г понять, зачем и почему она пришла.
     - Ну и пусть волосы, - засюсюкала она, обнимаясь и целуясь  носами  с
кошкой, что мне, конечно, понравилось, - ну и  пусть  волосы  -  волосы  -
волосы... ах, ты, красавица -  красавица  -  красавица...  кофе  не  хочу,
спасибо... ну, значит, так ты теперь живешь, красиво, всегда ты из помойки
музей устраивал... а я на днях посмотрела по второй программе был какой-то
ваш вечер, что-то со стихами, мне не понравилось,  если  честно...  но  на
тебя посмотрела и, думаю вдруг,  надо  повидаться,  обязательно...  а  тут
рядом была, но из автомата  не  прозванивается...  но,  слышу,  ты  трубку
снимаешь, значит, дома, а меня не слышно... думаю, зайду нагло, пока рано,
по делам не убежал... постарела я сильно?.. нет,  кофе  не  хочу,  а,  вот
извини, у тебя выпить ничего нет?.. нервничаю почему-то, хотя неприлично с
утра, да?
     - Неприлично не выпить, когда хочется, - коротко  как  бы  бросил  я,
автоматически начиная партию сурового мужчины, крутого (между прочим,  как
попала эта калька с английско-американского tough guy в наш  полуворовской
язык?), воображая про себя то, что уже привык за  все  последние  годы.  -
Водка  есть,  виски  есть  приличный,  "Passport",  коньяк  есть,  правда,
паршивый, из ларька...
     - А чего-нибудь не такого... вина какого-нибудь у тебя  нет?  Крепкое
все...
     - Насчет вина извини. Ты уж забыла... Я же вина почти не пью,  только
если обед какой-нибудь парадный, отказываться неудобно... Так что выбор  у
тебя только мужской.
     - Ну, водки, что ли... Немного...
     Я вынул бутылки из старого, с кое-где  отклеившейся  красного  дерева
облицовкой буфета, достал любимые свои небольшие, но  тяжелые  хрустальные
стаканчики, быстренько выскочил на кухню, выложил  на  хлебную  хохломскую
доску каким-то чудом оказавшийся в холодильнике кусок сыру, обнаружил  еще
большее чудо - маленькую банку  испанских  оливок  с  анчоусами,  притащил
виски...
     - Да не хлопочи так... Хватит, хватит... Ну, будь здоров.
     Она выпила, хорошо, залпом, выловила оливку, отрезала сыру.  Я  налил
себе виски сразу на три пальца, глотнул. Похоже, что  день  пойдет  не  по
плану. Она подняла сумку с полу, порылась, достала сигареты, я  порылся  в
карманах, поднес зажигалку.
     - В мыльной опере играем,  Галочка,  -  сказал  я,  -  сейчас  начнем
вспоминать, ты скажешь: "А знаешь? Я ни о чем не жалею. Я была счастлива с
тобой..." А я, сдержав горькое мужское рыдание, отвечу: "И  я  никогда  не
был счастлив после того, как мы расстались..." И, на два голоса  проплакав
"Прости меня!", мы бросимся в объятия друг друга. Конец. Роли исполняли...
Вы смотрели двести сорок шестую серию...
     - Ты, как всегда, а мне правда  грустно,  -  она  сунула  сигарету  в
пепельницу и, как это было  обычно,  недодавила,  тонкий  противный  дымок
зазмеился. Я придавил окурок, достал свою,  закурил.  Галя  посмотрела  на
голубую пачку, вздохнула: - И  куришь,  конечно,  эту  дрянь  французскую,
махорку...
     - Что ж делать, если кубинских теперь нет, - я ответил  автоматически
все в том же  ерническо-суперменском  тоне,  хотя  вдруг  понял,  что  она
действительно расстроена, а приход ее просто странен, и объясняется чем-то
вполне серьезным, и что сейчас может начаться  нечто  тягостное,  сложное,
способное не то что сегодняшний день сломать, но и  еще  на  долгое  время
испортить жизнь,  разрушить  уже,  кажется,  установившийся  относительный
покой.
     - Расскажи, как живешь, - попросила она.
     - Ну, как я живу... - налил себе еще немного, посмотрел на  нее,  она
кивнула, налил и ей. - Живу я обычно, как многие в  моем  возрасте  живут.
Слава была, книжки были, концерты вот до сих пор по телеку хоть  два  раза
за год, а покажут... Была слава, да почти сплыла. Пишу, и даже издаю, - не
скажу, чтобы мало, а кто это  видит?  И  песни  поют,  даже...  С  тем  же
результатом: спроси сейчас любого на улице, когда он последний раз о поэте
Шорникове слышал. Уверяю тебя, половина в ответ поинтересуется, а  жив  ли
этот прекрасный поэт, а другая половина,  помоложе,  и  вовсе  фамилию  не
вспомнит... Деньги - соответственно. Те, что  тогда  посыпались,  прожиты.
