,  бант  в
волосах. - Кто вы и откуда? Спасибо, вы спасли нас от этих  убийц,  но  вы
рискуете. Вам известно,  что  с  сегодняшнего  дня  демонстрации  и  любое
участие в протестах запрещены?
     Мужчина, поместившийся на полу между  передним  и  задним  сиденьями,
молча смотрел на нас  снизу.  Его  толстый  черный  свитер  на  плече  был
разодран, одно стекло в старомодных очках пошло трещинами, из угла рта  на
подбородок  вытекла  струйкой  кровь.  Женщина,  вдернутая  Гришей   через
переднюю дверь, обернулась, и меня поразило ее лицо. Очень молодая,  очень
красивая, восточного типа брюнетка, она  переводила  черные,  без  видимых
зрачков глаза с меня на Гришу, потом посмотрела на нее, на ее белый  наряд
- и во взгляде ее отразилась ненависть, а рот искривился отвращением.
     - В  маскарадных  костюмах,  -  хрипло  сказала  она,  -  в  музейной
колымаге... Развлекаетесь, господа? Какие они нам  "товарищи",  -  бросила
она подруге, - настоящие буржуйские шуты, а-ар-р-тисты...
     Я примерно представлял себе ситуацию и уже понял, какую  компанию  мы
себе нашли. Кроме того, я понял, что и сегодняшний день для  дела  пропал,
центр теперь оцепят, и операцию придется опять переносить.
     - Будет действительно правильней, если вы станете  обращаться  к  нам
"господа", - заговорил Гриша, и я, как всегда, удивился  непредсказуемости
его переходов от местечкового говора к изысканным речам. - Кроме  того,  -
он слегка поклонился в сторону своей соседки, - мы рассчитываем  получить,
хотя бы в ответ на наш рискованный жест, некоторую помощь с вашей стороны.
В частности, если у кого-нибудь из вас  есть  такая  возможность,  окажите
гостеприимство нам  и  нашей  машине  до  тех  пор,  когда  в  городе  все
успокоится, и мы сможем его покинуть. Конечно,  мы  могли  бы  сейчас  вас
высадить и сами искать выход из положения, но это  не  лучшая  перспектива
для всех нас - вы  выглядите  явно  участвовавшими  в  конфликте,  наш  же
автомобиль весьма приметен  и,  возможно,  его  уже  разыскивают  дорожная
полиция и жандармы...
     Гарик проехал в высокую арку и остановился в большом и пустом  дворе,
часть которого занимала поднятая над землей  плоская,  огражденная  низкой
балюстрадой крыша старинного бомбоубежища. Со всех сторон во двор смотрели
сотни окон  огромного  дома,  состоящего  из  многих  секций,  соединенных
арками. Это был один из величайших памятников "гранд эпок", безукоризненно
реставрированный и  ставший  фешенебельным  жильем  для  модных  артистов,
художников,  популярных   музыкантов,   зарабатывающих   бешеные   деньги,
телевизионных звезд и просто богатых людей,  имеющих  богемные  вкусы.  На
заасфальтированной крыше бомбоубежища несколько  человек  прогуливались  с
собаками, посередине стояли деревья в кадках и белые металлические стулья,
как во французском парке, на одном из  них,  далеко  перед  собой  вытянув
ноги, дремал с газетой пожилой джентльмен  в  мягкой  шляпе  с  опущенными
полями и длинном песочном пальто, на других  расположились  молодые  дамы,
рядом стояли коляски и копошились дети.
     Мужчина, сидевший в машине на полу, шевельнулся,  кашлянул,  голос  у
него  был  глуховатый,  чуть  треснутый,   говорил   он   с   характерными
интонациями, как говорили многие мужчины московского художественного круга
моего поколения и старше.
     - Что же, вы правы... Однако с "паккардом" вашим  будут  трудности...
Да и сами вы костюмированы... странно. Беглая киногруппа,  а,  ребята?  Но
вам  везет,  вам  везет,  ваш  драйвер  приехал  сюда,  будто   знал   или
чувствовал... Давайте-ка по кругу, вокруг, вокруг этого памятника холодной
войны... или столетней, теперь все равно, все равно... По кругу,  едем  по
кругу...
