оров пока-
зывал ему табакерки, перстни, шкатулочки, часы,  аксельбанты,  но  маляр
уклончиво улыбался. Сошлись на элементарных десяти рублях.
   Звонили из Совета ветеранов, из ЖЭКа, из Москвы, Звонил Кутузов, звал
на день рождения. Ленфильм приглашал на съемки.
   Суворов, в очках, энергичный, со своим знаменитым хохолком, сидел  за
бюро, делал записи в календаре,  ругался  по  телефону,  успевая  решать
кроссворд.
   - Басня Крылова из семи букв... Позвонить, что ли, Ивану  Андреевичу?
Неудобно. Подумает, что не читал. А, батенька? - обращался он ко мне.
   - Квартет, - предлагал я.
   Суворов радовался, как ребенок, потом вписывал слово, находя еще  по-
вод для радости: он, видите ли, полагал, что в  слове  "квартет"  восемь
букв, учитывая твердый знак. Привычка, знаете ли...
   Я сидел и размышлял. Процесс жизни великого человека  складывался  на
моих глазах из такой откровенной ерунды, что становилось обидно.  Двести
лет - и конца-краю не видно!
   - Не так просто быть бессмертным, - подтвердил Суворов мои мысли.
   Оказывается, он умел их читать!
   - А вы думали, что достаточно в нужный момент помахать  шпагой,  дать
кому-нибудь по уху или выиграть кампанию, чтобы считаться  мужественным?
- обратился ко мне Суворов. - Не-ет, батенька! - торжествующе пропел он,
подмигивая мне.
   Я ушел из музея вечером. Маляр красил подоконники, важно окуная кисть
в ведро с белилами. Маляр был потомком Галилео Галилея.
   Я шел по улицам, заглядывая в вечерние витрины магазинов. В  бакалей-
ных и винных отделах толпились потомки Цицерона и Горация. Навстречу мне
шли наследники Державина, Рафаэля и Марка Антония. Немыслимо далекий по-
томок Цезаря сидел в милицейской будке, регулируя движение. Все мы  были
родственниками, но вели себя странно, будто мы не знаем друг друга. Ник-
то не раскланивался со мною, даже мои братья, внуки Христофора Колумба.
   Жизнь складывалась из ерунды, но в толпе попадались бессмертные.
   Мне встретился небритый Кюхельбекер с авоськой, где болталась  одино-
кая бутылка кефира. Он сел в троллейбус и уже оттуда,  когда  троллейбус
отошел, обернулся, пристально посмотрел на меня сквозь стекло и еле  за-
метно кивнул.
   1976

   Эйфелева башня

   Ничего не изменилось в моей жизни, когда упала Эйфелева башня.
   По правде говоря, эту махину давно следовало разрезать  автогеном  на
части и тихонько свезти на один из коралловых  островов  Тихого  океана.
Там она пролежала бы еще сто лет, постепенно покрываясь  хрупкими  бесц-
ветными ракушками, похожими на меренги, и ржавея в идеальных условиях.
   Но теперь она упала в Париже, самом любимом городе на земле, и лежала
поперек какого-нибудь бульвара Сен-Жермен. Я никогда не бывал в  Париже,
поэтому, я думаю, мне можно верить.
   Когда она вышла из подъезда и пошла вдоль улицы, как  самостоятельное
привидение в белом плаще фабрики "Большевичка", я наблюдал за нею с бал-
кона. Между нами было расстояние метров в пятьдесят. Оно увеличивалось с
каждой секундой, и тут верхушка башни вздрогнула и качнулась влево, буд-
то от ветра, налетевшего внезапным порывом. Это был ветер моих мыслей.
   В Париже, говорят, в определенное время года цветут каштаны. Влюблен-
ные целуются там прямо на улице, не обращая внимания на ГАИ, а китайские
императоры сыплют им на головы сухие иероглифы, точно опускают в кипяток
короткие черные чаинки, отчего воздух вокруг приобретает коричневый  от-
тенок. У нас влюбленные целуются в кинотеатрах, подъездах и  кооператив-
ных квартирах, когда хозяев нет дома. Я смотрел как она удаляется, похо-
жая уже на персонаж мультфильма, со сложенными на спине крыльями  плаща,
и думал, что наша встреча, вероятно, последняя в нынешней  геологической
эпохе.
   Жаль, что я не обратил внимания в тот момент на Эйфелеву  башню.  Она
задрожала всем телом, как женщина, - та, которая удалялась, уже не  раз-
личимая среди пешеходов и автомашин, та, которая семь минут назад  вышла
из моей комнаты, подставив на прощанье щеку, будто  шла  в  булочную  за
бубликами.