Вот кое-какое барахлишко осталось, "шестерка" во дворе ржавеет  понемногу,
но еще ездит, а денежки - ушли. Они со мной быть  не  хотят,  им  уважение
нужно, а я их просто люблю. Нынешние же заработки... ну, на  еду,  ботинки
купить, когда старые совсем развалятся - все. Вот добрые люди  из  этих...
из богатых, им спасибо. Посоветуются с  кем-нибудь,  кто  еще  наши  имена
помнит, да и пригласят куда-нибудь, на корабле сплавать в такие  места,  о
которых раньше только у Хемингуэя читали, в Барселону какую-нибудь или  на
Канарские, извини, острова... Круиз. Кормят, напоить  желающих  полно:  "Я
извиняюсь, конечно, можно с вами будет выпить?" И после стакана  "на  ты",
обнимать, про жизнь расспрашивать... Цепь золотая на  шее,  наколка  "Буду
помнить не забуду а забуду пусть умру", костюм спортивный шелковый... И  -
давай, поэт! "А сам спеть  можешь?  А  Высоцкого  знал?"  Бывает,  и  пою,
говорю, что знал...
     Тут я замолчал, потому что она заплакала. Плакала она точно  так  же,
как пятнадцать лет назад плакала, сидя на скамейке, на Тверском  бульваре,
когда все уже стало ясно, но тогда я, помню, почти ничего  не  чувствовал,
глядя  на  ее  совершенно  неподвижное,   только   заливающееся   слезами,
намокающее лицо, в немного выпуклые голубые  глаза  под  водяной  пленкой,
только  неловкость,  которую  испытываешь,  глядя  на   любого   плачущего
человека. Теперь же я ощутил вдруг острое сочувствие и  какую-то  странную
тревогу - не за нее, а, с некоторым стыдом, за себя, будто  это  меня  она
оплакивала, сидя в глубоком,  старом,  в  лапшу  изодранном  кресле,  сама
наливая себе, звеня горлышком, осыпая пеплом  черную  свою  одежду.  Будто
траур.
     - Что с тобой? - спросил  я  тихо  и,  перегибаясь  через  давно  уже
перешедшую на мои колени и заснувшую  кошку,  через  столик  между  нашими
креслами, взял ее ладонь в свою.  Кожа  на  тыльной  стороне  ладони  была
сухая, в мелких морщинках, следах порезов и ожогов - я как-то уже и забыл,
чем она занимается,  эту  ее  постоянную  возню  с  ножницами,  булавками,
утюгом... - Что с тобой, Галочка? Ну, успокойся...
     - Так я и знала, знала, что ты ужасно живешь... не в  телеке  дело...
еще два месяца назад увидала тебя на  улице,  ты  шел,  а  я  ехала...  по
Чехова... такое ужасное у тебя  было  лицо...  горькое,  знаешь...  хотела
приехать, но как-то неудобно, а тут по телеку... ты ужасно живешь, ужасно!
     Она выпила, закурила уже третью или четвертую  сигарету,  достала  из
сумочки бумажную салфетку и осторожно промокнула глаза, которые уже успели
слегка потечь, всхлипнула, успокаиваясь.
     - Успокойся, - повторил я и убрал руку. - Лучше о себе расскажи. Чего
ты так разжалобилась? Да так, как я живу, другие  только  мечтают.  Нашла,
кого жалеть... У тебя-то как? Муж... как  его...  Игорь?  А  мальчик  как?
Ему... девять, наверное?
     Она уже встала, вышла в прихожую, что-то быстро делала с лицом,  стоя
перед зеркалом.
     - Двенадцать. Двенадцать мальчику. Зовут его Слава. А  мужа,  кстати,
не Игорь, а Олег. И у меня все в полном порядке. Свое ателье. Все отлично.
Только что из Китая приехала. Все хорошо...
     Она оторвалась от зеркала, повернулась ко мне, заново накрашенные  ее
глаза опять влажно заблестели, но на этот раз слезы уже не пролились.  Она
сделала шаг вперед, обняла  меня  за  шею,  приподнявшись  на  цыпочки,  и
поцеловала.
     - Не болей. Не расстраивайся. Не ешь себя.
     Я открыл перед нею  дверь,  успев  подхватить  на  руки  попытавшуюся
просочиться на лестницу кошку.