     Мы медленно  двинулись  по  периметру  многоугольного  двора,  вокруг
повторяющего его форму бомбоубежища. За третьим  или  четвертым  поворотом
странные слова нашего спасенного объяснились. В невысокой  каменной  стене
убежища   обнаружились   широкие   металлические    ворота,    выкрашенные
темно-зеленой тусклой краской. Мужчина попросил Гарика остановиться  и,  с
большим трудом разогнувшись, выполз из машины, мы  оставались  на  местах,
ожидая дальнейшего. Человек в рваном свитере подошел  к  воротам,  имевшим
такой вид, будто их не открывали по крайней  мере  со  дня  торжественного
уничтожения последней бомбы, порылся  в  карманах,  вынул  связку  ключей,
долго выбирал один... Наверху, над нами, кричали дети, не  умолкая  ни  на
секунду, звучали веселые женские голоса...  С  усилием,  но  на  удивление
беззвучно, - значит, направляющие ролики регулярно смазываются, -  мужчина
сдвинул в сторону сначала одну створку ворот, потом другую и повернулся  к
нам лицом,  жестом  инструктора  на  посадочной  полосе  приглашая  Гарика
следовать за ним, в открывшийся темный проем. Теперь, когда  он  стоял  на
темном фоне и словно в раме, я  хорошо  рассмотрел  его  внешность.  Седые
волосы его  были  подстрижены  ежиком,  лицо,  несколько  оплывшее,  но  с
довольно правильными чертами, из-за брыльев казалось почти квадратным, и с
ним хорошо сочетались очки в тяжелой темной прямоугольной оправе. Глаз  за
очками почти не было видно, тем более что одно стекло было в густой  сетке
трещин, но угадывался взгляд, уклончивый и пристальный одновременно.
     Мы въехали в ворота, человек быстро и сноровисто их  задвинул,  и  мы
оказались  в  темноте  абсолютной.  Гарик  включил  фары,  в   их   мощном
прожекторном свете появился наш  хозяин,  и,  вылезая  из  машины,  хлопая
дверцами, разминая ноги, мы сначала не заметили перемены в его виде.
     Первым опомнился Гриша.
     - Так делают лохов, - сказал он. - Смотрите здесь, нас исделали,  как
последних лохов.
     В свете фар перед нами стоял человек, держа на весу тяжелый  немецкий
пулемет "MG", и раструб ствола медленно двигался слева направо. Прогремела
короткая очередь, зазвенели стекла  -  и  тут  же  черноволосая  красавица
отделилась от нашей группы  и  стала  рядом  с  мужчиной.  Из-под  широкой
клетчатой рубахи навыпуск она вытащила длинноствольный револьвер, кажется,
"рюгер", немыслимо огромный и страшный в ее руках.



                                    7

     ...Совершенно уже ничего не  понимая,  я  сдирал  с  нее  одежду,  не
представляя, чем это кончится, зачем я это делаю, для чего подвергаю  этой
пытке ее и себя. Соски ее, большие и твердые, ускользали из  руки,  густые
волосы, заходящие далеко назад, пружинили и выпрямлялись под ладонью,  она
уже  начала  стонать,  палец  мой  нашел,  наконец,  влажное  и   горячее,
погрузился, поймал ритм... Стоны ее становились все громче, я  повернул  к
себе ее лицо и попытался зажать ее рот  своим,  но  она  дернулась,  почти
оттолкнув меня, изогнулась, процарапала тонкими  и  острыми,  как  коготки
птенца,  ногтями  по  моей  еще  двигавшейся  руке  -  и   обмякла,   чуть
отодвинувшись.
     Мы лежали на широком матраце в комнате  первого  этажа,  снова  шумел
ночной ливень, снова наверху кряхтел и звенел  пружинами  кроватной  сетки
Гриша, и Гарик, было  слышно,  время  от  времени  вставал,  тяжело  треща
половицами, ходил по своей комнате, был слышен звенящий щелчок зажигалки -
не спалось и ему.
     - Знаешь, я все-таки не могу их понять, - сказала она через несколько
минут, когда и я уже почти успокоился,  лег  на  спину,  закинул  руки  за
голову, под затылок, и она примостилась щекой где-то между моей  грудью  и
животом, положила,  закинула  на  меня  маленькую  и  легкую  ногу,  гладя
подошвой мои ступни. - Я не могу понять этого маниакального в  них,  этого
стремления мстить за что-то даже во вред себе, этого чувства обиженности и
ущемленности.
     - Бешеные они, а не сумасшедшие, - сказал я, потянулся,  стараясь  не
беспокоить ее, взял сигарету,  закурил,  отогнал  дым,  поплывший  светлым
облачком в редеющей темноте  в  сторону  ее  лица.  -  Бешеные  собаки.  И
размышлять об  их  психологии  -  все  равно,  что  размышлять  о  природе
водобоязни, когда на тебя бежит бешеный пес, приближается морда в  липкой,
свисающей желтыми нитями слюне,  чувствуется  гнилое  дыхание.  Надо  было
сразу стрелять, а мы беседовали. Они же ведь были готовы убить  нас  всех.
