- Я заметил, что стал хуже относиться к людям, не верить им. Это  мне
тоже не понравилось. Даже работа не помогала, я стал испытывать тоску...
Пить мне не хотелось, это не выход. Я почувствовал отравление  жизнью  и
решил вылечиться. Важно было вернуть  себе  оптимистический  взгляд,  но
как?.. Я стал думать. Ум с годами развивается, становится более гибким и
сложным. А чувства ослабевают. Я стал  искать  способ  достижения  эйфо-
рии...
   - Чего? - спросил Дерягин, отрываясь от блокнота.
   - Надежный и безопасный для здоровья споосб достижения  эйфории,  ра-
дости. С этого я начал. Если бы я не полез в другие части  спектра,  все
было бы хорошо. Можно было бы уже наладить производство портативных  эй-
фороскопов. Бело-голубые тона, красота чистая!
   - Ну? - спросил помощник директора, пытаясь ухватиться за  логическую
нить.
   - Вот вам и ну! - неожиданно и со злостью  воскликнул  Арсик.  -  Нет
чистой радости. Там рядом оказалось столько всего! И печаль, и любовь, и
вина, как в жизни. Чего там только не оказалось!  Полный  комплект...  В
общем, я своего добился - жизнь стала острее, все на полную катушку.  Уж
если тоска, так тоска! Такая, что волком воешь.  А  радость...  -  Арсик
развел руками.
   - Вот и смотрел бы только свою радость, Арсик. Разве не так? - участ-
ливо обратилась к нему Татьяна Павловна.
   - Да-да... - вздохнул Арсик. - Но нельзя.
   - Чем вы объясните возникновение конфликтов в коллективе института? -
спросил Дерягин.
   - Не с того конца начали, - сказал Арсик. Он повернулся ко мне и про-
должал: - Знаешь, Геша, я понял, что нужно не так. Я ухожу из  лаборато-
рии.
   - Почему? - спросил я.
   - Так будет лучше.
   - Вы твердо решили? - спросил профессор.
   Арсик кивнул.
   - Я думаю администрация возражать не будет, - сказал Дерягин.
   - Ах как жалко! - вырвалось у Татьяны Павловны.
   А Арсик уже достал из кармана заявление и протянул мне. Я взял листок
и недоуменно повертел его в руках.
   - Что же вы? Подписывайте! - сказал Дерягин.
   Я написал на листке: "Невозражаю". Я даже не успел сообразить  толком
что к чему, а заявление уже было подписано помощником директора:
   - Вот и все, - облегченно сказал он. - Мы вас к этому не принуждали.
   - Чистая правда, - сказал Арсик и вышел из кабинета.
   - Все к лучшему, уважаемая Татьяна Павловна, - сказал Галилеев. - Да-
вайте посмотрим на дело практически. Идея требует всесторонней проверки.
Мы не можем проводить сеансы облучения со всеми сотрудниками. К  сожале-
нию, мы не сможем добиться такого положения, чтобы  все  без  исключения
стали ангелами с помощью установки Томашевича. А единичные ангелы нам не
нужны.
   - Это верно! - рассмеялся Дерягин.
   Татьяна Павловна заволновалась, стала предлагать компромиссные  реше-
ния. Например, создать установку пониженной мощности для приятного  вре-
мяпровождения. Нечто вроде телевизора. Она сказала, что можно  заинтере-
совать Министерство легкой промышленности.
   - Да, такой удобный приборчик для пенсионеров. Успокаивающий нервы, -
сказал я.
   - А почему бы и нет? - сказала Татьяна Павловна.
   - Ну его к Богу! - сказал Дерягин.
   - Чего по-настоящему жаль, так это запоминающего элемента Томашевича,
- сказал профессор. - Вот здесь бы мы имели реальный выход.
   И тут только я понял, что все свершилось, что поезд уже ушел, а я  по
собственной воле расстался с Арсиком. Как же это получилось? Почему я не
защищал вместе с ним наш свет и нашу  музыку?  Зачем  я  выбрал  позицию
нейтрального наблюдателя?
   Я полагал, что объективность важнее всего. И только теперь догадался,
что никакой объективности нет, не может быть  объективности,  если  одни
люди слепые, а другие зрячие. Если ты стал зрячим, то  изволь  верить  в
то, что увидел. Изволь отстаивать свой свет, потому что иначе тьма  пог-
лотит его. Право быть зрячим нужно подтверждать все время. Каждый  день,
каждую минуту. В противном случае ты снова ослепнешь.