     - Как ее зовут? - спросила Галя.
     - Нана.
     Она усмехнулась.
     - В честь группы?
     - Какой группы? - не понял я. - Это Золя...
     - А-а, - она почему-то вздохнула, погладив кошку. И, уже закрывая  за
нею дверь, я услышал:
     - Держись, слышишь? Не позволяй себя губить.
     За дверью грохнул и пошел лифт. Я вернулся в комнату, снял  и  бросил
на диван пиджак, снова сел в кресло, вылил себе в стакан остатки виски.  В
конце концов, дело у меня более или менее обязательное только вечером...
     На полу, возле того кресла, в котором сидела Галя, я увидел сложенный
листок бумаги. Выпал из сумки.
     Я поставил уже пустой стакан, дотянулся, поднял  -  это  был  обычный
белый лист формата "под машинку", сложенный  вчетверо.  Я  развернул  его,
кошка на коленях заворочалась, протянула лапу, норовя отобрать бумажку.  Я
тихонько спихнул ее, продолжая читать короткую записку. Дочитал. Посмотрел
на пустую темную квадратную  бутылку  с  пестрой  вертикальной  наклейкой.
Вылил в свой стакан всю оставшуюся водку. Выпил, съел  две  оливки,  потом
еще одну - вкус водки после виски был отвратителен. Закурил.
     И стал перечитывать короткий текст.
     "Мишенька! Вчера на улице ко мне подошел мужчина.  В  белом  костюме,
итальянском, высокий, пожилой. Назвал меня  по  имени,  сказал,  что  твой
старый друг, знает тебя очень давно. Сказал пойти к тебе  и  предупредить,
чтобы ты был осторожнее. Он говорит, что это лето для тебя очень  тяжелое,
и чтобы ты не знакомился ни с кем близко, а он тебя предупредить не может,
потому что в Москве только один день. Мишенька, я боюсь, что это мафия или
кавказ. Он с усами, лицо темное. Я так и знала, что побоюсь  тебе  сказать
такую глупость, ты будешь смеяться, поэтому написала письмо и оставлю его.
Пожалуйста, Мишенька, дорогой мой мальчик,  будь  осторожней!  Я  за  тебя
боюсь. Я тебя не разлюбила и не разлюблю, зря ты меня тогда бросил.  Целую
тебя, будь осторожней, не знаю, что он имел в виду, целую, твоя Гала".
     Я открыл коньяк. Такой гадости я не пил давно.
     В моей жизни бывали странности и прежде, но никогда до  этой  записки
не долетал ко мне такой внятный голос оттуда, из зимнего Сретенска,  такой
разборчивый привет опекуна. Летом он носит белое, но  почтальоншу  все  же
надоумил в черном  явиться...  Какая,  с  другой  стороны,  дешевка,  если
задуматься, попса, как теперь говорят... Но что же,  однако,  он  имеет  в
виду, что страшного сулят мне близкие знакомства в это лето?
     Вероятно, что-нибудь с женщиной. Хотя каких уж только бед и хлопот не
пережил я из-за горестной  своей  слабости,  склонности,  бессмысленной  и
непрерывной тяги, и чем особенным можно меня еще потрясти... Я был  трижды
женат с участием государства, фиксировавшего в паспорте не только где,  но
и с кем должен жить человек. Фактически же я  был  женат  никак  не  менее
восьми раз, браки эти длились по году, а то  и  больше,  налезая  друг  на
друга, однажды я расходился с двумя женами  одновременно,  уже  сойдясь  с
третьей, причем, повторю,  я  не  безумный  бабник,  а  вполне  средний  в
отношениях с женщинами экземпляр, и было их у меня если и  больше,  чем  у
какого-нибудь идеального отца семейства, то ненамного. Да и,  согласитесь,
профессия такая, что без хотя бы  некоторого  чувственного  излишества  не
обходится. Просто отличаюсь я  тем,  что  чаще,  чем  нормальный  мужчина,
ощущаю себя женатым. "Ты через  пять  минут  уже  женат",  -  сказала  мне
однажды какая-то из жен, подразумевая, что любая моя измена  более  опасна
для существования нашей семьи, чем обычные приключения не  так  устроенных
мужчин. Она  оказалась  права  впоследствии.  Я  не  умел  и  не  научился
радоваться  просто  близости,  просто  наслаждаться,  хотя  к   собственно
наслаждению очень даже склонен, чтобы не сказать - к сладострастию. Но это
не мешает  мне  -  стоит  лишь  пробыть  с  женщиной  хоть  сколько-нибудь
достаточное для минимального сверх физиологического сближения время, а это
может быть и неделя, и одна ночь - начать думать о будущем больше,  чем  о
настоящем, строить планы устройства общей жизни, решать общие  проблемы  и
чувствовать себя по уши в обязательствах...
