толпа,  окружавшая  то  одного,  то
другого интернационального же  артиста.  Толстый  до  изумления  африканец
огромным, самостоятельно  живущим  брюхом  рвал  цепи  и  валил  на  землю
желающих. Узкоглазый оркестр домбристов  в  войлочных  островерхих  шапках
играл нечто народное,  слегка  ритмизированное,  вокруг  приплясывали  под
чрезвычайно модную в этом сезоне среднеазиатскую  музыку  молодые  люди  в
коже, в металле, в джинсах, в широких и толстых клетчатых рубахах. На урне
застыл, изображая манекен, японец, загримированный  и  одетый  Лениным  из
популярной комедии "Маленький большой мужчина", только  что  прошедшей  по
всем экранам и сделавшей небывалую кассу.
     Мы в который уже раз ехали к Страстной площади все с  той  же  целью.
Сегодня Гарик сидел за рулем бежевой "победы", чуть отросшие черные  усики
были тонко подбриты, черный набриолиненный кок отливал  вороненой  сталью.
Гриша рядом с ним  выглядел  необыкновенно  солидно  в  зеленой  велюровой
шляпе, в толстом, с  сильно  наваченными  плечами  пальто  из  коричневого
ратина, с изжеванной и погасшей папиросой в углу рта. Она была в маленькой
шляпке, полумесяцем охватывающей прическу из коротких кудряшек, чернобурка
мягко и  свободно  лежала  на  плечах  осеннего  жакета  колокольчиком  из
голубовато-серого бостона.  Я  надел,  как  всегда,  любимый  габардиновый
макинтош, усы же подбрил и подстриг  короткой  щеточкой,  по-английски.  В
результате вся компания выглядела  возвращающейся  с  бегов  или  из  кафе
"Националь", тем более, что в довершение сильные  запахи  коньяка  "КВВК",
бутылку которого Гриша разлил всем перед выездом, и отличных, из того  еще
"Арагви", сациви, лобио и  жареного  сулугуни,  которые  он  выставил  для
закуски, наполняли машину. Гарик включил приемник и  голос  Александровича
прелестно смешался  с  ароматами  кавказской  трапезы  и  немного  пыльных
ковровых дорожек, которыми были  прикрыты  сиденья.  Вернись  в  Сорренто,
предлагал певец, и мне так захотелось вернуться в  этот,  гори  он  огнем,
Сорренто, и остаться там с нею навсегда, как, собственно, и в любом  месте
с нею, пусть будет Сорренто, и забыть все, никогда не видеть, и не слышать
никого, с кем прожил всю жизнь до встречи  с  нею,  жить  себе  и  жить  в
Сорренто, сколько там осталось, зарабатывая на кусок  хлеба,  предположим,
пением этой самой песни, причем по-русски, для добрых туристов...
     На Триумфальной площади, у памятника  Маяковскому,  тоже  митинговали
моносексуалисты - или "пацаны", как они сами себя называют.  Но  здесь  же
был и  второй  митинг,  гей-националистической  партии.  Митинги  страстно
ссорились между собой, в открытые окна машины доносились  вопли:  "Педрилы
вонючие! Не примазывайтесь к национальной идее! Русский человек должен сам
себя любить!" "Онанисты! Дрочилы! Недоделки! Руки-то не устают?" При  этом
"голубые" поднимали огромное знамя соответствующего цвета, но с  двуглавым
орлом - правда, головы смотрели не в разные стороны, а друг на друга  и  с
выражением нежности. Кроме знамени  над  небольшой  их  толпой  возвышался
также  портрет  необыкновенно  красивого  юноши  с   выпуклыми,   как   бы
фарфоровыми глазами и со множеством сережек в ушах - одного  из  классиков
движения, активно писавшего в  конце  минувшего  тысячелетия  скандального
публициста.  В  свою  очередь,  сторонники  полной   самодостаточности   и
сексуального  суверенитета  личности  поднимали  над  головами  тоненькие,
карманного формата книжечки - полное собрание  сочинений  автора,  жившего
примерно в одно время  с  фарфоровоглазым,  но  воспевшего  одиночество  в
автобиографическом труде, рассказывавшем, как именно он любил сам себя.
