стоит  господин
высокого роста, несомненно, англосаксонского происхождения, который не может
быть никем иным, как одним из министров королевы.
     Это действительно управляющий Сен-Джеймским кабинетом, легко узнаваемый
по его спине, согбенной под тяжестью работы. Торппипп продолжает:
     - А направо от первого министра - достоуважаемый господин Гладстон.
     И правда, трудно  было  бы  не  узнать  знаменитого  "old  man",  этого
красавца старика, всегда прямого, всегда готового защищать либеральные  идеи
против гнета власти.
     Может быть, следовало удивляться, что он смотрит с такой  симпатией  на
первого министра, но ведь между марионетками, хотя и  политическими,  многое
прощается, и то, что было бы противно людям, созданным  из  мяса  и  костей,
вполне безразлично для кукол, сделанных из дерева и картона.
     Впрочем,  вот  и  еще  одно  удивительное  обстоятельство,   являющееся
каким-то  необычайным  анахронизмом,  так  как  Торнпипп  выкрикивает  вдруг
громким голосом:
     -   Представляю   вам,   леди   и   джентльмены,   вашего   знаменитого
соотечественника О'Конелля, имя  которого  найдет  всегда  отклик  в  сердце
ирландца!
     Да, О'Конелль находился тут же, в 1875 году, хотя прошло  уже  двадцать
пять лет со дня его смерти.  Если  бы  кто-нибудь  сделал  по  этому  поводу
замечание Торнпиппу, тот, конечно, ответил бы, что для сынов  Ирландии  этот
великий агитатор  всегда  жив.  Он  таким  же  образом  мог  бы  представить
Парнелля, хотя этот политический деятель был еще совершенно неизвестен в  те
времена.
     Затем расставлены и другие придворные, имен которых мы  не  помним,  но
все разукрашенные орденами и лентами, политические и военные знаменитости, и
между ними  его  светлость  герцог  Кембриджский  рядом  с  покойным  лордом
Веллингтоном, и покойный лорд Пальмерстоы около  покойного  Пихта;  наконец,
члены верхней палаты вперемежку с членами нижней палаты; за ними ряд  конной
гвардии в парадной форме, верхом посреди залы, что ясно указывало на то, что
это был необычайный выход, который можно весьма редко увидеть  в  Осборнском
дворце. Все вместе составляло около пятидесяти  маленьких  человечков,  ярко
раскрашенных, изображавших с великим апломбом весь цвет аристократии,  самое
изысканное военное и политическое общество Соединенного королевства.
     Даже флот не был забыт; и если королевские яхты "Виктория" и  "Альберт"
не находились тут же, готовые к отплытию, то они,  во  всяком  случае,  были
изображены на стеклах окон, что должно было напоминать о рейде Спитхеде. При
хорошем зрении, конечно, можно было бы различить яхту, на которой находились
лорды и адмиралы с подзорными трубами в одной руке и рупорами в другой.
     Надо согласиться, что Торнпипп нисколько не  обманул  публику,  сказав,
что его представление единственное в мире. Положительно, благодаря ему можно
было не ездить на  остров  Уайт.  Оттого-то  все  и  поражены  -  не  только
мальчишки, смотрящие на это  чудо,  но  даже  зрители  почтенного  возраста,
никогда не выезжавшие из Коннаута и окрестностей Уестпорта. Только священник
немножко улыбается про себя; что же касается аптекаря-москательщика,  то  он
уверяет, что все лица так похожи, что ошибиться невозможно, хотя сам  он  их
никогда  не  видел.  Булочник  признался,  что   это   превосходило   всякое
воображение и что ему с трудом верилось, что при  английском  дворе  столько
пышности, роскоши и изящества.
     - Но, леди и джентльмены, это еще не все, - продолжал  Торнпипп.  -  Вы
думаете,  что  все  эти  высокопоставленные  лица  не   могут   двигаться?..
Ошибаетесь! Они живые, такие же живые, как  мы  с  вами,  и  вы  это  сейчас
увидите! Но раньше я позволю себе обойти всех присутствующих, надеясь на  их
щедрость.