Если б не Гриша с Гариком...  Хотя  я  согласен  с  тобой:  сейчас  и  мне
кажется, что это не идеология, а физиология...


     Гриша и Гарик выстрелили одновременно, в то же мгновение и  я  поднял
свой пистолет, левой рукой сильно толкнув  ее,  свалив  на  потрескавшиеся
керамические  плитки  пола  и  падая  сверху.  Мои  хранители   планомерно
опорожняли свои обоймы, в результате чего уже через несколько  секунд  все
продолжалось в полной тьме, под сыплющимися сверху осколками ламп,  только
вспыхивала где-то в углу голубая дуга короткого замыкания. В  ее  вспышках
возникали и исчезали как бы застывшие картинки,  стоп-кадры  из  какого-то
древнего боевика с перестрелкой в чикагском гараже.
     Вот летит, почти горизонтально, Гарик...
     Вот он уже лежит  на  сбитом  с  ног  мужчине,  а  пулемет  скользит,
скользит по плиткам пола в сторону...
     Вот катится по полу Гриша, падает, словно  подрубленная  под  колени,
красавица и взлетает вверх из ее руки револьвер...
     Мужчина лежит вниз лицом, Гарик стягивает за спиной его  локти  своим
шарфом...
     Красавица сидит на полу, утирая кровь, текущую по лицу от ссадины  на
скуле, а Гриша возится в углу, возле рубильника...
     Когда загорелись две  случайно  уцелевшие  лампочки,  первое,  что  я
увидел, были светлые глаза женщины в замшевом костюме, полные  безнадежной
ненависти.
     - Идите к ним, - сказал я, поведя пистолетом в сторону усмиренных,  -
идите к своим друзьям...
     - Будьте вы прокляты, - прошептала женщина и плюнула мне под ноги,  -
будьте  вы  прокляты,  вечные  победители,  супермены,  шлюхи,  -  женщина
посмотрела на нее, - ничтожества...
     - Миша, дайте даме поджопник, - гулко крикнул Гриша, - чтобы  она  не
выступала, а уже вела себя!  И  давайте  поговорим  с  этими  мишигинер  о
дальнейшей жизни.


     - ...Это не Россия, это не русские, и только в одном проявляется наша
национальная традиция: в строительстве царства скуки мы дошли до края. Как
всегда, мы переняли западные идеи поздно и довели  их  до  абсурда  тогда,
когда весь европейский и американский мир уже был ими сыт по горло и начал
жить  по-новому,  драматическая   история,   история,   полная   трагедий,
катастроф, конфликтов раскручивает там  новый  виток,  а  наша  ожиревшая,
дряхлая  власть  держит  русское  общество   в   болоте   тупого,   сытого
обывательства. Это  -  преступление  перед  народом,  перед  отечественной
историей, и мне было бы стыдно, если бы я приняла уничтожение человеческой
души молча.
     Светловолосая женщина перевела дух, чтобы продолжить, глаза ее сияли,
грубое и немолодое лицо сейчас казалось молодым и очень привлекательным.
     Мы сидели вокруг старого, колченогого стола,  его  белая  пластиковая
столешница была исцарапана,  в  одном  месте  на  ней  проступало  глубоко
вырезанное   краткое   ругательство.   Семь   полусломанных   стульев,   с
металлическими, как и стол, ножками, с фанерными  сиденьями  в  ободранной
голубой краске, стояли неровным кругом. Мужчина  слушал  говорящую  молча,
разминая  недавно  развязанные  руки.  Восточная  красавица   смотрела   с
презрением, несколько раз  пыталась  перебить,  потом  застыла,  брезгливо
искривив губы. Гриша сидел далеко от стола, покачиваясь на  задних  ножках
хлипкого стула, держа на коленях руку с тяжелым пистолетом, дымил сигарой.
Гарик пистолет положил на стол  перед  собой,  смотрел  на  блондинку,  не
отводя ни на секунду глаз. Мы сидели рядом, я обнял любимую за плечи левой
рукой, правую, с пистолетом, перевесил через  спинку  стула  -  держать  в
дискуссии оружие на виду мне казалось неудобным.
     Заговорил Гриша.
