а - ее с обеих сторон нужно точить. Решишь про
себя: правильно я живу, молодец я, лучше всех все понимаю - и  затупишь.
Махнешь на себя рукой, позволишь себе - пропади, мол, все пропадом, один
раз живем - и сломаешь... Верно я говорю?
   - Постой, - сказал я. - Сядь. Все сядьте. Поговорим.
   Все сели. Я сделал паузу, чтобы коллеги отдышались, и начал говорить.

   - Давайте разберемся, - сказал я. - Чем мы здесь занимаемся?.. Мы хо-
тим заниматься наукой. Наукой, а не коммунальными разговорами, спасением
души, любовными интригами,  моральными  и  аморальными  поступками,  со-
вестью, честью, долгом и всеобщей нравственностью. Это  вне  компетенции
науки.
   - Геша, ты заблуждаешься, - сказал Арсик.
   - Не перебивай. Скажешь потом... Я не вижу причин упрекать друг  дру-
га. Каждый делает свое делол так, как может. Игнатий Семенович  по-свое-
му, Арсик по-другому... Важен результат.
   Игнатий Семенович поднялся, подошел ко мне и протянул папку с  тесем-
ками. На папке ббыло написано: "И. С. Арнаутов, А. Н.  Томашевич.  Опти-
ческое запоминающее устройство. Принцип действия и расчет элементов".
   - Именно результат, - сказал Игнатий Семенович.
   Я взял авторучку и поставил на обложке  корректорский  знак  перемены
мест. Такую загогулину, которая сверху охватывала фамилию Игнатия  Семе-
новича, а снизу - фамилию Арсика. Видимо, нашему старику этот  знак  был
хорошо знаком, потому что он возмущенно вскинул брови и посмотрел на ме-
ня с негодованием.
   - В интересах справедливости, - пояснил я.
   - Вы тут все сговорились меня травить! - взвизгнул Игнатий  Семенович
и начал картинно хвататься за грудь и нашаривать валидол в кармане.
   - Игнатий Семенович, сядьте, - спокойно сказал я. - Продолжаем разго-
вор о моральном климате в лаборатории. Слово  Арсику.  Мне  бы  хотелось
знать, почему у нас все пошло кувырком? Мне просто интересно.
   - Завидую я тебе и твоему юмору, - сказал Арсик. - Грустно мне, Геша.
Ничего я говорить не буду.
   - Хорошо. Давайте работать дальше, - сказал я.
   - В таких условиях я работать отказываюсь, - заявил  Игнатий  Семено-
вич.
   И тут Арсик подошел к старику, упал перед ним  на  колени  и  ткнулся
лбом в его руку. Ей-богу, от так все и проделал. В любой другой момент я
бы расхохотался.
   - Простите меня, Игнатий Семенович. Простите, - сказал Арсик.
   Игнатий Семенови вскочил со стула, снова сел, попытался отдернуть ру-
ку и вдруг беспомощно, по-стариковски задрожал всем телом и  отвернулся.
Нижняя губа у него дергалась.
   - Хорошо, хорошо... - с трудом проговорил он.
   Остаток дня прошел в полной тишине. Мы боялись смотреть друг другу  в
глаза. Не знаю почему. В пять пятнадцать старик не ушел домой. Это  слу-
чилось впервые. Он сидел за столом и делал  всегдашние  выписки.  Вскоре
ушли Арсик с Шурочкой. Они  покинули  лабораторию,  как  палату  тяжело-
больного. Старик продолжал сидеть. Тогда я взял свой портфель, попрощал-
ся и тоже ушел.
   Я вышел на улицу и пошел пешком по направлению к дому. Домой не тяну-
ло. Я свернул в скверик и сел на скамейку. Захотелось курить.  Я  бросил
курить несколько лет назад с намерением продлить себе  жизнь.  Я  сделал
это сознательно. Сейчас мне захотелось  курить  неосознанно.  Борясь  со
стыдом, я попросил сигаретку у прохожего и закурил.
   Что-то сломалось или начало ломаться в стройной системе вещей.
   Докурив до конца сигарету, я почувствовал, что мне необходимо  взгля-
нуть в окуляры Арсиковой установки. "И правда, это  похоже  на  наркома-
нию!" - с досадой подумал я, но пошел обратно в институт. Вахтерша удив-
ленно посмотрела на меня, я пробормотал что-то насчет забытой  статьи  и
поднялся в лабораторию.
   Черные шторы, которыми мы пользуемся иногда  при  оптических  опытах,
были опущены. В лаборатории было темно. Только от установки Арсика исхо-
дило сияние. Светился толстый канат световодов, и сквозь фильтры  проби-
вались разноцветные огни. Гамма цветов была от розоватого до  багрового.