   Башня уже валилась, и тень ее скользила по бульвару  Сен-Жермен,  или
как он там называется, со скоростью летящей птицы.
   Но я слышал стук ее каблучков по асфальту,  стук  мартовских  ледяных
каблучков, несмотря на то что была осень, а часы показывали без пяти ми-
нут шесть.
   Башня падала бесшумно, как в замедленном кино. Обидно было, что пада-
ет замечательное сооружение, взлет инженерной мысли конца прошлого века,
падает так бездарно и непоправимо, как спившийся поэт или  средневековый
алхимик. Достаточно было поддержать ее мизинцем, чтобы  она  опомнилась,
но стука каблучков уже не было слышно, а плащ растворился в слезах.
   Этот плащ она купила в детском магазине.
   Она маленькая - это выгодно. В детском магазине можно купить неплохую
вещь дешево, будто для дочки или для младшей сестры, и носить ее на здо-
ровье. Когда я с нею познакомился, она донашивала платье с немецкой кук-
лы. Кукле оторвали голову, и платье оказалось лишним. Без  головы  можно
пожить и нагишом. Это не стыдно.
   Она сказала:
   - Спрячь меня в портфель, не то нас могут увидеть вместе. Я  не  хочу
лишних разговоров.
   И я спрятал ее в портфель и терпеливо носил целый  год  с  небольшими
перерывами. Когда я открывал портфель и заглядывал к ней, она  поднимала
лицо для поцелуя, быстро оглядываясь по сторонам, чтобы  удостовериться,
что за нами не наблюдают. У нее были такие невинные глаза, что мне хоте-
лось рассказывать ей сказки Андерсена и водить за ручку в  детский  сад.
Однако где-то в другом измерении, по субботам и воскресеньям,  она  была
взрослой женщиной, не первой уже молодости, с мужем, дочерью,  квартирой
и Эйфелевой башней в виде безвкусного кулона, который она почему-то  лю-
била носить.
   Дешевый сувенир, подаренный ей  французским  туристом  за  прекрасные
глаза.
   - Амур! Амур! - мурлыкал он. изгибаясь в талии, как истинный француз,
и наклоняясь к ней, будто они в Париже. Так она рассказывала.  Ей  тогда
было девятнадцать лет, иностранных языков она не знала, как и сейчас, и,
слушая француза, представляла себе реку Амур - синюю, как вена на  руке.
Позже она поняла значение этого слова.
   Я никогда не думал, что попадусь на столь нехитрую приманку, как  не-
винные глаза. Все дело, конечно, в Эйфелевой башне, которую она мне вру-
чила на память после первой нашей ночи. Это была приятная ночь. Мы полу-
чили друг от друга то, что хотели, не больше, но  и  не  меньше.  Встре-
чаться дальше не имело смысла, так как мы понимали, что только  испортим
удовольствие, если растянем его на несколько месяцев. И вот  тогда  она,
не вставая с постели, протянула руку к стулу, где валялась ее скомканная
одежда, ранее сорванная мною с ненужной поспешностью, и взяла кулон, ко-
торый она сняла сама, когда мне снимать уже было  нечего.  Кулон  лежал,
утопая в прозрачных, тонких чулках.
   - Чтобы ты меня вспоминал, - сказала она, вешая его мне  на  шею.  Ее
невинный, детский взгляд ничуть не изменился от того, что она лежала ря-
дом со мной обнаженная, и это меня испугало. Я поставил ее на ладонь,  а
рядом установил Эйфелеву башню. Они были почти одного роста.  Серебряная
цепочка тянулась от башни, обвивая мне шею. Она тоже обвила меня руками,
закрыла глаза и поцеловала уже без страсти, вполне удовлетворенная таким
красивым, кинематографическим исходом. Потом она оделась и ушла.
   Я спрятал Эйфелеву башню в бумажник. Широкое, сантиметра в два, осно-
вание башни оттопыривало карман бумажника и вскоре прорвало  его.  Через
несколько дней я заметил, что ножки башни, вылезшие из бумажника,  цара-
пают мне грудь через рубашку, причиняя небольшую боль. За это время мы с
нею не встречались, лишь разговаривали по телефону, обмениваясь даже  не
словами, а интонациями голоса. Слова были самыми банальными.
   - Ты меня любишь? - спрашивал я, покровительственно улыбаясь телефон-
ной трубке.