     Настает критический момент для всех  этих  демонстраторов  редкостей  -
момент, когда их шапка начинает обходить ряды зрителей. Как и везде, зрители
подобных представлений делятся на две категории:  на  тех,  которые  вовремя
уходят, чтобы не платить, и на тех, которые хотят позабавиться даром, и этих
последних гораздо больше. Есть, правда, и  третья  категория,  состоящая  из
людей платящих, но она так ничтожна, что о ней и говорить не  стоит.  И  все
это ясно  обнаружилось,  когда  Торнпипп  сделал  свой  маленький  обход,  с
улыбкой, которой он старался придать любезность, но  которая  тем  не  менее
выражала злобу. Да и могло ли быть иначе, коль его лицо напоминало бульдога,
а злые глаза и рот готовы были скорей кусать людей, чем целовать их?..
     Понятно, что у оборванной толпы, не двинувшейся с места, не нашлось  бы
для него и двух копперов. Что касается тех зрителей, которые, увлекшись  его
красноречием,  хотели  остаться,  но  не  намерены  были  платить,  то   они
преспокойно от него отворачивались. Только пять  или  шесть  человек  кинули
несколько мелких монет, что и составило сумму в один шиллинг и три пенса,  -
сумму, которую Торнпипп принял с презрительной гримасой...  Что  вы  хотите?
Приходилось довольствоваться этим в ожидании послеобеденного  представления,
обещающего  быть  выгоднее,  и  во  всяком  случае  лучше   уж   было   дать
представление, чем возвращать деньги.
     И тогда немой восторг зрителей разразился вдруг шумными аплодисментами.
Руки усердно хлопали, ноги стучали, рты выкрикивали такие громкие  "о!  о!",
которые, наверное, доносились до самого порта.
     В это время  Торнпипп  ударил  по  ящику  своей  палочкой,  после  чего
послышался жалобный стон, никем, однако, не  замеченный.  И  вдруг  каким-то
чудом вся сцена оживилась.
     Марионетки, движимые внутренним механизмом, точно ожили. Ее  величество
королева Виктория не сошла со своего трона, что было бы против этикета.  Она
даже не встала, но двигает головой, кивая своей короной, и опускает скипетр,
точно дирижер, выбивающий такт. Что касается королевской семьи, то все члены
ее быстро поворачиваются, раскланиваясь на все стороны, тогда  как  герцоги,
маркизы, баронеты почтительно проходят мимо. Первый  министр  раскланивается
перед господином Гладстоном, который в свою очередь отдает ему поклон. Важно
двигается  О'Конелль,  за  ним  следует  герцог  Кембриджский,  выделывающий
какое-то характерное па. Затем идут все  остальные  лица,  и  лошади  конной
гвардии машут гривой и скачут, точно находятся не в зале Осборнского дворца,
а в его манеже.
     И вся эта карусель движется под дребезжащие звуки музыкальной шкатулки,
которой недоставало несколько диезов н бемолей.
     И, конечно, Педди, такой  чувствительный  к  музыке,  что  Генрих  VIII
украсил даже арфой герб Зеленого Ирина, не мог остаться спокойным  при  этих
звуках,  хотя  он  предпочел  бы  услыхать  вместо   меланхоличных   гимнов,
составляющих  национальные  песни  Соединенного  королевства,   какую-нибудь
песенку их дорогой Ирландии.
     Все это было на самом деле очень мило, и кто никогда не был в настоящих
европейских театрах, того, понятно, это могло привести в  восторг.  И  всеми
овладело неописуемое воодушевление при виде этих движущихся кукол.
     Вдруг от какой-то  неисправности  в  механизме  королева  так  поспешно
махнула скипетром, что попала им по круглой спине  первого  министра.  Тогда
неописуемый восторг зрителей выразился громкими криками одобрения.
     - Они живые! - сказал один.
     - Недостает только, чтобы они заговорили, - сказал другой.
     - Об этом лучше не сожалеть! - прибавил аптекарь, становившийся  всегда
демократом в минуты восторга.
     И он был прав. Что бы было,  если  бы  эти  марионетки  вдруг  вздумали
произнести несколько официальных речей!
     - Хотелось бы мне знать, что  заставляет  их  двигаться?  -  проговорил
тогда булочник.
     - Да кто же, как не черт! - заметил старый матрос.
     - Конечно, черт! - закричали в один голос несколько убежденных матрон и
торопливо перекрестились, глядя на священника, стоявшего в задумчивой позе.
