было  не
слишком привлекательным, но вполне человечным - во всяком случае, оно не
выделялось в толпе. С первого взгляда становилось понятно, что его обла-
датель живет ординарной духовной жизнью, ни на что более не претендуя.
   С некоторых пор, однако, произошли изменения.
   Теперь, когда я вхожу в автобус (трамвай, троллейбус, самолет,  дири-
жабль), непременно находится кто-то, не обязательно знакомый, кто в ужа-
се восклицает:
   - Что с вами?! На вас лица нет!
   Этот невоспитанный человек просто первым обращал внимание на то,  что
было видно остальным. Поначалу меня пугали подобные возгласы, я подбегал
к зеркалу (в автобусе,  трамвае,  троллейбусе,  самолете,  дирижабле)  и
удостоверялся, что со мною не шутят. Лица не было! То есть  было  нечто,
отдаленно напоминавшее разбегающуюся шайку  преступников.  Щеки  прыгали
вразнобой, нос заглядывал в левое ухо, а губы были  перепутаны  местами.
Причем, вся эта компания стремилась оттолкнуться друг от друга как можно
дальше, переругиваясь, передергиваясь, производя неприличные жесты и об-
мениваясь оскорблениями. Мне жалко было смотреть на них.
   В особенности неполадки с моим лицом становились заметны именно  тог-
да, когда их опасно было обнаруживать, то есть в те часы и в тех местах,
где я заведомо должен был производить впечатление здорового, цветущего и
даже процветающего человека, которому не страшны никакие  личные  и  об-
щественные неурядицы. Довольно, довольно! Пускай у других краснеют веки,
бледнеют щеки, зеленеют глаза! Пускай, пускай  у  них  зубы  выстукивают
морзянку, язык проваливается в желудок, брови ломаются от душевных  мук.
При чем тут я? Я должен быть выше этого!
   Вот почему я мечтал о каменном лице.
   И главное - вокруг столько каменных лиц! Включишь телевизор -  камен-
ное лицо. Войдешь в автобус (трамвай, троллейбус, самолет, дирижабль)  -
полно каменных лиц! Сидишь на собрании - каменные лица у всех, вплоть до
президиума и выступающих в прениях. Как им это удается?
   Вероятно, они знали особый секрет, неизвестный мне.  "Вот,  вот  тебе
наказание за твой индивидуализм! - временами злорадно думал я о себе.  -
Вот и воздалось, и аукнулось, и откликнулось!  Будешь  знать,  как  быть
счастливчиком, попирателем моральных  устоев,  суперменом.  Лови  теперь
свои дергающиеся веки!"
   Вследствие плохого поведения моего лица, мне перестали верить. А  мо-
жет быть, лицо стало таким, потому что я вышел из доверия. Так или  ина-
че, я стал физически чувствовать, как лгут губы, как притворяются глаза,
как обманывают уши.  Потеряв  согласованность  в  движениях,  они  стали
врать, как нестройный хор. Каждый звук в отдельности еще можно было слу-
шать, но в совместном звучании обнаруживалась нестерпимая фальшь.
   Я решил принять срочные меры, чтобы достигнуть каменного лица.
   По утрам я делал гимнастику, распевая песни. Потом проводил  аутоген-
ную тренировку, повторяя про себя: "Я им покажу... я им покажу...  я  им
покажу... каменное лицо!" Затем я ехал на работу, стараясь миновать  па-
мятные места, где мое лицо сразу же выходило из  повиновения.  Но  таких
мест много было в городе, почти на каждом углу,  в  каждом  скверике,  в
каждой мороженице. Мое лицо убегало от меня, я  выскакивал  из  автобуса
(трамвая, троллейбуса, самолета, дирижабля) и бежал за  ним,  размахивая
руками. Со стороны это выглядело так: впереди, рассекая  воздух,  мчался
мой нос, по обе стороны от которого, наподобие эскорта, летели уши. Чуть
ниже неслись губы и щеки - абстрактная  африканская  маска,  совершающая
плоскопараллельное движение. Сзади, задыхаясь, бежал я - безобразный  до
невозможности, безликий. Так мы с лицом обходили опасные места, которых,
повторяю, было множество. На нейтральной территории, не связанной с  по-
терей лица, я догонял нос, ставил его на место,  симметрично  располагал
брови, щеки и уши, приводил в порядок губы - они еще  долго  дрожали.  В
таком виде я добирался до работы, входил в комнату с сотрудниками, и тут
все части моего лица мгновенно испарялись. Черт  знает  что,  сублимация
какая-то! Они просто исчезали, их не было смысла ловить.