   - Не говори глупостей, - отвечала она.
   - Когда мы встретимся?
   - Это очень сложно...
   - Ты меня не любишь...
   И тому подобное.
   Приятно было играть в эту беспроигрышную игру, зная, что уже  выиграл
когда-то и можно выиграть еще раз, если пожелается. Эйфелеву башню я пе-
реложил в портфель, иногда вытаскивал ее за цепочку и  покачивал,  точно
гирьку. Она сильно потяжелела, носить ее на шее было теперь  невозможно,
потому что цепочка впивалась в тело, оставляя глубокий  узорчатый  след.
Да и портфель с башней я носил с напряжением, пока однажды не отвалилась
ручка, не выдержав тяжести.
   А по телефону она сообщала мне удивительно безмятежным голосом всякие
новости из своей жизни. Два раза она  летала  на  Луну,  по  возвращении
превращалась в мимозу, чтобы муж ухаживал за нею, а  потом  выходила  на
работу, радуя сослуживцев свежестью. Кроме того, когда ей  было  скучно,
она каталась на диске граммофонной пластинки, уцепившись руками  за  ме-
таллический колышек в центре. Она любила эстрадную музыку, которую я  не
переваривал. Ее жизнь казалась мне излишне пустой. Может  быть,  потому,
что я смотрел со стороны.
   - Твоя башня чуть руку мне не оторвала, - сказал я как-то раз.
   - Какая башня? - удивилась она.
   - Эйфелева башня, - сказал я со злостью.
   - Ах, мой кулон! - рассмеялась она. - Подари его своей новой  возлюб-
ленной.
   - У меня нет новой возлюбленной, - сказал я и повесил трубку.
   В то время я реставрировал египетскую пирамиду. Приближался конец го-
да, и нужно было писать отчет о реставрации. По утрам я взбирался на пи-
рамиду, держа в руке портфель, и вел тоскливые споры с прорабом. Настро-
ение портилось с каждым днем, потому что реставрация велась кое-как,  да
еще проклятая башня очень меня утомляла. Оставлять ее дома я не решался:
башню могла обнаружить жена. После того как отвалилась ручка портфеля, я
поставил новую, железную, но это был не выход. Наконец я не  выдержал  и
позвонил ей.
   - Нам нужно встретиться, - сказал я.
   - Зачем? - спросила она. - Мы же  договорились.  Останемся  друзьями.
Кроме того, мне завтра предлагают билет на новую революцию. Где-то в Ла-
тинской Америке. Ты не представляешь! Говорят, будут стрелять подряд две
недели.
   - Мне нужно отдать тебе башню, - раздельно произнес я.
   - Если она тебе мешает, отправь ее почтой, - сказала она.  -  Только,
ради Бога, до востребования!
   Я с трудом принес Эйфелеву башню на почту и упаковал в фанерный ящик.
Башня еле в нем поместилась. Со всех сторон я обложил  ее  ватой,  чтобы
башню не повредили при перевозке. Мне пришлось довольно дорого заплатить
за посылку, так как она была тяжелая, но домой я возвратился радостный и
счастливый. Башни более не существовало.
   Ночью ко мне пришли китайские императоры в длинных одеждах. Каждый из
них имел баночку с тушью и кисточку. Они кивали своими фарфоровыми голо-
вами, слушая, как я радовался избавлению от башни, и невзначай  рисовали
иетушью и кисточку. Они кивали своими фарфоровыми головами, слушая,  как
я радовался избавлению от башни, и невзначай рисовали иероглифы на  обо-
ях. Штрихи иероглифов напоминали ресницы  моей  бывшей  возлюбленной,  а
цветы на обоях смотрели сквозь них тем же  невинным  взглядом.  Потом  я
прогнал императоров, и они, толпясь и чирикая, как  воробьи,  спустились
по ночной лестнице и вы
   Утром я проснулся, с удовольствием вспомнил о  возвращенной  башне  и
собрался идти на реставрацию с  легкой  душой.  Но,  когда  я  вышел  из
подъезда, оказалось, что все не так просто, как я предполагал. Башня бы-
ла тут как тут.
   Она стояла во весь свой трехсотметровый рост на чугунных опорах в ви-
де гигантских арок, под которыми беспечно летали птицы.  Одна  из  опор,
самая ближняя, преграждала улицу рядом с домом,  где  находилась  почта,
откуда я вчера столь легкомысленно пытался отправить  башню.  На  второй
опоре, на высоте примерно семидесяти метров, болтался автофургон с  над-
писью "Почта", нанизанный на одну из черных чугунных балок, точно  суше-
ный гриб на лучинку. Фургон со скрежетом сползал по балке вниз, а из его
распоротого кузова сыпались аккуратные фанерные ящики посылок.