     Однажды я  ужасно  тяжело  переживал  разрыв,  состоявшийся  по  моей
инициативе. Мне было безумно жалко ее,  я  представлял,  как,  разбитая  и
несчастная, она забросила все свои дела, отказывается от ролей, - была она
вполне заметной в своем актерском цехе, - ревет ночами, портя лицо  и  тем
еще больше вредя своим делам... Я даже вполне серьезно опасался  сердечных
приступов  и  суицидных  припадков.  Но  через  две  недели  мой  приятель
рассказал, что на капустнике в их театре (кажется, юбилей  режиссера)  она
была, как всегда, прелестна, оживлена, пела,  пила  и  уехала  -  приятель
глянул мне в глаза и улыбнулся - с  молодым  парнем,  красавцем  и  быстро
взошедшей звездой, гордостью их труппы. "Я выходил, они как раз отъехали к
нему", - сказал добрый друг и еще раз мне улыбнулся. Я жестоко разочаровал
его своей искренней радостью и необъяснимым жаром, с которым я  его  вдруг
поблагодарил, неизвестно за что, и даже обнял. Тогда я понял, что  большая
часть моих терзаний  объясняется  явным  завышением  ценности  собственной
персоны для женщин. Я вдруг задал себе вопрос: ну, хорошо, допустим,  Лена
(я тогда был влюблен как раз в некую Лену, из-за чего и  порвал  с  быстро
утешившейся любительницей капустников), Лена меня бросит - что со  мною-то
будет? Вот придет, как я пришел к ее предшественнице,  и  так  же  скажет:
"Извини. Мне было с тобой очень хорошо. Но теперь я не могу... Я  не  хочу
объяснять, почему, но не могу. Давай разойдемся по-человечески". Ну, и еще
какие-нибудь  пошлости,  обозначающие  тот  простой  факт,  что  увлечение
прошло, или, скорей всего, вытеснено новым. Что же  я  сделаю?  Покончу  с
собой, запью больше обычного, опущусь, перестану бриться и принимать  душ,
брошу съемки? Да ничего подобного! - ответил я себе честно. Я  буду  жить,
как жил, и даже необходимость терпеть в связи с  новым  разрывом  довольно
существенные практические неудобства, поскольку мы с Леной уже  съехались,
устроили квартиру, из которой мне пришлось бы уйти, не привели бы  меня  в
смертельное отчаяние, как-нибудь устроился бы, потерпел  бы...  Главное  -
продолжал бы жить, и смеялся бы, и  с  какого-нибудь  спектакля,  а  то  и
капустника, через пару недель, уехал бы с кем-нибудь. Тогда  же,  если  не
ошибаюсь, я впервые и представил себе ту цепь связей, любовей,  длительных
или мгновенных сцеплений между мужчинами и женщинами, цепь, опутавшую весь
мир, которая, в конце концов, и должна объединить мир и  мiръ,  world  and
peace, и когда-нибудь будет написана, наконец, не "Война и мир", а "Мир  и
мiръ", и это и будет конец света, а отнюдь  не  какой-то  идиотский  гриб.
Затрубят трубы, и поднимутся мертвые, чтобы занять свои места в цепи, и мы
все двинемся держать ответ за любовь.
     Сумерки  мало  меняют  мою  квартиру,  потому  что  я  почти  никогда
полностью не отодвигаю темные и плотные шторы. В сумерках я допил  коньяк,
умылся, крепко вытер лицо  свежим,  жестким  после  прачечной  полотенцем,
снова старательно оделся, взял с вешалки твидовую  панаму  -  в  последнее
время даже редкие узнавания на улице стали почему-то раздражать,  а  любая
шапка сильно меняет внешность - и отправился по намеченным вечерним делам.
Какой-то прием, названный, естественно,  презентацией...  Одни  и  те  же,
большей  частью  знакомые  люди,  выпивка,  закуска  стоя,  разговоры   об
абсолютно неинтересном... Но жить без этого было уже нельзя, потому что  и
роли, и прочие все необходимые для жизни вещи можно было получить только в
таких местах. Тусовка, только тусовка, ничего, кроме тусовки.
     К тому же я не выношу вечернего одиночества дома.