     - Да как же черт может поместиться в таком  ящике?  -  заметил  молодой
приказчик, отличавшийся наивностью. - Ведь черт-то большой!
     - Так он не внутри сидит, а где-нибудь тут, - сказала старая кумушка. -
И показывает нам все представление.
     - Нет, - ответил важно москательщик, - ведь вы сами знаете, что черт не
умеет говорить по-ирландски!
     Да, это одна  из  истин,  в  которых  Педди  вполне  уверен.  Торнпипп,
несомненно, не  был  чертом,  так  как  выражался  на  чистейшем  ирландском
наречии.
     Однако, если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все
эти человечки двигались благодаря какому-нибудь  внутреннему  механизму.  Но
никто не видел, чтобы Торнпипп заводил пружину. В  то  же  время  была  одна
особенность, не ускользнувшая от внимания священника:  как  только  движения
замедлялись,  сильный  удар  хлыста  по  ковру,  покрывавшему  низ  тележки,
приводил всех в прежнее  оживление.  Кому  же  предназначался  удар  хлыста,
сопровождаемый всегда стоном?
     Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпиппа:
     - У вас в ящике, верно, собака?
     Торнпипп посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.
     - Что там есть, то и есть! - ответил он. Это мое дело... И я не  обязан
никому объяснять...
     - Положим, вы не обязаны, - заметил священник, - но мы-то  имеем  право
предполагать, что собака приводит в действие механизм.
     - Ну да, собака! - сказал угрюмо  Торнпипп.  -  Собака  во  вращающейся
клетке... и сколько я употребил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать!
А велика ли выгода? Мне, наверное, не дадут  и  половины  того,  что  платят
священнику за обедню!
     В ту минуту,  когда  Торнпипп  произносил  эти  слова,  механизм  вдруг
остановился, к великому огорчению  публики.  Когда  же  Торнпипп  хотел  уже
закрыть ящик, говоря, что представление окончено,  к  нему  обратился  вдруг
аптекарь со словами:
     - Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?
     - Нет, - ответил грубо  Торнпипп,  видя  устремленные  со  всех  сторон
подозрительные взгляды.
     - Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?
     - Ни за два, ни за три! - вскричал Торнпипп.
     Оп теперь только и думал, как бы поскорее уйти,  по  публика  вовсе  не
желала его отпускать. Однако по знаку хозяина собака собиралась уже  тронуть
тележку,  когда  вдруг  из  ящика  раздался  жалобный  стоп,  сопровождаемый
рыданиями.
     Торнпипп вне себя повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:
     - Да замолчишь ли ты, собачий сын!
     - Там вовсе не собака! - воскликнул священник, удерживая тележку.
     - Собака! - упрямо ответил Торнпипп.
     - Нет! Это ребенок!..
     - Ребенок, ребенок! - закричали все.
     Какая перемена  произошла  теперь  в  зрителях!  Любопытство  сменилось
чувством  сострадания,  выразившимся  довольно  бурно.  Как!  Внутри   ящика
находился ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог
больше двигаться в клетке!..
     - Ребенок, ребенок! - закричали еще энергичнее.
     Торнпиппу приходилось  плохо.  Он  попробовал  бороться,  толкая  сзади
тележку... Но напрасно. Булочник схватил ее с одной стороны, москательщик  с
другой. Никогда ничего подобного не случалось при королевском дворе!  Принцы
чуть не раздавили принцесс,  герцоги  опрокинули  маркизов,  первый  министр
упал, вызвав падение  всего  министерства.  Одним  словом,  произошло  такое
смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае,  если
бы остров Уайт подвергся землетрясению.
     Торнпиппа очень  скоро  усмирили,  несмотря  на  то,  что  он  отчаянно
сопротивлялся.  Все  без  исключения  принимали  в  этом  участие.   Тележку
обыскали, москательщик пролез между колесами и вытащил из ящика ребенка.
     Да,  малютка  лет  трех,  бледный,  тощий,   болезненный,   с   ногами,
изодранными кнутом, еле дышащий...
     Никто не знал этого ребенка в Уестпорте.