   Милиционеры уже оцепили ближайшую опору и на всякий случай  никого  к
ней не подпускали. Вероятно, и остальные опоры были оцеплены, но они бы-
ли далеко, за домами... Верхушка башни торчала высоко в  небе;  рядом  с
нею, как мухи, кружились три вертолета, производя фотосъемку, а наверху,
на самом кончике радиоантенны, висела тоненькая  серебряная  цепочка  от
кулона. Я знал, что она там висит.
   Мне ничего не оставалось, как пройти мимо башни с чувством некоторого
беспокойства и одновременно удовлетворения. И потом,  когда  я  ехал  на
трамвае и выглядывал в окно, любуясь башней, эти чувства меня не покида-
ли.
   Она позвонила мне на работу, чего раньше не случалось. До этого всег-
да звонил я.
   - Что ты натворил? - спросила она испуганно.
   - Это мое дело.
   - Я тебя прошу, чтобы ты сейчас же сделал все как было, - быстро про-
говорила она шепотом. - Не бери в голову!
   Это была ее любимая поговорка - "Не бери в голову".
   - Не мешай мне, - сказал я.
   - Все же увидят!
   - Все уже увидели.
   Более того, все не только увидели башню, но  и  сделали  определенные
выводы. Через некоторое время я заметил, что возле башни ведутся  земля-
ные работы. Я подумал, что башню решено снести, но бульдозерист, к кото-
рому я обратился с вопросом, ответил,  что  он  разравнивает  землю  под
бульвар Сен-Жермен. Название его не очень удивляло, да и к башне бульдо-
зерист уже привык.
   Вокруг башни на глазах вырастал уголок Парижа с каштанами на  бульва-
ре, со знаменитыми лавками букинистов на набережной,  с  домиками  неиз-
вестного назначения, возле которых по вечерам стояли толстые усатые жен-
щины, внимательно оглядывая прохожих.
   К этому времени моя бывшая возлюбленная вернулась  ко  мне.  Конечно,
она сделала вид, что пришла в первый раз после той ночи просто так.  Она
щебетала что-то насчет башни, вспоминала незадачливого французика, пода-
рившего ей кулон, но я видел, что ее распирает от гордости. В тот  вечер
мы пошли по бульвару Сен-Жермен и с легкостью  перешли  на  французский,
целуясь под каштанами на глазах у прохожих, среди которых было немало ее
и моих сослуживцев.
   - Ты хотела быть в Париже, - говорил я с  великолепным  прононсом,  -
вот тебе Париж!
   Потом нас подцепила одна из усатых женщин, которая оказалась владели-
цей небольшого особняка с видом на башню. Она дала нам ключи от  комнаты
на втором этаже. Там, рядом с постелью, был накрыт столик на двоих с ви-
ном и омарами, которые мне совсем не понравились. Но она героически  же-
вала омаров и повторяла одно слово:
   - Шарман!
   Затем мы занимались любовью, не торопясь, будто на скачках,  а  делая
это изысканно, по-французски, с легким оттенком небрежности. Башня  све-
тилась огнями в окне - абсолютно грандиозная, чистое совершенство, самая
настоящая Эйфелева башня.
   Теперь ей уже хотелось, чтоб все знали историю башни. Она даже серди-
лась на меня временами, упрекая в ненужной скромности, потому что  башня
заслуживала авторства.
   А я, лежа с нею в меблированных комнатах, курил и смотрел  на  башню,
удивляясь ее высоте и прочности.
   Китайские императоры уже не приходили ко мне. Не заглядывали они и на
бульвар Сен-Жермен, чтобы благословить влюбленных своими загадочными ие-
роглифами, которые обозначали, должно быть,  жизнь  и  смерть,  цветущую
вишню и нежный, едва заметный пушок на мочке уха женщины. На башню запи-
сывались экскурсии туристов, а вскоре было зарегистрировано и первое са-
моубийство. Какой-то выпускник средней школы ухитрился забраться на  са-
мый верх и повеситься там на серебряной цепочке от кулона. Говорили, что
он был влюблен в свою учительницу, но та не принимала его любви всерьез.
Это происшествие расстроило меня и заставило взглянуть на башню  по-ино-
му.
