. - Почему это зависит  именно  от
любви?! Почему, зачем так придумано? И почему именно мы выбраны?  Кто  так
решил? Ты знаешь? Ты должен знать...
     - Я могу только догадываться... В любом, самом прочном, непоколебимом
устройстве всегда есть слабое место. Почему его  оставляют,  даже  как  бы
специально создают те, кто задумывает и строит  что  бы  то  ни  было,  от
какой-нибудь машины до общественной системы? Ведь они-то заинтересованы  в
неразрушимости воздвигнутого... Бог знает. Понимаешь? Я сказал именно  то,
что сказал, буквально. Господь знает, почему и зачем он не дает ни единому
человеческому замыслу осуществиться до конца, ни хорошему, ни, к  счастью,
дурному, почему все сделанное человеком  рано  или  поздно  рушится,  идет
прахом. Поэтому, наверное, в их  жизни,  где  есть  все,  кроме  настоящей
страсти, кроме настоящей любви между настоящими  мужчиной  и  женщиной,  в
этом  их  тоскливом  Раю  есть  этот  стол,  это  место  для  Ада   любви,
открывающего истинный Ад истинной жизни...  А  почему  именно  мы?  Что  ж
сказать... Я надеюсь, что мы это заслужили. Я даже  уверен  в  этом.  Ведь
выбрали нас.
     - Давай... - сказала она. - Давай же.


     Она села на самый край стола и, медленно, держась за  меня  легла  на
спину.
     Ее голова попала точно  в  вазу,  и  тонкая  шея  немного  выгнулась,
уместившись в выемку блестящего черного края.
     Волосы, прошептала она, и глаза ее стали совсем круглыми  от  страха,
мои волосы тянет назад, я уже не смогу встать, волосы прилипли.
     Кожа на ее лбу  и  висках  натянулась,  будто  она  сделала  балетную
прическу.
     Я понял, для чего поры на внутренней поверхности вазы  -  теперь  она
была прикована к месту своими волосами, втянутыми  какой-то  силой  в  эти
поры. Как Гулливер.
     Не бойся, сказал я, тебя наверняка отпустят, когда все кончится.
     Я встал на коврик перед нею, и коврик скрутился еще сильнее, обхватил
мои щиколотки, сдвинуться с места было невозможно.
     Теперь у нас нет выхода, сказал я, мы прикованы друг к другу.
     Это ужасно - любить насильно, сказала она.
     А разве мы вообще любим по своей воле, сказал я, разве любовь  -  это
свобода, не делай вид, что ты меня свободно выбрала, нас  что-то  взяло  и
притянуло друг к другу, так же, как и сейчас.
     Я люблю тебя, сказал я, проникая, вдвигаясь, вжимаясь и видя рядом со
своим лицом ее маленькие ступни, люблю.
     Она застонала от боли и резко повернула голову в сторону, и я  понял,
что черное изголовье дает ей ту свободу, которая необходима для любви.
     Ее ноги тянулись вверх, как побеги любви, как ветви от  ствола  моего
тела.
     Коврик  держал  меня  плотно,   но   мягко,   не   мешая   двигаться,
раскачиваться на одном месте взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед.
     Она стонала уже непрерывно,  перекатывая  голову  в  черном  ложе  из
стороны в сторону, улыбка боли и счастья  не  сходила  с  ее  лица,  глаза
смотрели на меня, будто не узнавая, совсем пьяные и прекрасные.
     Мои пальцы были на ее сосках, и  ее  -  на  моих,  пальцы  двигались,
обводя маленькие круги, и внутри этих кругов умещался  весь  мир  -  кроме
того, который вместился в меня, и со мною вошел в нее, и  сейчас  пылал  и
тонул одновременно, заливаемый водами, из которых все вышло  и  в  которых
все кончится.
     Я склонился к ней, поймал ее рот своим ртом, и еще один мир возник  в
этой общей влаге, двигались, сталкиваясь,  языки,  это  была  внятная  нам
речь, и она объясняла все.
     Я выпрямился, откинулся, колени ее  легли  в  мои  ладони,  я  ощутил
мельчайшие пупырышки кожи и волоски.
     Впалый ее живот выгнулся кверху, она закричала.
     Все кончалось, кончалось и никак не могло кончиться, длилось, длилось
и никак уже не могло продлиться, и кончалось бесконечно  долго,  кончалось
мгновенно, длилось вечно, кончаясь всегда.
     Я понял смысл воздержания нашего во все дни и ночи прежде.
     И все смыслы понял, и смысл всего, всю бессмысленность всего, что  не
любовь, и весь ее смысл - все понял, наконец.
     Наконец я все понял.
     Но тут же забыл понятое, потому что  все  кончилось  окончательно,  и
начался конец.
     Нужно было отделиться друг  от  друга,  мы  начали  разделяться,  оба
стонали, и я заплакал.
     Потом я подал ей руку, и она встала со стола, и черная ваза отпустила
ее, и мой коврик мягко лежал под моими ногами.
     Она вытерла мои слезы губами и языком, губами и языком вытер и я ее.
     Одень меня, попросила она, мне становится холодно.
     Я шагнул к креслу, на котором лежала наша смятая одежда...