     Таков был выход Малыша, героя этой истории. Каким образом очутился он в
руках злодея, который не был его отцом, - довольно трудно  было  узнать.  На
самом же деле малютка был подобран Торнпиппом девять месяцев тому  назад  на
улице одной из деревень Допегаля, и вот к чему приспособил его этот варвар.
     Одна из женщин взяла  ребенка  на  руки  и  старалась  привести  его  в
чувство. Все теснились к нему. У ребенка  было  интересное,  даже  умненькое
личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком, чтобы
зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб... в эти-то годы!
     Наконец  он  раскрыл  глаза  и  вздрогнул,  увидав  Торнпиппа,  который
подошел, крича злобным голосом:
     - Отдайте его мне!..
     - Разве вы отец его? - спросил священник.
     - Да, - ответил Торнпипп.
     - Нет, нет!.. это не  мой  папа!  -  закричал  ребенок,  уцепившись  за
женщину, державшую его на руках.
     - Он вам не принадлежит! - вскричал москательщик.
     Торнпипп, однако, продолжал стоять на своем. С  искривившимся  лицом  и
злобно сверкающими глазами, он уже не помнил себя  и  собирался  разделаться
"по-ирландски", то есть пырнуть ножом,  но  двое  молодцов  схватили  его  и
обезоружили.
     - Вон, гоните его вон! - кричали женщины.
     - Убирайся, подлец! - сказал москательщик.
     - И не смейте  у  нас  больше  показываться!  -  закричал  священник  с
угрожающим жестом.
     Торнпипп яростно хлестнул  собаку,  и  тележка  покатилась  обратно  по
главной улице Уестпорта.
     - Негодяй! - сказал аптекарь.  -  Я  уверен,  что  не  пройдет  и  трех
месяцев, как он протанцует менуэт Кильменгама!
     Протанцевать этот менуэт значило,  по  местному  выражению,  проплясать
последний раз джигу на виселичной веревке.
     Затем священник спросил ребенка, как его зовут.
     - Малыш, - ответил тот довольно твердым голосом.
     Действительно, другого имени у него не было.


        ^TГлава третья - ШКОЛА-ПРИЮТ RAGGED SCHOOL^U

     - А что у тринадцатого номера?
     - Лихорадка.
     - А у девятого?
     - Коклюш.
     - У семнадцатого?
     - Тоже коклюш.
     - А у двадцать третьего номера?
     - Я думаю, что у него будет скарлатина.
     И по мере того, как получались ответы, О'Бодкннс записывал их в  книгу,
имевшую замечательно аккуратный вид, на соответствующих строках,  против  ЭЭ
23, 17, 9 и 13. В книге была целая рубрика, в которую вписывались:  названия
болезней, час  прихода  доктора,  прописанные  им  лекарства,  условия,  при
которых  должны  были  пользоваться  ими  больные.   Имена   были   написаны
готическими буквами, номера арабскими  цифрами,  лекарства  красивым  рондо,
предписания обыкновенным английским почерком, что составляло в общем образец
каллиграфического искусства и строгой отчетности.
     - Несколько детей больны довольно серьезно, - заметил доктор. - Примите
меры к тому, чтобы они не простудились во время переноски...
     - Да, да!.. Будьте спокойны, - ответил небрежно О'Бодкинс. -  Когда  их
здесь нет, то и мне нет до них никакого дела,  лишь  бы  книги  мои  были  в
порядке...
     - Если они и не выживут, - заметил доктор, беря свою шляпу и палку,  то
потеря, я думаю, будет невелика...
     - Согласен, - ответил О'Бодкинс. - Я запишу их  в  столбец  умерших,  и
счеты с ними будут покончены, потому что раз итог подведен, то и  жаловаться
не на что.
     И доктор ушел, пожав руку своему собеседнику.
     О'Бодкинс был директором Ragged  school  в  маленьком  городке  Галуее,
расположенном на берегу залива, в местности того же названия, на  юго-западе
Коннаутской провинции.  Это  единственная  провинция,  в  которой  католикам
разрешено иметь  поземельные  владения  и  в  которой,  как  и  в  Мюнстере,
английское   правительство   старается   всячески    притеснять    ирландцев
неангликанской церкви.