     Гарик тут был  вынужден  затормозить,  пробираясь  среди  добродушных
зевак,  рассматривающих  из-за  желтых  лент  полицейской  линии  забавных
чудаков. Я заметил, что чуть в стороне проходит еще одна демонстрация.  Ее
участником был единственный человек, средних лет  мужчина  в  классическом
костюме и безукоризненной белой рубашке со строгим  галстуком.  Он  держал
небольшой  плакатик  такого  содержания:  "Прекратить   сегрегацию   белых
гетеросексуальных мужчин! Мы тоже человеческие существа!"  Как  раз  когда
наша машина проезжала мимо, к упрямому реакционеру подошел  полицейский  и
начал строго проверять документы - видимо, разрешение на манифестацию. Тем
временем два враждующих митинга начали переходить к  рукопашному,  правда,
вялому выяснению отношений, но полицейский даже не обернулся...
     Мы свернули на Тверскую. По тротуарам  шла  публика,  которую  всегда
можно увидеть на этой самой шикарной улице  мира.  Здесь  были  прекрасные
молодые семьи, с тремя-четырьмя детьми, с легкими колясками или рюкзачками
для переноски младенцев, одетые просто, небрежно,  но  очень  дорого  -  в
джинсах "верея всадник", в  красно-белых  спортивных  куртках  и  фуфайках
"спартак чемпион", в прогулочных туфлях  "скороход  супер",  стоящих,  как
приличное брильянтовое кольцо... Спешили на ранний коктейль  пары  средних
лет - он в обязательном  смокинге,  она  в  норковой  шубе  со  специально
неокрашенными ромбиками на левом плече и  правом  рукаве,  подтверждающими
для "зеленых", что мех, упаси  Боже,  не  натуральный...  Высаживались  из
наемных шестидверных лимузинов "чайка  де  люкс"  гуляки  в  блейзерах,  с
пестрыми фулярами под  распахнутыми  воротами  рубашек,  с  ослепительными
двухметровыми скандинавками, цветоподобными  филиппинками  и  элегантными,
как сам  лимузин,  нигерийками  -  всех  их  на  выбор  предлагала  лучшая
международная фирма  эскорт-сервиса  "Тургеневз  герлс  инк."  ...На  углу
Благовещенского переулка играл  прекрасный,  высокопрофессиональный  дуэт,
высокий,  тонкий,  пританцовывающий  темнокожий  балалаечник  и   грузный,
немолодой, с седой косицей, с простоватым лицом волжанина саксофонист. Они
играли старинные песни и как раз перешли от "Русского поля" к "Yesterday".
Монеты  непрерывно  падали  в  пластиковый   стаканчик,   стоявший   перед
музыкантами на асфальте... Из маленького, но знаменитого на весь мир  бара
за углом вышел популярнейший артист, только что сыгравший главную  роль  в
фильме - сенсации года - "Любовник президента", огляделся по сторонам, как
бы поправляя платочек в нагрудном  кармане,  но,  не  встретив  ни  одного
узнающего взгляда, оскорблено прыгнул в открытую  "оку  спешиал  спорт"  и
унесся в сторону Бронных...
     Мы поровнялись со знаменитым магазином электроники "Поповъ", когда на
мостовую ступил полицейский, поднял ладонью к нам руку в белой перчатке  и
улыбнулся - мол, извините, ребята, не моя воля, я бы вас пропустил,  но...
Гарик прижался к тротуару и выключил зажигание. Позади нас, сколько  можно
было видеть, до самой Александровской  и  дальше  уже  стояла  бесконечная
плотная  лента  машин,  хлопали  дверцы,  люди   выходили   и,   оживленно
переговариваясь продолжали путь пешком.
     - Делают, что хотят, - сказал Гриша. - Вот это  мое  аидыше  счастье,
если мне надо по делу, так у них народное гулянье...
     Мы тоже вылезли из машины и двинулись к площади пешком.