   Так я проводил те несколько часов, в течение которых хотел иметь  ка-
менное лицо.
   Какое там каменное! Хоть бы тряпичное, хоть бы  стеклянное,  хоть  бы
какое! Нельзя так унижаться.
   Я совершенно измучился за какой-нибудь месяц. Моим губам не верили. В
глаза не смотрели. Уши мои, возвращаясь на место, имели обыкновение  ме-
нять размеры. Они торчали над головой,  как  неуклюжие  розовые  крылья,
уменьшаясь лишь к утру следующего дня.
   Наконец я не выдержал и обратился за помощью к человеку, лицо которо-
го показалось мне наиболее каменным. Я встретил его в молочной столовой.
Он сидел за столиком и ел сметану,тщательно выгребая ее ложечкой из ста-
кана. Я понял, почему он ел сметану. Его лицо было  настолько  каменным,
что даже жевать он не мог. Он просовывал ложечку в рот и незаметно  гло-
тал сметану. С большим трудом мне удалось  привлечь  его  внимание.  Для
этого пришлось уронить поднос, на котором была манная каша и сливки.
   Он повернул лицо ко мне, и тут, желая застать его врасплох,  я  спро-
сил:
   - Каким образом вы достигли такого лица?
   Он не удивился, выскреб остатки сметаны и проглотил. Это был нестарый
еще человек, приятной наружности, с живыми глазами. Мне как раз понрави-
лось, что глаза у него живые, а лицо каменное. Сделать каменное лицо при
мертвых глазах - дело плевое.
   - Есть способ, - сказал он.
   - Научите, ради Бога, научите! - воскликнул я, чувствуя, что лицо мое
опять начинает разбегаться.
   - Да, здорово вас отделали, - сказал он сочувственно.
   - Мне плевать на это! Я выше этого! - закричал  я,  отчаянно  пытаясь
вернуть губы на прежнее место.
   - Я вижу, - сказал он.
   Он поднялся из-за стола, вытер салфеткой рот и сделал мне знак следо-
вать за ним. Мы вышли на улицу.
   - Я могу вам помочь, но не уверен, что вы обрадуетесь, - ровным голо-
сом произнес он. - Сам я избрал этот способ несколько лет назад.  С  тех
пор я живу... (он сделал паузу) нормально.
   - Я тоже хочу жить нормально! - воскликнул я.
   - Придерживайте брови, - посоветовал он. - Они собираются улететь.
   Я прикрыл лицо ладонями.
   - Вы похожи на человека, который ремонтирует фасад, когда в доме  бу-
шует пожар, - заметил он.
   - Я ремонтирую пожар, - невесело пошутил я.
   - Можно и так. Тем самым вы даете огню пищу.
   Мы прошли несколько кварталов, свернули в темный переулок и  вошли  в
подъезд. Лестница была широкая, мраморная, освещенная тусклой лампочкой.
Мы поднялись на второй этаж - мой новый знакомый впереди, а я сзади.  Он
отпер дверь, и мы оказались в прихожей, отделанной под дуб. На стене ви-
село зеркало в бронзовой раме.
   - Посмотрите на себя, - сказал он.
   Я взглянул в зеркало и увидел то же ненавистное мне, жалкое, растека-
ющееся лицо.
   - Вы твердо хотите с ним расстаться?
   - Как можно скорее! - со злостью сказал я.
   Хозяин пригласил меня в комнату, где стояли мягкие  кресла  и  диван,
окружавшие журнальный столик. Стена была занята застекленными полками со
встроенными в них телевизором, магнитофоном и закрытыми  шкафчиками.  На
одном из них, железном, была никелированная ручка.
   - Садитесь и рассказывайте, - предложил он.
   - Что?
   - Все с самого начала, ничего не утаивая.
   Я начал говорить. Губы не слушались меня. Я поминутно щипал их,  дер-
гал, тер щеки пальцами, разглаживал лоб. Мое лицо не желало  становиться
каменным. Оно яростно сопротивлялось, пока я  рассказывал  до  удивления
простую историю, произошедшую со мной.
   Историю о том, как я потерял лицо.
   Хозяин слушал внимательно. Холодная маска была обращена ко мне.  Лишь
один раз, когда я рассказывал о том, как горел тополиный пух, по его ка-
менному лицу пробежала судорога.
   - Простите, - сказал он. - Это очень похоже.
   И тут мне послышалось, что от  книжных  полок  исходит  глухой  звук.