     Экраны мерцали, светились всеми красками.  Где-то  должен  включаться
звук, сказала она хрипло, и у нее тут же сел голос. Я не знаю, где, сказал
я, да это неважно, все ясно и так. Она дрожала теперь и от  холода,  и  от
того, что шло к нам со всех экранов, но оторваться от этого  и  одеться  у
нас  не  было  сил  -  голые,  вцепившись  друг  в  друга,   мы   медленно
поворачивались от стены к стене. Вот мы и  замкнули  цепь,  и  теперь  все
страна уже минуту смотрит это, сказал я. Я боюсь, все  же  это  кощунство,
сказала она, то, что мы делали,  и  этот  ужас,  они  несовместимы,  и  мы
понесем наказание, мы будем наказаны, даже если мы действительно исполнили
миссию, мы будем наказаны. Ты глупая, сказал я, никакое это не  кощунство,
это любовь, и недаром она рифмуется  только  с  кровью,  а  наказание,  ты
права, наверное, последует, за любовью оно следует всегда...
     Мы шептались почему-то, одни  в  пустой  комнате,  голые,  любящие  и
несчастные человеческие существа, такие же, живые  и  страшащиеся  смерти,
как те, кто теперь мучился и мучил, умирал и убивал, исчезал и выживал  на
окружающих нас экранах, на окружающей нашу прозревшую страну земле...


     - Пора, - сказал юноша, входя в оказавшуюся уже незапертой  дверь,  -
вам пора и мне тоже.
     Гриша и Гарик стояли позади него в коридоре.
     - Тоже мне называется охрана, - Гриша презрительно  сплюнул.  -  Лохи
это, а не охрана, им стало интересно знать, что таки случилось, и они себе
пошли смотреть телевизор, как последние поцы,  и  входи,  кто  хочешь,  вы
такое видели?
     -  Двенадцатый  раздел  части  седьмой  памятки   "О   спецнарушениях
спецрежима на спецобъектах  работниками  охраны  в  связи  с  халатностью,
пьянством и другими причинами", - уточнил Гарик и добавил,  -  тоже  люди,
нет?


     Мы долго спускались по лестницам, все пятеро -  лифты  уже  перестали
ходить. Она шла за мною, в узких черных брюках, тонком свитерочке -  почти
незнакомая мне женщина. Я осторожно ступал стертыми и скользкими подошвами
своих старых замшевых башмаков, в кармане  вельветовых  штанов  я  нащупал
ключи и пытался сообразить, как эта связка там оказалась - ведь я вышел из
дому, оставив их там и захлопнув дверь. Первым спускался местный юноша, за
ним шел Гарик со  своим  вновь  возникшим  "ТТ"  в  вяло  опущенной  руке,
последним, непрерывно что-то бормоча и, в  то  же  время,  рыская  стволом
"штайра" по сторонам, двигался Гриша. "Все же таки аид  такого  не  сделал
бы, - бубнил Гриша, - аид бы не бросил за просто так своя работа, если  он
работает по лифтам, чтобы люди так мучились на  лестнице..."  "Гриша,  это
шовинизм, - сказал Гарик. - Великодержавный, а?"
     На площади снова была толпа,  но  уже  совсем  другая,  чем  накануне
вечером. Я увидел эту толпу в сером свете  раннего  утра  и  испугался,  и
пожалел о свершившемся - как всегда мы жалеем.