     - Офицер, что-нибудь случилось? -  поинтересовался  я,  проходя  мимо
полицейского.
     - Случилось, приятель, конечно,  случилось,  -  радостно  откликнулся
двухметровый малый с детским  лицом,  поднося  руку  в  белой  перчатке  к
лакированному козырьку. - Случилась хорошая погода, а в хорошую погоду  мы
советуем людям пройтись... Хорошо смотритесь, ребята! Классный маскарад, и
машина, и вообще... Прямо со съемок? Или будете что-нибудь  показывать  на
площади?
     - Будем показывать, - она улыбнулась так,  что,  сложившись  пополам,
чтобы лучше видеть ее сияющее лицо, полицейский даже чуть отшатнулся,  как
от вспышки. - Освободитесь, приходите посмотреть, хорошо? Я буду рада... -
она сделала паузу, за которую сердце бедного парня  успело  подпрыгнуть  и
остановиться в его глазах, и закончила, - ...и мои друзья тоже.
     Интересно, подумал я, почему она  так  легко  заговаривает  с  первым
встречным, и так упорно молчит со мной, и  просит  меня  не  говорить,  ей
кажется, что я говорю слишком много, пытаюсь  все  поместить  в  слова,  и
потому  все  порчу,  искажаю,  она  же  молчит,  закрывает  глаза,  только
прижимается тесно... Может быть, она меня  и  не  любит,  подумал  я,  но,
безусловно, относится по-другому, чем ко всем остальным,  ко  всему  миру.
Она кокетничает со всем миром, подумал я, что ж, вероятно, она  достаточно
болезненно пришла к этому способу выживания,  единственно  возможному  для
такого слабого по сравнению с миром существа. Жизнь, подумал я, научила ее
ласково улыбаться, а не скалиться угрожающе, она побеждает, поддаваясь - и
острая,  горькая  ревность  на  секунду   заполнила   меня   всего,   пока
полицейский, согнувшись в три погибели, отдавал  ей  честь,  заглядывал  в
глаза и бормотал, что после дежурства, конечно, сударыня, я найду вас, это
не проблема для нас в полиции - найти кого-нибудь...
     На Страстной народу было  полно,  но  не  тесно.  Посередине  площади
маршировал, непрерывно перестраиваясь, духовой оркестр,  впереди,  танцуя,
подбрасывая и ловя оперенные жезлы, шли девушки, тамбур-мажор взметал свой
гигантский, тяжелый, в эмблемах и колокольчиках тамбур, тамбур  повисал  в
воздухе, а фокусник ловил его, сделав  пируэт.  От  центра  на  движущейся
платформе приближалась группа, застывшая в живой картине:  они  изображали
самый известный эпизод истории страны. Седой человек с грубым лицом  сидел
за большим письменным столом и, свесив голову, спал, а вокруг стола стояли
трое, один из них что-то говорил в трубку стоявшего перед седым  телефона,
другой, склонившись, подписывал какой-то документ, третий,  обернувшись  к
зрителям, просто стоял - выпятив грудь и скрестив на ней руки, высокомерно
вскинув голову. Все знали,  что  изображают  артисты,  тем  не  менее,  на
откинутом борту платформы, выкрашенной в национальные цвета, была  крупная
надпись: "Отстранение от власти. По картине  академика  Плясунова".  Толпа
зааплодировала, группа медленно проплывала над нею.
     - Атасно сделано, да? - парень обращался  к  нам,  обнимая  за  плечи
девушку, оба восхищенно смотрели на артистов. Притиснутые  к  нам  толпой,
они жаждали поделиться с ближайшими своим патриотическим  чувством,  своей
любовью, молодостью,  радостью  от  хорошей  погоды...  -  А  у  вас  тоже
какой-нибудь прикол? Что будете показывать? Из "Банды Берии", я секу, нет?