Что-то тяжело и мерно ворочалось там, у стены.
   - Больше мне нечего рассказывать, - сказал я.
   - Верю, - сказал он.
   Я почувствовал, что внутри у меня стало просторно, будто раздвинулась
грудная клетка и сердце летало в ней от стенки к стенке, глухо  выбивая:
тук... тук... тук...
   - Сейчас я вас освобожу, - сказал хозяин.
   В его руке сверкнул ключик, которым он дотронулся до  меня,  до  моей
груди. Что-то щелкнуло, будто искра вонзилась в меня, и я потерял созна-
ние. Медленно клонясь на диван, я успел заметить, что хозяин приближает-
ся к шкафчику с никелированной ручкой, а на его ладони горит красный шар
величиной с яблоко. Вот он открывает бесшумную дверцу, подносит  горящий
шар к темной впадине, вот...
   Когда я очнулся, передо мною стояла чашка черного кофе.
   - Мы теперь братья, - сказал хозяин строго. - Вы это запомните.
   - Что вы со мной сделали? - спросил я.
   - Посмотрите на себя.
   Я вышел в прихожую и подошел к зеркалу. Из него взглянул на меня  че-
ловек с каменным лицом. Только глаза оставались живыми,  и  в  них  жила
боль.
   - Это я, - прошептал я себе.
   - Это я, - беззвучно повторил он губами.
   Я вернулся к хозяину, и мы выпили кофе в молчании. Ни один мускул  не
дрогнул на наших лицах. Я поблагодарил и с трудом  заставил  себя  улыб-
нуться.
   - Все-таки интересно, в чем тут фокус? Лекарство?
   - Фокус в том, - медленно произнес он, всем телом наклоняясь ко  мне,
- фокус в том, что ваше сердце спрятано там, в сейфе...  Рядом  с  моим.
Вот в чем фокус.
   С тех пор у меня каменное лицо. Я  живу  нормально.  Никакие  обстоя-
тельства, памятные места наших встреч и даже презрительные взгляды  моей
бывшей возлюбленной не выводят меня из равновесия.  Что  поделать,  если
можно иметь либо сердце, либо лицо. Отсутствие сердца не так заметно для
окружающих.
   1976

   Стрелочник

   Это объявление я услышал в вагоне пригородного электропоезда. За  ок-
ном летел куда-то вбок мокрый зимний лес, а машинист перечислял  по  ра-
дио, ка кие специальности требуются управлению железной дороги.  Относи-
тельная влажность была сто процентов. Ни одной из  перечисляемых  специ-
альностей я не в ладел, что почему-то вызывало грусть. Последним в  этом
списке утраченных возможностей значился стрелочник. "Одиноким стрелочни-
кам предос тавляется общежитие", - сказал репродуктор и умолк.
   Я всегда был одиноким, но никогда  -  одиноким  стрелочником.  Нельзя
сказать, что мне нравилось быть одиноким, да и профессия стрелочника  не
слишком привлекала меня. Но в сочетании слов "одинокий стрелочник"  была
какая-то необъяснимая прелесть, что-то настолько беспросветное и  неуют-
ное, бесправное и жалостное, что я немедленно вышел из электрички и отп-
равился искать управление железной дороги.
   Кажется, там подумали, что мне требуется общежитие. Человек в  черном
кителе с оловянными пуговицами долго рассматривал мое заявление на свет,
ища намек на общежитие и пропуская самые главные  слова  об  одиночестве
стрелочника. Ему не приходило в голову, что в общежитии сама идея одино-
чества теряет всякий смысл.
   - Хотите быть стрелочником? - наконец спросил он и задрал голову так,
что его ноздри уставились на меня, точно дула двустволки.
   - Одиноким стрелочником, - поправил я.
   - Да, именно одиноким стрелочникам мы предоставляем  общежитие,  -  с
удовольствием выговорил он.
   - Я не прошу этой привилегии, - сказал я.
   Должно быть, я вел себя неправильно или говорил не те  слова,  потому
что железнодорожник заерзал на своем кресле, а в глазах его  на  секунду
мелькнул испуг.
   - Вы отказываетесь от общежития? - спросил он задумчиво и вдруг снова
вскинул голову и прокричал: - Или как?
   - Послушайте, - сказал я ему. - Дайте  мне  какую-нибудь  стрелку.  Я
постараюсь быть полезен... А мое одиночество  не  может  иметь  для  вас
принципиального значения.