     Я пошел пешком, цель была недалека, в пределах получасовой  прогулки,
да и садиться за руль после выпивки я все-таки избегаю. И поэтому все чаще
простаивает моя бедная  "шестерочка",  догнивает  под  едкими  московскими
дождями... Я шел дворами и переулками, механически  отмечая  про  себя  их
новые  старые  названия,  косясь  на  вездесущие  "мерседесы",  взъехавшие
тяжелыми своими задами на  тротуары,  на  бесчисленные  вывески  меняльных
контор, обходя приткнувшиеся друг к другу  стеклянные  коробочки  ларьков,
набитые большими пластиковыми бутылками с жидкостями химических  цветов  -
когда-то в витринах аптек стояли стеклянные шары с таким ярким содержимым,
которое изображало, вероятно, яды... Я шел, поглядывая на  всю  эту  новую
жизнь, которая для меня и тех, кто  постарше,  так  навсегда  и  останется
новой, а для тех, кто моложе - просто жизнь, я шел  от  Пресни  в  сторону
Смоленской  и  вдруг  ясно  понял,  что  предупреждение  мне  сделано,   и
предупреждение серьезное, а теперь уж все зависит  от  меня,  и,  если  не
остерегусь...  Пошел  дождь,  я   развернул   зонт,   захваченный   и   из
предусмотрительности, и для завершения английского стиля. За последние два
дня сильно похолодало, будто не  разгар  лета,  а  середина  осени.  После
чудовищно липкой жары порадоваться бы, но  унылый  рассеянный  свет  сразу
заставил забыть потные муки и одновременно испортил настроение, и  никакой
радости от прохлады не было, вместо  нее  пришла  обычная  осенняя  тоска,
предчувствие ноябрьского отчаяния, хотя до ноября  еще  было  чуть  ли  не
полгода...
     - Скажите, а вы аид или нет? - услышал я и, конечно,  вздрогнул,  как
вздрогнул бы, неожиданно услышав такое в пустом переулке, любой из вас.
     Непонятно откуда взявшийся, передо мною стоял человек. Весь в белом.



                                    5

     Собственно путь мой на дно в то страшное лето и начался  с  появления
этого человека. Потому что записка, брошенная Галей  на  ковер  у  кресла,
была, если говорить всерьез,  скорее  попыткой  остановить  меня  в  самом
начале этого пути, не дать даже тронуться в опасном  направлении.  Человек
же,  возникший  передо  мной  в  Девятинском   переулке,   стал   как   бы
привратником, или, точнее, указчиком ложной дороги, ведущей в ад, в Ад.  В
Ад.
     Как я уже сказал, он был весь в белом, а именно: в белых  парусиновых
ботинках с квадратными носами, на красноватой резиновой подошве;  в  белых
(или, скорее, светло-серых) брюках (пожалуй, штанах) из сурового  полотна,
что шло на дачные шторы и мебельные чехлы,  с  застегивающимися  на  белые
пуговицы хлястиками-стяжками по бокам; в слегка кремового оттенка  пиджаке
из  настоящей  китайской  чесучи  (или  чесунчи?)  с  большими  накладными
карманами и опущенными,  как  бы  немного  оплывшими  (как  раз  свечного,
воскового цвета) лацканами; а под пиджаком синевато-белая, после стирки  с
синькой, поплиновая рубашка (точнее, наверное, сорочка) с узкими, длинными
углами воротничка, наглухо застегнутая, так что воротник завернулся углами
вперед; без галстука. Все грязное, с черными  полосками  по  воротникам  и
манжетам, а штаны еще и в недвусмысленных рыжих пятнах.
     Это был очень старый - весь в пигментационных пятнах по лысому черепу
и тыльным сторонам кистей, с густыми седыми волосами,  лезущими  из  носа,
ушей и застежки расходящейся на груди описанной рубашки, косолапый,  из-за
чего  были  сбиты,  смяты  задники  упомянутых  туфель,   с   пропотевшими
подмышками и лопатками - еврей. С приплюснутым, немного звериным  носом  и
широким, лягушачьим ртом,  коротконогий,  с  непропорционально  маленькими
ступнями и ладонями.
     Откуда он здесь взялся, эта мерзкая антисемитская карикатура на моего
инфернального хранителя, под вечер в Девятинском переулке? И почему я  его
раньше не заметил? И что он от меня хочет?
     - Так вы аид или нет, я вас спрашиваю? - раздражено  повторил  он,  и
только со второго раза я понял вполне, в общем, простой вопрос. Ответил же
слишком серьезно и точно:
     - Ну, допустим... Что из этого следует?
     - Так вы ж должны помочь аиду! - вскричал безумный старик. - А  вы  в
бизнесе или что? Я сам с Украины, вы ж знаете, какой там антисемитизм, так
я уехал в Германию