     Они все просто помешались на этом вполне посредственном триллере,  на
этом старом жаргоне, подумал я, и неопределенно, но,  конечно,  с  улыбкой
кивнул  парню,  отчего  он  уже  окончательно  расплылся,  радостно  и   с
восхищением замотал головой, взлетела его длинная косица и  зазвенели  две
сережки в левом ухе. Девушка, чрезвычайно коротко  стриженное  и,  видимо,
бессловесное создание, прижалась к его плечу, пытаясь подняться на цыпочки
и даже подпрыгнуть, чтобы лучше видеть удаляющуюся над толпой историческую
картину.


     ...Они правили страной втроем меньше года, и  сумели  добиться  того,
что всегда и везде становилось началом процветания - они разрушили все  до
конца. Кошмар, творившийся даже в самые последние дни перед  их  приходом,
когда седой человек уже не выходил из запоев больше, чем на неделю,  когда
стреляли по всей стране, начал исчезать хлеб, этот кошмар показался покоем
и процветанием. На пустом месте, на руинах появились такие авантюристы, по
сравнению с которыми сам дьявол был младенцем. И началась новая история, и
через каких-то пятьдесят лет установились мир, богатство, порядок,  и  уже
казалось, что так было всегда. Осталась легенда о "Великом Отстранении  от
Власти", уверенность, что возможна только такая жизнь, в которой ничего не
происходит, и что так живут все, кто хочет жить нормально, весь мир, а те,
кто живет иначе, сами выбрали свою судьбу и, значит, им не нужны мир,  еда
и спокойствие. Впрочем, где живут такие люди, как они живут и что думают о
Республике  России,  самой  богатой  стране  мира,   никто   особенно   не
интересовался...


     - А чего, брателла, пошли  в  "Быстрые  пельмени"?  -  парень  просто
лопался от доброжелательности, от радости  жить.  -  Я  ставлю,  серьезно!
Пошли!..
     Совершенно неожиданно инициативу решения взял Гарик.
     - Спасибо, брат, за уважение, да? Только я ставлю. Слушай, я  старше,
значит, надо уважать... По инструкции "Случайные спецзнакомства..."  -  но
тут Гришей был нанесен видимо достаточно ощутимый удар, потому  что  Гарик
замолчал, изумлено  воззрился  на  старика  и,  абсолютно  не  заботясь  о
связности, закончил - ...посидим, поговорим, как люди, - и пошел  впереди,
легко раздвигая толпу, впрочем, охотно  и  старательно  пропускавшую  нас,
улыбавшуюся, подмигивающую. Если люди пробираются в такой тесноте, значит,
им нужно - в России уже давно  извинялись  перед  толкнувшими  и  уступали
дорогу спешащему.
     Над  восемьдесят  четвертым  этажом  Центра  Управления  Общественным
Мнением бежала горящая строка новостей. В  Петербурге  задержаны  торговцы
наркотиками, они ввезли  в  страну  несколько  килограммов  почти  чистого
холестерина... Кинозвезда и сверх-модель бросила вызов  обществу,  заявив,
что безопасный секс отвратителен. Однако  она  признала,  что  никогда  не
пробовала  какого-нибудь  другого...  "Нижегородские   тигры"   разгромили
"Смоленских  чудовищ"  и  теперь  возглавляют  таблицу  национальной  лиги
лапты... Концерт величайшей  группы  "Дети  Контрацепции"  в  лучшем  зале
города "Чайковский"... Наводнение в Канаде, голод в Чехии...
     Стеклянный колпак над памятником, похожий на прозрачный карандаш, уже
был подсвечен, его грани сверкали, в них отражалась  толпа,  сам  памятник
был почти не виден. Справа  возвышался  темный,  гранитный,  с  маленькими
окнами,  длинный  шестиэтажный  фасад   основного   конкурента   ЦУОМа   -
либеральных,       радикально-консервативных,       авангардно-реакционных
"Ведомостей", издающих десятки газет, бюллетеней и журналов,  общий  тираж
которых не поднимался выше тысячи-полутора.  Напротив  "Ведомостей"  стоял
нетронутый очень  старый  дом,  казавшийся  крошечным  среди  небоскребов,
окружающих площадь. Но скульптура, установленная  на  его  крыше,  отчасти
уравновешивала картину. Это была каменная девушка, стоящая  на  ротонде  -
когда-то ее предшественницу сняли,  но  восстанавливая  старину  строители
постарались, и новая девушка была впятеро больше старой.