                                    12

     Шли, шли, шли танки.
     Боевые  машины  пехоты,  бронетранспортеры,  разведывательные  машины
десанта,  миасские   грузовики,   симбирские   джипы,   штабные   фургоны,
передвижные центры связи, заправщики с соляркой и бензином,  амфибии  всех
боевых назначений и понтоновозы, обычные "волги-супер", только  с  цветами
флага и орлом на дверцах,  с  камуфляжно  крашеными  капотами,  крышами  и
багажниками, установки "Мрак", качающиеся на платформах, установки  "Мор",
установки  "Саранча-1",  самоходная  артиллерия  и  тягачи   с   орудиями,
безоткатные пушки в открытых вездеходах.
     Снова танки, танки, танки.
     Горели,   переворачивались,   стояли,   покосившись,   без   гусениц,
обуглившиеся, свесив к земле ствол орудия. Отдельно лежали  башни.  Пылали
дополнительные наружные баки, танк несся по пустому  шоссе,  но  пламя  не
сбивалось. Взрыв.
     Сталкивались, перегораживали  дорогу,  съезжали  в  канаву,  взбивали
гусеницами и колесами грязь, погружаясь в  нее  все  глубже,  уходили  под
проломившийся лед, рушились в  воду  вместе  с  обломками  взлетевшего  на
воздух моста, сползали с разъехавшихся понтонов.
     На полном ходу слепо утыкались в стены, застревали в лесных  завалах,
валились назад с крутых подъемов.
     Шли, ехали, бежали, стояли солдаты. Сидели, лежали на земле, на  полу
в пустой комнате с выбитыми окнами, на асфальте за углом дома, на  покатой
крыше, на клумбе посреди городской площади, за пустым постаментом.
     С автоматами, ручными пулеметами, гранатометами и огнеметами.
     В касках, шлемах и уродливых зимних шапках.
     В камуфляже, в обычном хаки и в черных комбинезонах.
     В масках, в боевой раскраске и просто в потеках грязи на лицах.
     Валялись трупы.
     Сожженные до черноты,  уменьшившиеся  вдвое.  С  оторванными  руками,
ногами и головами, разодранные  пополам.  Босые,  с  голыми  животами  под
задравшейся  тельняшкой,  с  подвернутыми  ногами.  Укрытые  куртками  или
брезентом, в пластиковых мешках. Голова, кисть, нога почти целиком, просто
красное мясо.
     Палкою, по-волчьи, опустив хвост трусила через площадь собака.
     Горели дома, деревья на бульваре, бегущий человек в азиатском халате,
плоский черный цилиндр нефтехранилища, трамвай на повороте, ларек на углу.
     Четверо солдат вели мужчину в тряпье.  Возраст  его  определить  было
невозможно, с разбитого лица слепо  и  косо  смотрели  очки.  Двое  солдат
тащили его под руки, один чуть приотставал и, разбежавшись, в прыжке,  бил
каблуком человека в поясницу,  человек  прогибался  и  обвисал,  четвертый
солдат,  шедший  впереди,  оборачивался  и  все  четверо  хохотали,   даже
останавливались ненадолго, чтобы отсмеяться.
     Ноги женщины были связаны, веревка переброшена  через  ветку  дерева.
Двое потянули, женщина повисла, руки ее доставали, хватали  землю,  одежда
съехала вниз, закрыв голову и обнажив нелепо белое тело.  Двое,  натягивая
веревку,  отступили  в  сторону,  двое  других  подняли  автоматы,  стволы
задергались, тело женщины раскачивалось.
     Танк ездил взад и вперед, но рука  все  еще  торчала  из  раскатанной
грязи.
     Парень в форме, с непокрытой светло-русой головой, с очень  красивым,
серьезным лицом  стоял  перед  привязанным  к  уличному  фонарному  столбу
стариком. Старик закрыл глаза,  покачал  головой,  седая  круглая  бахрома
бороды дергалась. Парень отступил на шаг,  осторожно,  как  молодой  отец,
вынул из стоящей  на  тротуаре  коляски  аккуратно  завернутого  в  одеяло
младенца, взял его за ноги, размахнулся, как дубинкой, и  головой  ребенка
ударил старика по лицу.
     Где это, хрипела она, кто эти люди?
     Симферополь,  Йошкар-Ола,  Уфа,  отвечал  я,  Петрозаводск,   Элиста,
Брянск, Курск, Псков, Калуга, может быть, это и на Луне, отвечал я, и  это
граждане великой, богатой и мирной страны, это солдаты  ее  несуществующей
армии, это отдельные эпизоды из жизни и смерти ее  несуществующих  врагов,
отвечал я. Кажется, я ничего не отвечал, да и она  ничего  не  спрашивала.
Возможно, нас просто не было там, среди этих экранов.