   - Нет стрелок! Нет ни одной стрелки! - закричал он, как можно  дальше
отодвигая от себя мое заявление. - Ради Бога, заберите ваше заявление...
Я вас прошу! Масса других специальностей,  курсы,  стипендии,  повышение
без отрыва...
   - У меня мечта, - сказал я. - Дайте мне стрелку,  маленькую  будочку,
свой семафорчик, желтый и красный флажки... Нет, я  сам  их  сошью.  Это
больше соответствует одиночеству. В крайнем случае, я обойдусь без сема-
форчика. Он подписал заявление.
   И вот я стрелочник. У меня своя будочка,  подогреваемая  изнутри  не-
большой электрической лампочкой, которая одновременно служит для освеще-
ния. До стрелки ходить совсем недалеко, километра  два,  и  я  ежедневно
проделываю этот путь туда и обратно по  нескольку  раз.  Работа  у  меня
сдельная, и зарплата зависит  от  количества  проходящих  мимо  поездов.
Иногда случается, что поезда по какой-нибудь причине не  ходят,  но  это
бывает редко.
   Самое главное в моей работе, как я быстро понял, - это угадать момент
приближения поезда, так как расписания у меня нет. Мне пытались  всучить
прошлогоднее расписание, но я отказался, полагаясь на свою интуицию. Ин-
туиция должна быть двойной, потому что нужно угадать не только, идет  ли
поезд, но и нужно ли переводить стрелку.
   Обычно я угадываю первое безошибочно за полчаса  до  прохода  поезда.
Это как раз то время, которое  требуется,  чтобы  неторопливо  дойти  до
стрелки и только тут, когда огни поезда уже видны, за считанные  секунды
решить, нужно ли переводить стрелку. Как правило, я ее не  перевожу,  но
бывает, что перевожу, проклиная себя в душе за  уступчивость.  Почему-то
мне никогда не хочется ее переводить.
   Моя стрелка очень проста. Говорят, что есть более сложные стрелки, но
ими управляют и более одинокие стрелочники. Я еще не слишком одинок. Мне
еще улыбаются девушки из окон электричек, так что возможностей  для  со-
вершенствования сколько угодно.
   От моей первой стрелки отходят два пути - левый и правый, а  подходит
к ней один - центральный. Эту терминологию нужно выучить раз и  навсегда
и ни в коем случае не путать. Стрелку следует переводить до прохода  по-
езда, в противном случае будет поздно. То есть можно перевести и  потом,
но в этом уже будет мало смысла. Ни за что на  свете  нельзя  переводить
стрелку в середине состава, так как может произойти что-нибудь непредви-
денное. Об этом меня особенно предупреждал мой учитель, бывший  одинокий
стрелочник, к которому неожиданно вернулась жена с сыном,  поставив  его
перед необходимостью менять специальность.
   Переведя стрелку, я обычно встаю рядом с нею,  держа  в  правой  руке
желтый флажок. При этом я смотрю на окна вагонов, надеясь, что пассажиры
оценят мое старание, точность и полное бескорыстие. Впрочем, я не требую
оценки, хотя бывает очень приятно, когда какая-нибудь женщина бросит мне
цветок или ребенок состроит рожицу. Однако чаще  летят  пустые  бутылки,
что очень действует мне на нервы.
   Проводив поезд, я смазываю  стрелку  и  возвращаюсь  в  будочку.  Вот
тут-то и наступают минуты, ради которых я бросил бывшую свою профессию и
подался в одинокие стрелочники без общежития. Я достаю свою любимую  иг-
ру, детскую железную дорогу с шириной пути 12 миллиметров, изготовленную
в ГДР, и раскладываю ее на полу в будочке. У меня один паровоз. но  зато
стрелок целая уйма, и многие из них не в пример сложнее той, за  которую
мне платят деньги. Я кладу пальцы на клавиатуру пульта и  играю,  закрыв
глаза, какую-нибудь мелодию. Слышно, как щелкают  игрушечные  стрелки  и
носится, жужжа, мой паровозик.
   Еще ни разу он не сошел с рельсов, хотя  путь  его  бывает  настолько
причудлив, что даже сам я удивляюсь. Игра требует полного,  совершенного
одиночества, одиночества на всю катушку, и безусловно непригодна для об-
щежития.
   Таким образом я совершенствуюсь в своей  специальности.  После  таких
упражнений мне нисколько не  трудно  управляться  со  своей  подотчетной
стрелкой. Не трудно, но скучновато. Потому как, что ни говори, а два пу-
ти, которые находятся в моем ведении, не исчерпывают возможностей фанта-
зии и вдохновения.