   Я пришел в лабораторию в скверном расположении духа. Мне было  стыдно
взглянуть на наших.
   Они пили чай. Дымился наш электрический самовар. Мой стакан  был  по-
лон. Все сидели молча, задумчиво, но обреченности я не заметил.
   - Геша, попей чайку, - сказал Арсик. - И не расстраивайся...  Прости,
что я тебя заранее не предупредил.
   - Что ты собираешься делать? - спросил я.
   - Уеду, - сказал Арсик. - Неужели ты думаешь, что я потерял  интерес?
Начну по новой.
   - И опять будет то же самое...
   - Нет, Геша! - хитро сказал Арсик и подмигнул мне. - Теперь я  умнее.
Теперь я знаю, что не у всех есть душа, а значит, придется воевать.
   - Геннадий Васильевич, мы тоже с Арсиком уходим, - сказала Шурочка. -
Не обижайтесь.
   - Кто - мы?
   - Я еще, - сказала Катя. - Мы поедем на Север.
   Я ничего не сказал. Крепкий горячий чай обжигал губы. Я дул на него -
в стакане бежали маленькие волны, поверхность чая рябила, с нее срывался
прозрачный пар. Пришла печаль и унесла меня далеко из нашей комнаты -  в
тихую страну, где переливался красками небосвод, изображая полярное сия-
ние. Так вдруг захотелось посмотреть в окуляры установки,  сил  нет!  Но
она была темна, осколки линз  еще  валялись  на  верхней  панели,  рядом
грустно и добросовестно вздыхал Игнатий Семенович.
   Потом они ушли втроем, уже отъединенные от  нас  общим  делом.  Через
несколько дней мы с Игнатием  Семеновичем  их  провожали.  Девушки  были
настроены решительно, они повзрослели за эти дни. Ехали они в полную не-
известность, за Полярный круг, в небольшой городок, где Арсику предложи-
ли работу в институте геофизики. Шурочке и Кате  ничего  не  предлагали,
они ехали наудачу.
   - Геша, добей запоминающее устройство, - сказал Арсик. - А если...  -
Арсик замялся. - Если что, то все схемы установки в моем письменном сто-
ле. Я взял копии.
   - Понял, - сказал я.
   Мы расцеловались у вагона. Девушки вспоакнули. Игнатий Семенович шум-
но сморкался в огромный носовой платок. Шел дождь, лица у всех были мок-
рыми. Поезд тронулся, девушки и Арсик вспрыгнули в тамбур и долго махали
нам руками. Потом мы с Игнатием Семеновичем шли по длинному, бесконечно-
му перрону.
   Уход трех сотрудников из лаборатории расценили как провал  моей  дея-
тельности начальника. Мы с Игнатием Семеновичем снова влились в  лабора-
торию профессора Галилеева. Территориально изменения нас  не  затронули,
мы остались в той же комнате, рядом с разрушенной установкой.
   К нам часто приходили те, кто пользовался светом Арсика. Я не предпо-
лагал, что мы успели создать себе столько союзников. Установка была раз-
бита, но теперь она будто излучала невидимый свет. Мне всегда  казалось,
что хороших людей больше, чем плохих. Теперь я  в  этом  убедился.  Люди
стали мягче и душевнее относиться друг к другу, а те,  кто  вел  с  нами
войну - бездельники, карьеристы, - потихоньку стали уходить из  институ-
та. Арсик зря поторопился с отъездом.
   Даже профессор Галилеев на одном  из  заседаний  отметил,  что  "пос-
ледствия экспериментов Томашевича оказались неожиданно благоприятными  и
заслуивающими серьезного анализа". Но продолжать дело на том  же  уровне
было некому. Это только так говорится, чтонезаменимых людей нет. На  са-
мом деле Арсик был незаменим со  своей  головой  и,  главное,  со  своим
нравственным подходом к делу.
   Прошло какое-то время, и мы со стариком, наряду с работой над  цифро-
выми оптическими устройствами, стали восстанавливать  установку  Арсика.
Его записи, найденные в столе, представляли собой удивительное сочетание
точных математических расчетов с философскими заметками и  психологичес-
кими наблюдениями. "Чувство долга перед обществом  позволяет  пренебречь
первым членом уравнения в сравнении с остальными" - так  писалл,  напри-
мер, Арсик, обосновывая свои расчеты. Это  был  странный  математический
аппарат. Арсик действительно был физиком от поэзии.