     Он встал перед нами на пустой, сверкающей под луною дороге  -  давний
знакомец, и оба мои ангела, белый и черный, оставили меня и встали рядом с
ним.
     - Вот, собственно, и все, -  сказал  он,  -  вы  сделали  свое  дело.
Счастливые люди узнали правду и стали несчастными, как и  подобает  людям.
Увы, они не ограничились знанием  и  не  смирились  с  несчастьем,  как  и
следовало ожидать от вашего рода...
     - Что сейчас происходит в городе, - спросил я, - видимо, там...
     - Да, вы правы, - перебил он, - там  начались  беспорядки,  и  весьма
серьезные.  Примерно  через  час  после  того,  как  на  экранах  всех  их
телевизоров появились картины настоящей  жизни,  они  начали  выходить  на
улицы. Кстати, меньше всего среди вышедших было тех, кто прежде  ходил  на
демонстрации - вроде ваших знакомых, с которыми, помните, вы беседовали  в
старом бомбоубежище на Котельнической... Многие из этих вольнодумцев  даже
обратились к власти с просьбой прекратить уличные выступления силой. Между
тем, в городе уже  громят  государственные  учреждения,  кое-где  начались
пожары, полиция и градоначальство пока бездействуют, но  военная  колонна,
выведенная из боев в Заволжье, уже на подходе...
     - Что ж, вы довольны, - я посмотрел ему в лицо, но не увидел глаз,  -
вы довольны, что грех неведения теперь уступит греху ненависти? Мы, она  и
я, выполнили то, что вы задумали, новая кровь, которая  прольется  теперь,
ляжет на нас. Для чего это? Разве неизвестно вам или тому, кто и над вами,
что борьба со злом есть зло? Это знают даже дети...
     - А разве неизвестно вам, - ответил он с удивившим меня раздражением,
- что и примирение со злом есть зло? Или дети, вроде вас, этого не  знают?
Дивизия, лившая кровь на Средней Волге, перестала убивать там и, возможно,
начнет убивать в Москве. Войны по  периметру  прекратятся,  но,  возможно,
начнется  война  внутри  этой  съеживающейся  страны.   Что   лучше?   Зло
непобедимо, но я и они, - он положил руки на головы  своих  помощников,  -
посланы, чтобы с ним бороться. И благодарите, -  он  поднял  свое  темное,
невидимое лицо к синему небу в частых остриях звезд, - что вы были хорошим
орудием в этой борьбе.


     - Давайте чужой паспорт и возвращайтесь, - сказал он.
     Я протянул ему измятую книжечку,  Гарик  щелкнул  зажигалкой,  поднес
огонь - и лохмотья бумажного пепла упали, смешались с прахом дороги.
     Трое повернулись и пошли прочь. Никто из них  не  оглянулся,  правда,
Гриша, не оглядываясь, приподнял в прощании шляпу  над  головой,  а  Гарик
помахал, тоже не оборачиваясь, рукой со  сложенными  в  кольцо  большим  и
указательным пальцами - О.К.
     Они  скрылись  за  поворотом  дороги,  за   деревьями   становящегося
различимым к рассвету леса.
     - Я возвращаюсь, - сказала она, - пора, все уже дома, а мне еще  надо
купить что-нибудь. Может, курицу... Хлеба... Пока. Я позвоню тебе.
     - Я буду ждать, - сказал я, - позвони, если сможешь.




                   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛЮБИМЫЙ, ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ


                                    1

     Але.
     Это я.
     Ты можешь сейчас говорить?
     Почему же ты не позвонила?
     Простите, я, видимо, ошибся.
     Але...
     Вас не слышно, перезвоните...
     Вас не слышно, перезвоните...
     Говорите... говорите же...
     Але.
     Это я.