     - Мадам, я извиняюсь у вас, - сказал старый еврей и скорчил любезную,
видимо, по его мнению, рожу, - и у ваших подельников, но это полное фуфло,
дорогая мадам, весь этот ваш народ, извиняюсь, и эта ваша  скучание,  весь
ваш базар. Что вы мине, пожилому человеку, будете  говорить  народ-шмарод?
Народ хочет кушать и очень довольный, что кушать есть. Или вы  будете  ему
рассказывать про жизнь и что он дурнее вас?  Вот  ваши  русские  сидят,  -
Гриша ткнул стволом  в  сторону  мужчины  и  девушки,  -  так  это  просто
хазейрим,  по-русскому  урки,  а  не  народ.  Или  если  я  аид,  а  Гарик
Мартиросович из армяшек, так мы уже не русские? Вы же интеллигентная дама,
что вы гоните такую парашу, что людям  стыдно  слушать...  Между  протчим,
очень приличный костюмчик на вас, а что было бы вам  надеть,  если  бы  не
было в магазинах что купить?
     - Жид... - прошипела красивая девушка и, плюнув на пол у  своих  ног,
выпрямилась и с улыбкой посмотрела Грише в лицо.
     - Вот видите, - закончил  Гриша  тихо  и  без  малейшего  акцента,  -
видите, сударыня, с кем вы оказались в одной  компании.  Неловко...  Потом
стыдно будет.
     - Вы удивительно сильны в  демагогии  для  такого  темного  человека,
которым прикидываетесь, - сказал мужчина и, поправив очки,  внимательно  и
остро посмотрел на Гришу, потом перевел  взгляд  на  Гарика,  на  нее,  на
меня...
     - Странные вы, господа... Не понимаю вашего маскарада,  но,  судя  по
всему, люди вы любопытные, занятные, не быдло...  И  при  этом,  очевидно,
хорошо подготовленные для борьбы, может, даже для какой-нибудь специальной
операции. Почему же вы не с нами? Неужели вас, -  он  обратился  прямо  ко
мне,  -  и  вашу  прелестную  подругу  привлекает  эта   жизнь,   животное
потребление,  унылая  буржуазная  мораль,  тоскливая  система  запретов  и
разрешений, вегетарианская культура, гибель настоящего искусства, жестокое
подавление и истребление даже из сознания величайшей человеческой  идеи  -
идеи революции? Мне кажется, что вы, - он снова обратился прямо ко мне,  -
имеете  какое-то  отношение  к  искусству.  Следовательно,  вы  не  можете
принимать этот мир, эту свиную кормушку, не можете  не  любить  революцию,
как художественный акт!  Этот  мир  несовместим  с  нами,  с  художниками,
артистами, музыкантами, писателями, с теми,  у  кого  есть  воображение  и
совесть, он вытесняет нас на края и так и называет - маргиналы. Но за нами
есть наша сила, мы можем поднять людей против этого проклятого  порядка  и
сами, наиболее сознательные и заинтересованные в разрушении этой  мерзости
борцы, можем пойти первыми на прекрасную гибель!
     Его треснутые очки съехали на кончик носа, и стало видно,  что  глаза
его желтые, маленькие  и  совсем  без  ресниц,  звериные,  с  ускользающим
выражением. Гарик кашлянул, повернулся ко мне.
     - Товарищ, конечно,  горячится,  да,  -  сказал  он,  -  но  надо  же
ответить, он же в чем-то прав, а? В наставлении по идеологической борьбе и
дискуссиям без оружия, раздел "Дискуссии культурные, споры  пьяные,  сцены
семейные, драки до крови и другое" сказано...
     Я услышал, как она тихонько засмеялась, покосился - испуганно  глянув
на меня снизу вверх, она зажала рот рукой, сделала еще более круглые,  чем
обычно, глаза и скорчила, отняв руку, одну  из  своих  детских  гримас.  Я
подумал, что никакие идеи, никакие попытки  изменить  или  спасти  мир  не
стоят того, чтобы грустила эта  маленькая  женщина,  полная  живой  жизни,
легкая и веселая, почти всегда пританцовывающая, - утром она  возилась  на
кухне, из моего приемника приглушенно вопил незабвенный Чабби  Чекер,  она
не видела, что я наблюдаю за ней, и вся ходила ходуном, стоя у плиты,  вся
ее игрушечная фигурка двигалась, как бы отрываясь от пола, тонко вибрируя,
приподнимаясь, - чтобы она испытывала  страх,  и  никакая  моя  любовь  не
искупает ее даже быстро проходящих страданий.