   Я получил три письма от Кати. В них она рассказывала, как они устрои-
лись, описывала городок и новых знакомых. О работе Арсика она не писала.
В ответных письмах я рассказывал о нашей работе и  с  грустью  вспоминал
время, когда мы все вместе смотрели чудесные спектры.
   Прошла зима. Мы сдали опытный образец запоминающего элемента  и  нес-
колько типов счетчиков и устройств связи. По существу, у нас имелось те-
перь все, чтобы создать принципиально новую вычислительную машину с  ве-
ликолепным быстродействием. Только это было почему-то уже не интересно.
   Параллельно с элементами мы восстановили установку Арсика. Правда нам
не удалось достичь прежних параметров, но экспертизу душевных  состояний
и поступков окружающихмы производим вполне прилично. Мы умеем  различать
истинные мотивы, видеть в зародыше  своекорыстие,  подлость,  тщеславие,
страх. В первую очередь, естественно, в себе.
   Одновременно мы испытываем эйфорию.
   Как-то весной я наткнулся на статью в молодежной газете. Статья  была
об институте, в котором работает Арсик. Рядом была фотография. На ней  я
узнал Шурочку и Катю. Они были в белых халатах, вокруг них  сидели  дети
дошкорльного возраста. У всех детей в руках были коробочки с  окулярами,
вроде стереоскопов, в которые они смотрели. Подпись под фотографией гла-
сила: "Воспитатели детского сада N 3 Катя Беляева и Шура Томашевич  про-
водят занятия по эстетическому воспитанию с прибором А. Н. Томашевича".
   Обе мои бывшие лаборантки изменили фамилии.
   В статье рассказывалось о приборах Арсика, которые стали  применяться
в детских садах и школах. Говорилось об эстетическом воздействии  света,
об этике не было пока ни слова.
   Пускай они смотрят. Пускай их будет больше. Пускай их станет много  -
умых, добрых, честных людей, тогда они смогут что-нибудь сделать.
   Возможно, уже без Арсика.
   Между прочим, совсем недавно я совсем неожиданно его увидел.. То есть
не самого Арсика, а его портрет. Это произошло в том парке, где есть за-
городка с кривыми зеркалами. Однажды, проходя миом нее, я вспомнил,  как
увидел там Арсика. Я заплатил пять копеек и вошел в павильон. Все зерка-
ла висели на своих местах. Я медленно бродил между ними, обозревая  свои
искаженные изображения.
   Какой я на самом деле?.. Вот узенький, вот широкий, с короткими  нож-
ками, вот у меня огромное лицо, а вот маленькое. Здесь я извиваюсь,  как
змея, а там переворачиваюсь вверх ногами. Моя форма непрерывно меняется,
и все же что-то остается такое, позволяющее узнавать меня в самых  неве-
роятных метаморфозах.
   В загородке никого больше не было. Женщина-контролер дремала на стуле
у входа. Ее не удивляло, что взрослый человек ходит без улыбки от зерка-
ла к зеркалу и рассматривает себя.
   И вдруг я увидел в одном из зеркал Арсика. Он стоял во  весь  рост  и
улыбался, глядя на меня. В глазах его было сияние. В одно мгновение  по-
чему-то мне вспомнилась та картинка поразительной ясности - летающий над
зеленой лужайкой мальчик, - которую впервые показал мне Арсик. От неожи-
данности я отступил на шаг, и Арсик исчез из зеркала. Тогда я  осторожно
нашел точку, из которой он был виден, и принялся его разглядывать. Арсик
был неподвижен - моментальный кадр, оставшийся в зеркале.
   Я зажмурил глаза, потом открыл их - Арсик продолжал улыбаться.  Тогда
я внимательно осмотрел соседние зеркала. И тут до меня дошло, что я стою
в особой точке огромного запоминающего элемента Арсика - в точке  вывода
изображения. Три кривых зеркала были  расположены  так,  что  составляли
вместе этот запоминающий элемент.
   - Простите, - обратился я к женщине у входа. - Вы знаете этого  моло-
дого человека?
   - Которого? - встрепенулась она.
   - Вот здесь, в зеркале, - сказал я, указывая пальцем на Арсика.
   - А-а! - протянула она, зевая. - Это Арсик. Арсик  его  зовут.  Он  в
цирке работает.
   - В цирке? - удивился я.
   - Ну да... Прошлый год часто к нам приходил, нынче что-то не  видать.