     Ну, наконец. Теперь ты можешь говорить? Ты одна? Слава Богу. Девочка.
Я тебя люблю. Я соскучился ужасно. Все это время думал о тебе, о том,  что
с нами было.
     Ты знаешь, чем больше времени проходит, тем ясней я понимаю: это наше
безумное путешествие было придумано  тем  же  самым  идиотом,  помнишь,  я
рассказывал тебе о нем, он считает себя моим автором,  однажды  он  достал
меня настолько, что я  написал  ему  письмо,  почему-то  стилизованное,  с
архаическими оборотами, и, представляешь,  он  ответил,  с  такой  хамской
издевкой, мол, я тебя выдумал, что хочу, то и придумываю в  твоей  судьбе,
он эгоцентрик и мегаломан, мы, видимо, ровесники и одного  круга,  поэтому
он хорошо представляет себе мои вкусы, довольно точно описывает  некоторые
эпизоды биографии,  но  многое  просто  списывает  с  себя,  например,  он
холодный бабник и пытается сделать меня таким же, только ничего у него  из
этого не выходит, я люблю тебя, на этом его фантазии кончаются.
     А согласись,  что-то  есть  в  этой...  его  выдумке,  правда?..  мне
понравилось... страна такая... сытая, скучная... невозможно у нас, да?.. а
он придумал... и еще способ... ну, этот... способ открыть им глаза...  как
мы замкнули цепь... мне понравилось...
     Ты эксгибиционистка, это просто примитивная, убогая метафора,  вот  и
все, а тебе, видимо, вообще нравятся такие мужчины, как  он,  вешающие  на
других свои комплексы, влезающие в чужую жизнь, использующие  тебя  просто
как блядь, прости, я не хочу тебя обижать, но ты же знаешь, что  я  ревную
тебя ко всем, тем более к нему, мне кажется, он трахнул нас обоих, помнишь
"Кабаре", вот так же, и еще я бешусь, потому что во  многом  он  прав,  во
многом он понял меня, и тебя тоже, он очень хорошо почувствовал, например,
мою тягу на дно, страх и одновременно желание опуститься, пропасть,  когда
я прохожу мимо бомжей, которые  спят  у  меня  на  лестнице,  у  метро,  в
переходах, я чувствую, что меня тянет к ним, я очень ясно представляю себя
таким же, грязным, вонючим, сумасшедшим, в рваных тряпках,  не  трезвеющим
никогда, в желтой луже, я вижу это, а  он  вокруг  этого  моего  страха  и
предчувствия все и закрутил, тебе кажется это просто литературной игрой, а
мне бывает жутко, потому что я знаю, что так и будет, он своего добьется.
     Успокойся... успокойся, мой любимый... ну, что ты?.. просто ты совсем
не спишь... и пьешь много... так нельзя...  что-то  надо  делать  с  твоим
сном... давай как-нибудь  придумаем,  встретимся,  и  ты  поспишь,  просто
обнимемся, полежим рядом...  как  там,  на  даче,  помнишь?..  так  хорошо
было... и не ревнуй к нему... пожалуйста... у тебя нет  никаких  оснований
для ревности... ни к кому... все, что было раньше... как будто не  было...
я их не помню... никого... люблю тебя,  скучаю...  хочу  лечь,  вытянуться
вдоль тебя... совсем родной... Ну, ладно,  Танька,  договорились,  буду  в
твоем районе, забегу померять, потреплемся, ладно, пока.


     Але... привет... ты понял?.. Он вернулся от метро, забыл что-то...  и
смотрел мне прямо в лицо, когда я называла тебя Танькой... это ужасно, это
все... иногда мне становится так страшно... я думаю... разве нельзя любить
двоих?.. ведь жизни две... мы  же  были  с  тобой  во  второй  жизни...  а
получается, что  нельзя...  жизни  две,  а  я-то  одна...  Я  стараюсь  не
думать... и  там  в  той  жизни,  старалась  не  думать...  но  ничего  не
выходит... помнишь, я говорила, что все беды, и мои, и твои, и  всех,  это
мне наказание?.. я и сейчас так думаю...
     Чепуха. Опять ты завела  эту  песню,  я  виновата,  я  виновата,  это
ерунда, из всех, кого я знаю, ты виновата меньше всех, не  казни  себя,  я
прошу, я знаю, что говорю, тебе не за что себя казнить, я  же  рассказывал
тебе, ты довольно наслушалась обо всех моих  женщинах,  и  я  честно  тебе
говорю, ты самая лучшая, самая чистая, ни в какой я не в эйфории,  неужели
ты еще не поняла, что ни любовь, ни пьянство мое не лишают меня абсолютной
трезвости, с которой я оцениваю и тебя, и себя, и вообще людей, любовь  не
мешает мне видеть все, как есть, я замечаю и дурное в тебе, как и в  себе,
но, уверяю тебя, этого дурного в тебе так мало, ты настолько лучше  других
людей, что постоянное твое самоистребление просто глупо, хотя  я  понимаю,
конечно, что потому ты и мучаешь себя, что хорошая, что совесть есть, если
б не терзалась, то я бы тебя и не  любил,  но  все-таки,  прошу  тебя,  не
мучайся, успокойся, любимая моя, девочка, мое счастье.
     Але... я люблю тебя...
     Подожди. У нас не так много  времени,  он  вернется,  опять  придется
бросать трубку, лучше поговорим о важном, о том, что происходит  на  самом
деле, а не в бедных наших душах, мы  измучились  жизнью  врозь,  от  этого
тяжелые разговоры, мысли о плохом, а все дело в том, что не спим рядом, не
засыпаем, обнявшись, что не лежим spoon like