   Сменились четыре времени года, и наступило пятое - тоска. Мы по-преж-
нему ходили на бульвар к одной и той же хозяйке, которой я  заплатил  за
год вперед, ели тех же омаров или устриц и любили друг  друга  с  некоей
спокойной обреченностью, ибо башня стояла как вкопанная. Башня  явно  не
собиралась снова станог виться кулоном.
   И вот однажды осенью, когда моя жена уехала, как я подозреваю, в одно
из моих юношеских стихотворений и бродила там между строк, роняя  редкие
слезинки, моя возлюбленная пришла ко мне домой. Она тоже была печальна и
даже не ответила на мой поцелуй. Я чуть было не сказал: на мой  дежурный
поцелуй. Мы сидели в комнате, пили вино и видели в окне башню, на  кото-
рой болталась люлька с малярами.
   - Будет как новенькая, - сказал я.
   - Я очень устала, - сказала она. - Нужно что-нибудь придумать...  Да,
я легкомысленная, я дрянь, дрянь, дрянь! Но эта башня не для меня. Я вся
извелась. Признайся, что ты поставил ее нарочно, чтобы всю жизнь напоми-
нать мне: дрянь, дрянь, дрянь!..
   Ее слова звенели, как колокольчики: дрянь, дрянь, дрянь! Как  дверной
колокольчик в старинном особняке с деревянной лестницей, над которой ви-
сит пыльная шпага хозяина. Прислушавшись еще раз к  звонку,  я  встал  и
открыл дверь. На пороге стоял промокший китайский император. Его  одежды
облепили жалкую, худую фигуру, отчего он был похож на свечку с застывши-
ми на ней струйками воска. Лицо, нарисованное тушью, было начисто  смыто
дождем: ни глаз, ни носа, ни рта. Он протянул мне руку и  разжал  кулак.
На узкой ладони с непомерно длинными пальцами  лежал  мокрый  скомканный
иероглиф. Я его сразу узнал. Он обозначал любовь.
   - Я не могу без тебя, - услышал я за спиной ее жалобный голос.
   - Да-да, встретимся на бульваре, - сказал я. - Все будет хорошо,  вот
увидишь.
   И я почувствовал, как она обнимает меня и прижимается сзади всем сво-
им маленьким телом, вздрагивающим под белым плащом  фабрики  "Большевич-
ка". На секунду я поверил, что все и впрямь будет хорошо, и, быстро  ог-
лянувшись, посмотрел на башню. Она равнодушно стояла  на  том  же  самом
месте. И я тоже обнял и поцеловал свою возлюбленную, шепча слова, от ко-
торых она успокоилась, и даже вновь улыбнулась невинно, и подставила ще-
ку для прощального поцелуя совсем уж по-старому, точно шла в булочную за
бубликами,
   А когда она вышла из подъезда, башня упала. Об этом я  уже  рассказы-
вал. Осталось описать последний момент, когда  верхушка  башни  достигла
земли, а вся башня переломилась в середине. Верхняя часть ее упала попе-
рек бульвара, а нижняя, нелепо вздернув две опоры вверх, точно собака  у
столба, легла вдоль улицы. Грохот был ужасающий. Но она даже не  огляну-
лась, продолжая идти своей упругой, легкой походкой, пока не  затерялась
в толпе.
   Поверженная и разбитая,Эйфелева  башня  все  равно  выглядела  внуши-
тельно. Падая, она разрушила несколько домов, из обломков которых  выбе-
гали размахивающие руками люди с чемоданами и тюками. Потом обломки баш-
ни покрылись полчищами гигантских муравьев, которые бегали  по  чугунным
балкам с озабоченным видом и ощупывали дрожащими усиками мертвый металл.
Башня скрылась под их шевелящейся массой, а когда они разбежались, унося
с собой башню по частям, на земле бульвара Сен-Жермен остались лишь глу-
бокие рваные раны, сломанные каштаны и  груды  кирпичей  на  месте  того
особнячка, куда мы отправимся завтра.
   1973

   Каменное лицо

   Не так давно мне потребовалось сделать каменное лицо.  Обстоятельства
сложились так, что мне совершенно необходимо было  иметь  каменное  лицо
хотя бы несколько часов в сутки. Я просто мечтал о том, чтобы в эти часы
с моим лицом было все в порядке, части его не разбегались в стороны, и я
мог управлять ими с достоинством.
   Этого никак не получалось.
   Раньше все происходило само собою. Глаза и брови жили в согласии, уши
не мешали щекам, губы двигались ритмично, а лоб  находился  в  состоянии
покоя, изредка нарушаемом размышлениями. В таком виде мое лицо