Он ребятишек собирал и фокусы показывал. Один раз перевесил зеркала, де-
вушка ему помогала, встал во-он туда, видите? За ограду... Ее после  ус-
тановили, он велел, чтобы ничего не нарушить... А потом ребятишек ставил
на ваше место и себя показывал. А после ушел, как ограду поставил,  и  с
той поры все время здесь. Кто знает, приходят, смотрят на него.
   Она приняла Арсика за фокусника. Что же, не мудрено...
   Крашеная ограда закрывала один угол павильона. Там  находилась  точка
ввода оригинала. Арсик закрыл ее, чтобы сохранить  свое  изображение  от
помех.
   В павильон вбежал мальчик лет десяти, купил  билет  и  направился  ко
мне. Он несколько раз нетерпеливо обошел меня, а потом не выдержал:
   - Дядя подвиньтесь!
   Я подвинулся. Мальчик встал на мое место и посмотрел в зеркало. Я уже
не видел Арсика, а смотрел на мальчишку. Он замер, лицо у него было вни-
мательным и восторженным, и он, не отрываясь, смотрел в одну точку.  Что
он думал, молча разговаривал с Арсиком? Куда устремилась моя душа?
   "Он оставил себя здесь, чтобы не погас огонек, - подумал я. -  Пускай
они смотрят. Пускай их будет больше. Пускай их станет много..."



                           Александр ЖИТИНСКИЙ

                         ВНУК ДОКТОРА БОРМЕНТАЛЯ

                               Киноповесть




     "...У-у, как надоела эта жизнь! Словно мчишься по тоннелю неизвестной
длины. А тебе еще палки в колеса вставляют. Впрочем, почему тебе? Нам всем
вставляют палки в колеса.
     Как это ни печально,  приходится  признать:  живем  собачьей  жизнью,
граждане-господа! И не потому она  собачья,  что  колбасы  не  хватает,  а
потому,  что  грыземся,  как   свора   на   псарне.   Да-с...   Посмотришь
государственные морды по телевизору  -  вроде,  все  как  у  людей.  Морды
уверенные, сытые, речи круглые. На Западе точно такие  же.  Но  спустишься
ниже и взглянешь на лица в трамваях  и  электричках  -  Матерь  Божья!  По
каждому лицу перестройка проехалась гусеничным трактором, каждая маленькая
победа запечатана большим поражением, у человека осталась одна  надежда  -
ждать, когда кончится все это. Или когда человек кончится...
     Зябко. В вагоне разбито три окна. Одно заделано фанеркой, в остальных
ветер свистит. Любопытно: раньше стекол не били? Или их вовремя вставляли?
Почему теперь не вставляют? Стекол, видите ли, нет. Куда делись стекла? Не
может  быть,  чтобы  их  перестали  производить,   равно   как   перестали
производить винты, гайки, доски,  ложки,  чашки,  вилки,  кастрюли  и  все
прочие предметы. В это абсолютно  не  верится.  Возможно,  все  это  стало
одноразового пользования, как шприцы. Сварил суп  в  кастрюле,  съел  его,
после чего аккуратно пробил кастрюлю топором,  разбил  тарелку,  расплющил
ложку, затупил топор и все выбросил - да  так,  чтобы  никакие  пионеры  в
металлолом не сдали. Возможно, так и поступают.
     Стали больше запасать, это факт. Не страна, а склад продовольственных
и промышленных товаров. В каждом диване полный  набор  на  случай  атомной
войны и последующей блокады. Включая гуталин. Хотя сапог чаще  чистить  не
стали. Это заметно.
     Я не люблю народа.  Я  боюсь  его.  Это  печально.  Раньше  не  любил
правительство и большевиков. Точнее, правительство большевиков. Теперь  же
любви к правительству не прибавилось, а любовь к многострадальному  народу
куда-то испарилась. Правильно страдает. Поделом ему. И мне вместе с ним...
     Однако, если ехать  достаточно  долго,  приходишь  к  подлым  мыслям.
Полтора часа самопознания в один конец - не многовато ли? Все оттого,  что
холодно и какие-то мерзавцы побили стекла. Хотелось бы их  расстрелять  из
пулемета. Вчера коллега Самсонов вывесил  на  доске  объявлений  подписной
лист с призывом законодательно отменить смертную  казнь  в  государстве  и
долго ходил, гордясь гуманизмом. Я не подписал, не нашел в себе достаточно
гуманизма.  Самсонов  выразил  сожаление.  Посидел  бы  полтора  часа   на
декабрьском сквозняке. Терпеть не могу ханжества.