     А мы пробирались к четвертому углу  площади,  где  горела,  светилась
изнутри прозрачная призма "Быстрых  пельменей",  над  которой  поднималось
самое большое в городе конторское здание,  получившее  собственное  имя  в
честь легендарного мэра: он разрешил строительство  за  самую  большую  из
зафиксированных в истории взяток.
     - Не знаю, не знаю, - сварливо бубнил Гриша за моей  спиной,  -  если
человеку не нравится хорошо жить, так пусть себе живет плохо... А если мне
нравится, так оставьте пожилого человека у покое... Им надо знать  правду,
им надо? Так пусть знают, я не против, я  все  исделаю,  как  велели,  они
узнают эту паскудную правду. Но одно дело ее знать, а  другое  дело  из-за
нее здесь все погромить и головы друг другу  пооткручивать...  Что,  я  не
прав, Миша?
     - Вы правы, рэб Гриша, - сказал я, не оборачиваясь, - хотя я  не  все
понял. Но головы откручивать не надо, это точно.



                                    10

     - Этого  не  может  быть,  -  девочка  отодвинула  от  себя  пакет  с
фотографиями, поднесла к губам пластиковый стаканчик с "Квас-колой", но ее
передернуло, и она поставила стаканчик на поднос. Гриша убрал фотографии в
свой докторский баул. - Этого не может быть... У нас нет такой  армии,  мы
ни с кем не воюем, пацифизм уже  сто  лет  назад  стал  нашей  официальной
идеологией... Я учусь на историческом...
     - Если идеология становится  официальной,  она  становится  ложью,  -
вздохнул Гарик и не сослался на инструкцию, не  закончил  фразу  вопросом,
будто и не он. Шрам на его лице побелел и выделялся сейчас особенно четко,
глаз  с  оттянутым  веком  смотрел  грустно.  -  Я  много  раз  видел  эти
фотографии, но только сейчас понял, что они значат. "Этого не может быть",
но это есть, и вы уже не можете жить, как раньше, не можете забыть то, что
вы увидели, и жизнь идет под откос, не хочется танцевать  на  площади,  не
хочется любить...
     - Генук, Гарик, - сказал Гриша, - генук. Уже  хватит  пугать  молодых
людей. Жизнь их еще напугает так, не дай Бог, что у них, извиняюсь,  будут
мокрые штаны, и им будет неудобно смотреть  один  на  другого,  извиняюсь.
Чтоб они мне были так живы, разве это они исделали то, что  на  карточках?
Так почему они должны переживать? То есть, конечно, пусть себе переживают,
пусть страдают и огорчаются за людей, но почему, спрашивается, они  должны
иметь неудобство за себя? Что они исделали плохое за свою маленькую жизнь?
Любили себе друг дружку, учились в своих институтах, танцевали, обжимались
потихоньку, тряслись и стеснялись полюбиться как следовает...  Так  я  вас
спрашиваю, Гарик, в последний раз, зачем вы их учите  быть  виноватыми  во
всем этом говне, извиняюсь?
     Девочка плакала, парень обнял  ее  за  плечи  и  смотрел  в  сторону,
повернувшись к нам прекрасным, молодым и твердым профилем, колечко в мочке
его уха едва заметно дрожало,  и  едва  заметно  же  ползала  по  лопаткам
косица, и я понял, что он тоже плачет, только беззвучно и без слез.
     Она заговорила тихо, замолчала, глянула на меня, я все понял,  достал
из заднего кармана фляжку из зеленого  стекла,  обтянутую  толстой  кожей,
отвинтил серебряную крышку-стаканчик, налил,  протянул  ей...  Глотнув,  и
сморщившись, и переведя дух, она продолжала.
     - ...Мы всегда спорим... всегда спорим с ним, - она положила руку  на
грудь мне,  обычным  своим  нежным  жестом,  и  сер