   Больше всего меня печалит, что работа моя, в отличие от  игры,  абсо-
лютно бессмысленна. Я уже несколько раз убеждался, что оба  пути  совер-
шенно равноправны, и поезду все равно, по какому идти. Но дело даже не в
этом.
   Я совершенно точно знаю, что в пяти километрах от моей стрелки  нахо-
дится точно такая же, но обратного действия. Она сводит два пути в один.
Там тоже имеется будочка,  в  которой  сидит  стрелочник-профессионал  с
тридцатилетним стажем. Куда бы я не загнал свой поезд, он все равно нап-
равит его на центральный путь. Это единственное, что он умеет делать.  Я
думаю, что он ужеобратного действия. Она сводит два пути в один. Там то-
же имеется будочка, в которой сидит стрелочник-профессионал с  тридцати-
летним

   1975






                            Я И МОЙ ТЕЛЕВИЗОР


     На улице грязно, идет дождь. Крупные капли шлепаются  на  подоконник.
Лица прохожих надежно скрыты пестрыми зонтами.
     Ты смотришь в окно и говоришь мне, что чудес не  бывает.  Но  это  не
так, и я не могу не возразить тебе.
     - Ты не прав, - говорю я.  -  На  Земле  постоянно  происходит  много
такого, что заметно разнообразит жизнь ее обитателей.
     Ты только вспомни, у нас на планете все время что-то  происходит:  то
динозавры исчезают целыми коллективами, то  Атлантида  без  предупреждения
переходит на подводный образ жизни, а то  где-то  в  Лох-Нессе  выныривает
невесть откуда взявшийся плезиозавр. А тайна Бермудского  треугольника?  А
извержение Везувия? А самовозгорающиеся брюки и летающие тапочки? Этот ряд
можно продолжать, и нет никакой гарантии, что он  будет  более  или  менее
полным и, главное, точным. С абсолютной точностью можно сказать  лишь  то,
что где-то там, в этом ряду, на весьма скромном месте  буду  стоять  я  со
своим телевизором.
     Ты удивлен? Ну что ж, тогда слушай.
     Купил я его на базаре у спившегося  инопланетянина  -  наблюдателя  с
другой планеты. Первоначально это была телепортационная  установка,  с  ее
помощью инопланетянин поддерживал связь со своими:  информацию  передавал,
гостинцы получал, распоряжения всякие... А потом, уже спившись, он наскоро
переделал ее в телевизор и продал мне.
     Все это я постиг гораздо позже, а тогда  знал  лишь  одно:  телевизор
стоит так дешево, что неудобно  спрашивать,  хорошо  ли  он  работает.  Но
действовал он отлично и давал  много  очков  вперед  всем  "Горизонтам"  и
"Славутичам", вместе взятым.
     Правда,  только  первые  три  дня.   На   четвертый   ему   наскучила
прозаическая жизнь обычного телевизора, и он, по  старой  памяти,  занялся
телепортацией.
     Первым он телепортировал Вахтанга Кикабидзе. Как он это сделал, я  не
знаю, но вынул его прямо из  кинофильма.  Кикабидзе  осмотрелся,  поправил
галстук и выругался, сначала по-русски, потом  по-грузински.  Догадавшись,
что попал в чужую квартиру, но не поняв как, он быстро взял себя  в  руки,
вежливо извинился и вышел. Больше я его не видел.
     С того дня телепортация стала своего  рода  хобби  моего  телевизора.
Весь день он  добросовестно  показывал  все  программы,  но  иногда  вдруг
выдавал живого актера, диктора или кого-нибудь еще. Эти выходки  создавали
мне массу неудобств. С людьми еще ничего - они только ругались и требовали
денег на обратную дорогу. Гораздо хуже обстояло дело с животными, а к  ним
мой телевизор питал особую  любовь.  Из  первой  же  передачи  "Ребятам  о
зверятах" он телепортировал выводок африканских рогатых жаб  и  небольшого
крокодила. Ну с этим я кое-как справился -  жаб  юннатам  отдал,  в  живой
уголок,  крокодила  соседу-биологу  пристроил,  он  даже  рад   был,   все
спрашивал, где взял. Но ума не приложу, что мне делать со  стаей  павианов
из учебной передачи "Зоология, 7-й класс", чепрачным тапиром  из  "В  мире
животных" и рыжим быком-производителем из  передачи  местного  телевидения
"Животноводство - ударн