     Да, я ною. Имею полное право.  Мне  тридцать  семь  лет,  я  неплохой
профессионал,  заведую  хирургическим  отделением  деревенской   больницы,
получаю двести десять и вынужден ездить полтора часа в один  конец,  чтобы
присутствовать на операциях учителя... А жить мне приходится в  деревне  с
нежным названием Дурыныши...
     А вот кстати и Дурыныши..."
     Доктор Дмитрий Генрихович Борменталь  вышел  на  платформе  Дурыныши,
протянувшейся в просторном поле неубранной,  уходящей  под  снег  капусты.
Нежно-зеленые, схваченные морозцем кочаны тянулись правильными рядами, как
мины. Кое-где видны были попытки убрать урожай, возвышались  между  рядами
горы срубленных капустных голов,  напоминающие  груды  черепов  с  полотна
Верещагина "Апофеоз войны" - такие же мрачные и  безысходные,  вопиющие  о
тщете коллективного земледелия.  Борменталь  пошел  напрямик  через  поле,
похрустывая ледком подмороженной грязи.
     Деревня Дурыныши в семь домов стояла на взгорке,  а  чуть  дальше  за
нею, в старой липовой роще, располагалось  двухэтажное  обветшалое  здание
центральной районной больницы, окруженное такими  же  ветхими  деревянными
коттеджами.  Эти  постройки  принадлежали  когда-то  нейрофизиологическому
институту, однако институт вот уж двадцать лет как  переехал  в  город,  а
помещения его и территорию заняли сельские эскулапы.
     Дмитрий Борменталь пополнил их число совсем  недавно,  неделю  назад,
переехав сюда с семьей из Воронежа. Причин было две: возможность ездить  в
Ленинград на операции своего учителя профессора Мещерякова,  проводимые  в
том же нейрофизиологическом институте, в новом его здании, и, так сказать,
тяга к корням, ибо именно здесь, в Дурынышах, когда-то жил и  работал  дед
Дмитрия   -   Иван   Арнольдович    Борменталь,    ассистент    профессора
Преображенского, главы и основателя института.
     На Дурыныши опускались  быстрые  декабрьские  сумерки.  Борменталь  в
куцем пальтишке брел по бесконечному полю, как  вдруг  остановился  возле
капустного холма и, воровато оглянувшись, разрыл груду кочанов. Он  извлек
из середки увесистый кочан, нетронутый морозом, хлопнул по нему ладонью  и
спрятал в тощий свой портфель, отчего тот  раздулся,  как  мяч.  Довольный
Борменталь направился к дому.
     Он  распахнул  калитку  и  вошел  во   двор   коттеджа,   увенчанного
застекленной башенкой. Из покосившейся, с прорехами в крыше конуры,  виляя
хвостом, бросилась к нему рыжая дворняга, оставшаяся  от  прежних  хозяев.
Борменталь присел на корточки, потрепал пса за загривок.
     - Привык уже, привык ко мне, пес... Славный Дружок, славный...
     Дружок преданно терся о колено Борменталя, норовил лизнуть в щеку.
     Борменталь оставил пса и не спеша,  походкой  хозяина,  направился  к
крыльцу. На ходу отмечал, что  нужно  будет  поправить  в  хозяйстве,  где
подлатать  крышу  сарая,  куда  повесить  летом  гамак,  хотя  приучен   к
деревенской и даже дачной жизни не был и  мастерить  не  умел.  Мечтал  из
общих соображений.
     Он возник на пороге с капустным мячом в портфеле, посреди переездного
трам-тарарама, с которым вот уже неделю не могла справиться  семья.  Среди
полуразобранных чемоданов и сдвинутой мебели  странным  монстром  выглядел
старинный обшарпанный клавесин с бронзовыми канделябрами над пюпитром.
     Жена Борменталя Марина и дочка Алена пятнадцати лет разом выпрямились
и взглянули на Борменталя так,  как  принято  было  глядеть  на  входящего
последнее время: с ожиданием худших новостей.
     Однако Борменталь особенно плохих новостей не принес и даже попытался
улыбнуться, что было непросто среди этого развала.
     Обязанности глашатая неприятностей взяла на себя Марина.
     - Митя, ты слышал? Шеварднадзе ушел! - сказала она с надрывом.
     - От кого? - беспечно спросил Борменталь.
     - От Горбачева!
     - Ну, не от жены же... - примирительно сказал Борменталь.
     - Лучше бы от жены. Представляешь, что теперь будет?
     - А что будет?
     - Диктатура, Мит