     - Что ж, вы правы во всем, что  касается  понимания  вашего  и,  если
угодно, нашего положения, - сказал я. Мужчина усмехнулся. - О достоинствах
и недостатках буржуазной цивилизации я  с  вами  спорить  не  буду,  скажу
только, что никакой другой свободы,  никакой  другой  демократии,  никакой
другой человеческой жизни кроме буржуазных,  не  существует.  Все  попытки
найти нечто другое, лучшее, кончались  людоедской  тиранией,  истреблением
людей,  и  в  любом  случае  утверждались  унизительная  нищета  одних   и
развращающая, убогая  власть  других.  Если  вам  борьба  за  это  кажется
увлекательным и романтическим занятием, это ваша психологическая проблема.
А что касается экзистенциальной тоски и маргинальности  художника,  -  тут
Гарик задавлено кашлянул, а Гриша радостно  захохотал,  -  то  в  этом  я,
повторяю, абсолютно согласен, только считаю, что для таких, как  мы,  есть
два пути. Вы хотите разрушить  неприемлемый  для  вас  мир,  а  я  выбираю
саморазрушение, и для этого есть много способов. Можно без оглядки  и  без
остатка погрузиться в страсть, -  я  крепче  обнял  ее  за  плечи,  и  она
прижалась ко мне, - можно нырнуть в это, - я положил пистолет на пол рядом
с ногой и, достав  из  заднего  кармана  высокую  плоскую  фляжку,  крепко
глотнул и пустил ее по кругу, и выпили все, - можно придумать еще  многое,
чтобы примирить себя с жизнью. Вы хотите развлекаться, ну и развлекайтесь.
А большинство людей предпочитают сытую скуку - ну и оставьте их в покое. В
моей последней из предсмертных записок я написал об этом...
     Блондинка смотрела на меня с сочувствием.
     - Какой примитивный вздор, - сказала она тихо, - какой  вздор  несете
вы оба... Где же место душе в ваших бессердечных рассуждениях?  Вы  словно
мертвые...
     - И последнее, - продолжал я. -  Вы  правильно  поняли,  что  нам  не
нравится нынешняя ситуация в нашей стране, она была моей, и ее, и их, -  я
двинул плечом в сторону Гриши и Гарика, - гораздо  раньше,  чем  вы  стали
считать ее своей, - повернулся я к восточной  сумрачной  красавице,  -  мы
действительно хотели бы, чтобы она изменилась, но не собираемся устраивать
революцию. Есть другие, достойные приличных людей, способы... Потому нам и
хочется здесь кое-что изменить, что страна движется именно  в  нужную  вам
сторону, их идеи всеобщего усреднения, сдерживания сильных и лести слабым,
подавления  всякого  мужественного,   агрессивного   начала   покончат   с
цивилизацией, лишат общество сил, и тогда-то, увы, и придет ваше  время...
Мы постараемся этого не допустить. Мы...
     В следующие пять секунд последовательность событий,  мне  показалось,
нарушилась. Например, сначала раздался выстрел, эхо загремело в уходящем в
темную глубину плоском подземелье, и только потом я  увидел,  как  смуглая
красавица бросилась к  моим  ногам,  схватила  пистолет,  перекатилась  на
спину, ствол спрятался в густых темных волосах, и прекрасное лицо исчезло,
взорвалось, и кровь забрызгала мои брюки. Лишь тогда я услышал ее  крик  -
будьте прокляты все, крикнула она, будьте прокляты все.
     Я прижимал любимую к груди, рукой, плечом,  грудью  закрывая  ее,  не
давая ей увидеть смерть... Гриша навалился на мужчину, закручивая его руки
за спинку стула... Светловолосая женщина легла щекой  на  стол,  глаза  ее
закатились... Гарик уже стоял у машины...


     Гриша запер ворота.  Гарик  усадил  ее  в  машину,  прикрыл  Гришиным
пыльником, - ее трясло, - держал фляжку у ее  рта,  было  видно,  как  она
глотает. Откройте, Григорий Исаакович, сказал я. Мы рискуем, Миша,  сказал
он, но тут же отпер и помог мне  немного  раздвинуть  ворота.  Я  вошел  в
подвал и вывел оттуда волочащую ноги,  ставшую  почти  старухой,  женщину.
Светлые  волосы  и  кокетливый  замшевый  наряд  выглядели   нелепо.   Она
неспособна донести, сказал я Грише,  она  не  гадина,  она  несчастна.  Вы
правы, Миша, согласился он, мы довезем ее, куда она  скажет,  если  она  в
состоянии сказать... Они  обе  плакали,  и  плакал  я,  и  тряслись  плечи
вцепившегося в баранку Гарика, и Гриш