     Всем известен этот тип оригиналов, к которому принадлежал  О'Бодкинс  и
который не может быть назван приятным типом человеческого  рода.  Маленький,
толстый, он был одним из тех холостяков, у которых никогда не было молодости
и никогда не будет старости, людей, остающихся всегда теми,  что  они  есть,
украшенных никогда не седеющими волосами, точно уже  родившихся  с  золотыми
очками, которые следовало не снимать с них  и  в  гробу,  людей  не  знавших
никогда ни жизненных  невзгод,  ни  семейной  заботы,  имеющих  сердца  лишь
постольку,  поскольку  это  необходимо  для  существования  и   никогда   не
тревожимых ни любовью, ни дружбой, ни жалостью, ни  симпатией.  О'Бодкинс  -
одно из тех существ, которые ни добры и  ни  злы,  проводят  всю  жизнь,  не
сделав ни одного доброго поступка, но и не причинив большого зла, и  которые
никогда не бывают несчастны - даже несчастьем других.
     Таков был О'Бодкинс, и, мы должны сознаться,  он  подходил  как  нельзя
более для должности директора школы, подобной Ragged school.
     Ragged school  -  это  школа  оборванцев.  О'Бодкинсу  помогала  старая
курильщица тетка Крисе, вечно с трубкой во  рту,  да  еще  бывший  пансионер
школы, шестнадцатилетний Грин. Этот бедный малый с добрыми лицом и  глазами,
с немного вздернутым носом, характерной чертой ирландца, был  гораздо  лучше
трех четвертей всех несчастных, собранных в этой школе-лазарете.
     Оборванцы были  по  большей  части  или  сироты,  или  дети,  покинутые
родителями,  которых  они  не  помнили,  родившиеся  среди  грязи  и  греха,
подобранные часто на улицах и дорогах,  куда  они,  несомненно,  вернутся  в
зрелом возрасте. Это поистине отбросы общества.
     Какой нравственный упадок наблюдается среди  этих  детей,  обещающих  в
будущем  превратиться  в  уродов!  Действительно,  что   порядочного   могло
произойти из случайного уличного посева?
     В галуейской школе около тридцати детей  в  возрасте  от  трех  лет  до
двенадцати, вечно в лохмотьях, вечно голодных,  питающихся  лишь  объедками.
Многие из них болели, как мы имели уже случай в том убедиться, и  среди  них
наблюдался  большой  процент  смертности,  что,  впрочем,  не  было  большой
потерей, если верить словам доктора.
     И он прав, если никакие старания, никакие нравственные  воздействия  не
могут помешать этим  детям  сделаться  со  временем  негодяями.  Но  в  этих
некрасивых  оболочках  все  же  есть  душа,  и  при  ином  воспитании,   при
самоотверженном уходе она, может быть, раскрылась бы  для  семян  добра.  Во
всяком случае, Для воспитания несчастных существ нужны  были  совсем  другие
руководители,  чем  такой  манекен,  как  О'Бодкинс,  тип,  впрочем,  весьма
распространенный среди нуждающихся классов Ирландии.
     Наш Малыш был в Ragged school  моложе  всех.  Ему  не  было  четырех  с
половиной лет. Бедный ребенок! Можно было бы  смело  выставить  на  его  лбу
надпись: неудачник. Перенести все то, что он перенес от Торнпиппа, изображая
какую-то вращающуюся  мельницу,  освободиться  от  своего  палача  благодаря
нескольким добрым душам, встретившимся в Уестпорте, и лишь для  того,  чтобы
быть одним из учеников шлуейской Ragged school! А когда он из нее выйдет, не
будет ли тогда еще хуже?..
     Конечно, это было весьма  хорошее  побуждение,  под  влиянием  которого
священник отнял несчастного ребенка у его мучителя.  После  долгих,  тщетных
розысков пришлось,  однако,  отказаться  от  надежды  открыть  происхождение
ребенка. Тот помнил только одно: что жил у какой-то злой женщины,  что  была
еще маленькая  девочка,  которая  его  иногда  целовала,  а  другая  девочка
умерла... Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями  или  его  у
них украли? Этого никто не мог сказать.
     С тех пор как его подобрали в Уестпорте, он находил приют то  в  одном,
то в другом доме. Имя Малыш так за ним и осталось. Где жил неделю, а  где  и
две. Приход не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если
бы в приходе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда.
Но никакого приюта не было, и его отправили в Ragged school.