В этом тревожном зареве я различил фигуру Игнатия Семеновича,  прильнув-
шего к окулярам установки. Старик сидел не шевелясь.
   Я сел рядом. Игнатий Семенович не заметил моего появления. Мне  пока-
залось, что его не отвлек бы даже пушечный выстрел.  Я  подождал  десять
минут, потом еще пятнадцать. Мне было никак не решиться оторвать старика
от его занятия. Странное было что-то в моем молчаливом ожидании при све-
те багровых огней. Точно в фотолаборатории, когда ждешь проявления сним-
ка, и вот он начинает проступать бледными серыми контурами на листке фо-
тобумаги в ванночке.
   - Ну, нет! - прошептал вдруг Игнатий Семенович и отдернул левую  руку
от установки.
   Ленточка фольги, блеснув, слетела с его запястья. Старик откинулся на
спинку стула, закрыв глаза и тяжело дыша.
   - Игнатий Семенович... - осторожно позвал я.
   Старик открыл глаза и повернул голову ко мне.
   - А... Это вы... - проговорил он, а затем протянул руку к шнуру пита-
ния и выдернул его из розетки.
   Мы остались в абсолютной темноте. Некоторое время мы сидели молча.
   - Спасибо, что вы пришли... Очень тяжело, очень! - донесся из темноты
глухой голос старика. - Проводите меня домой, Гена, милый... Сам я,  бо-
юсь, не дойду.
   Мы поднялись со стульев и на ощупь нашли друг друга. Я  взял  старика
под локоть. Рука послушно согнулась. Я чувствовал, что Игнатия Семенови-
ча покачивает. Он был легкий и податливый, как бумажный человечек.
   На улице был вечер. Мы пошли через парк пешком.  От  ходдьбы  Игнатий
Семенович немного окреп, а потом и заговорил. Он стал  рассказывать  мне
свою жизнь.
   Когда-то вмолодости он очень испугался жизни, спрятался в себя и  за-
мер. Тогда он и стал стариком. Он боялся рискнуть даже в мыслях, а потом
это превратилось в привычку, и он решил, что  так  жить  -  правильно  и
единственно возможно. Он воевал и имел награды. Воевал он, как он  выра-
зился, "исправно", то есть делал то, что прикажут, и не делал того, чего
нельзя.
   - Вы знаете, Гена, в каком-то смысле мне было легко в армии, - сказал
он. - Детерминированнее.
   После войны он стал физиком. С ним вместе учились несколлько нынешних
академиков. Они его удивляли в студенческие годы  -  они  многое  делали
неправильно. Игнатий Семенович решил про себя, что таланта у него нет, а
значит, нужно брать другим - неукоснительностью, прилежанием и  терпени-
ем.
   Так он выбрал жизненную стратегию.
   - Я стал инструктивным, - сказал Игнатий Семенович. -  Вы  понимаете,
что это такое? Сначала это было моей защитой, но после стало оружием.  Я
сегодня это понял... Но самое страшное не в этом. Я сегодня  понял,  что
талант - это вера в себя, вера себе и сомнение относительно себя  же.  В
равных долях! - воскликнул Игнатий Семенович. - Именно в  равных  долях!
Вот в чем секрет... Я прошел мимо таланта.
   У него было много сомнений и мало веры. Вера постепенно исчезла  сов-
сем. Но удивительно - вместе с нею исчезло и сомнение! Терперь уже Игна-
тий Семенович не верил и не сомневался. Он не сомневался в  правильности
своей жизненной стратегии.
   Я вдруг вспомнил слова Арсика насчет  бритвы,  которую  затачивают  с
двух сторон.
   - Но много веры в себя и мало сомнений - тоже плохо, - сказал Игнатий
Семенович, искоса взглянув на меня.
   Я тоже посмотрел на себя со стороны и задумался.  Что  хотел  сказать
старик?
   Может быть, талант - это совесть?
   - Я увидел себя сейчас, - продолжал Игнатий Семенович. - Я  давно  не
смотрел на себя, не разрешал себе  этого.  Так,  окидывал  поверхностным
взглядом - вроде все впорядке, застегнут... И вдруг заглянул  вглубь.  А
там - ничего, Гена, понимаете?.. И не поправить.
   Мы попрощались возле его дома. Старик неожиданно улыбнулся и сказал:
   - И все-таки мне стало лучше. Арсик это хорошо придумал.
   Я шел домой, размышляя. Одновременно я радовался, что завтра суббота,
а послезавтра воскресенье. До понедельника можно войти в норму.  "Норма,
норма..." - повторял я про себя, пока это слово не превратилось в кличку
собаки, потерявши свой смысл.
   Что такое норма? Норма здесь, норма там,  норма,  норма...  Тьфу  ты,
черт! Норма, ату!
   Я зациклился, как говорят программисты. С большим трудом перед сном я
отодрал от себя это слово и снова погрузился в желто-зеленые поля с  ба-
бочками. С крыльев слетала синяя пыльца. Она оседала на моем лице,  кожа
становилась бархатистой.
   Я провел ладонью по лицу и проснулся. Жена  готовила  завтрак.  Дочка
уже тыкала пальчиками в клавиши пианино. Я вышел на кухню. Там за столом
сидел Арсик и ел яичницу. Жена подкладывала ему ветчину.
   - Я жавжакаю, - объяснил Арсик, борясь с непрожеванной ветчиной.
   - Молодец, - сказал я. - Даже дома не удается от тебя отдохнуть.
   - У Арсика важные вопросы, - сказала жена. - Он женится.
   - На Шурочке? - спросил я.
   - Угу, - кивнул Арсик. - Понимаешь, она меня очень любит,  -  жалобно
сказал он.
   - А ты?
   - Геша, я сейчас люблю свою установку. Я только о ней и думаю.
   - Женись, - сказала моя жена. - У тебя сразу появятся другие мысли.
   - Я ее тоже, наверно, люблю, - задумчиво сказал Арсик. - Ну как  ста-
рик? Я очень за него волнуюсь.
   Я рассказал о нашем разговоре. Арсик  внимательно  слушал.  Потом  он
спросил, на каком делении стоял указатель. Я сказал, что не заметил,  но
свет в установке был багровый.
   - Это котенок, - сказал Арсик. - Зря старик смотрел котенка. Ему нуж-
но смотреть солнышко.
   - А что такое солнышко?
   - Бело голубые линии спектра. Радость, - сказал Арсик.
   - А котенок - печаль?
   - Кошки, которые скребут на сердце, - ответил Арсик. - Это не печаль.
Это хуже.
   Жена положила на стол что-то круглое, величиной с  арбуз,  с  румяной
кожурой.
   - Смотри, что принес Арсик, - сказала она. - Это лук.
   - Лук?! - только и смог я произнести.
   Арсик смущенно потупился. Потом он объяснил, что вырастил эту головку
дома, после того как я убрал его грядку из лаборатории. "Головку! - про-
бормотал я. - Это целая голова, ане головка". В головке было килограммов
пять.
   - Хорошо, что ты возился с луком, а не с капустой, - сказал я. -  Ка-
пуста не пролезла бы в дверь.
   - Ты, Генка, смеешься, а сам прекратил такой эксперимент!  -  сказала
жена. - Да Арсику памятник поставит Министерство сельского хозяйства!
   Она отрезала от головки кусочек, и мы стали его есть. Мы ели и плака-
ли. Лук был сочный, сладкий, чешуйки - толщиной с палец.
   "- Лук это побочный эффект от той же идеи, - сказал Арсик.
   - Ладно. Хватит морочить мне голову! - сказал я. -  Объясни,  как  ты
это делаешь? Что за идея? Может быть, я способен понять?
   Арсик оценивающе посмотрел на меня. Вообще-то я пошутил, когда произ-
нес последние слова. Но тут внезапно меня охватило сомнение. А  вдруг  я
не способен? Уже не способен или еще не способен? Раньше я полагал,  что
способен понять все.
   - Это началось с очень простых размышлений, - начал Арсик. - Я  думал
о живописи и музыке. Что, по-твоему, больше действует?
   - Музыка, - не задумываясь, ответил я.
   - А между тем слухом мы воспринимаем значительно меньшую часть инфор-
мации о мире, чем зрением. Я подумал, что музыка света и красок, которую
ищут художники, еще очень несовершенна. Вернее, мы не умеем воспринимать
ее как обычную музыку... Ты заметил, что слушая музыку, мы всегда подпе-
ваем ей внутри, как бы помогаем. Мы  сами  в  некотором  смысле  рождаем
ее... Вот почему известные, много раз слышанные сочинения  не  перестают
действовать. Даже сильнее действуют! С живописью не так. Мы не участвуем
в процессе рождения красок и  оттенков.  Мы  каждый  раз  наблюдаем  ре-
зультат... Я просто подумал, что эмоциональное воздействие света и цвета
может быть гораздо сильнее, чем действие музыки. И я не ошибся, - груст-
но закончил Арсик.
   - Дальше, - потребовал я. - Мне не ясна цель.
   - Во всем ты ищешь цели! - в сердцах сказал Арсик. - Цель науки и ис-
кусства одна - сделать человека счастливым.
   - Но они делают это по-разному.
   "- И плохо, что по-разному. Плохо, что мы, физики,  не  мечтаем  воз-
действовать на человека впрямую. Печемся только о материальном мире вок-
руг. Больше, быстрее, громче, дальше, эффективнее, вкуснее, Богаче,  еще
Богаче, еще сытнее, чтобы всего было навалом! Вот, в  сущности,  чем  мы
занимаемся. А почему не добрее, честнее, душевнее, радостнее,  совестли-
вее?.. Объясни.
   Я не смог сразу объяснить. Мне казалось, что это и так понятно. Арси-
ку было непонятно. Этим он отличался. Я сказал,  что  прогресс  науки  и
техники в конечном итоге делает  человека  счастливее  и  добрее.  Арсик
только рассмеялся.
   - А вот и нет! - сказал он. - Мы сейчас ели счастливый лук. Он  таким
вырос не потому, что было больше света и тепла. Ему было свободнее и ра-
достнее расти.
   - Потому что было больше света, тепла и удобрений, - упрямо сказал я.

   - Ничего ты не понял, - сказал Арсик. - Потому что он  захотел  таким
вырасти и получил тот свет, который был ему нужен. Для его души.
   Затем Арсик вкратце объяснил техническую сторону  дела.  Было  видно,
что она его не очень интересует. Фильтры, световоды, обратная связь  че-
рез биотоки и прочее. Он сам многого не понимал.
   - Меня одно мучает, - сказал Арсик. - Свет  способен  пробуждать  лю-
бовь, обнажать чувства, делать честнее, освобождать совесть. Но  станов-
люсь ли я при этом счастливым? Я что-то не заметил.  Зато  жить  гораздо
труднее стало...
   - А ты хотел быть всем довольным? - спросила жена. - Тогда не  смотри
на свои картинки, не слушай музыку, не люби, не думай. Ешь и спи.
   - Да-да! - встрепенулся Арсик. - Нужно  выяснить  с  определенностью:
что же такое счастье?
   - Долго действует твой свет? - спросил я.
   - Когда как. Это зависит от человека... Но интересно, что хочется еще
и еще. Заразная вещь! - сказал Арсик.
   Вскоре он ушел. На столе лежала голова лука с  отрезанным  бочком.  Я
смотрел на нее и думал. Было трудно рассчитать все последствия  экспери-
мента Арсика. А вдруг этот свет влияет не только на душу человека, но  и
на более материальные вещи? На физиологию, например?  На  рост  оргнаиз-
ма?.. Я подумал об акселерации, о пятнадцатилетних  школьниках,  которые
почти все, включая девочек, выше меня. Может быть, причина акселерации в
том, что они свободнее нас и честнее смотрят на мир?
   И мне представилась наша Земля, населенная добрыми и умными великана-
ми, которым будет не повернуться в наших маленьких домишках,  в  кварти-
рах, в тесных автобусах. В каждом детском саду,  в  каждой  школе  будут
стоять красивые приборы Арсика с окулярами. "А сейчас, дети, у нас будет
урок совести..." И все смотрят в окуляры, цвета переливаются, разноцвет-
ные радуги выстраиваются в глазах...
   А про нас будут говорить так: раньше на Земле  жили  маленькие  люди,
которые не умели быть счастливыми.
   Я решил принять участие в эксперименте. В конце концов я руководитель
лаборатории и должен отвечать за все. А Катя и Шурочка пусть пока отдох-
нут. Я хотел сам убедиться в свойствах Арсикового света.
   В воскресенье я набросал план экспериментов: продолжительность  сеан-
сов, психологические тесты, контрольные опыты. Для начала я написал неч-
то, похожее на школьное сочинение. Я перечитал  "Гамлета"  и  честно,  с
максимальной ответственностью, изложил на бумаге свои  мысли  по  поводу
прочитанного. Я дал оценки поступкам всех героев,  выразил  неудовлетво-
ренность датским принцем - очень уж он непоследователен и полон  рефлек-
сии - и запечатал сочинение в конверт. На конверте я поставил свою фами-
лию и дату. Я решил еще раз написать обо всем этом после того, как приму
несколько сеансов облучения. Насколько изменится моя оценка?
   Таким образом под эксперименты Арсика была подведена научная база.  Я
вновь обрел уверенность. Стройность умозаключений еще никому не  мешала.
Даже при изучении таких тонких вопросов, как душа.
   Следующую рабочую неделю я начал с того, что  поговорил  с  Катей.  Я
объяснил ей, что она стала жертвой эксперимента, что происхлдящее с  нею
навязано извне и скоро пройдет. Я попросил ее взять себя в руки.
   Я запретил ей также пользоваться установкой.
   Катя выслушала меня молча, опустив голову. На лице у нее были красные
пятна. Когда я кончил, она взглянула на меня убийственным взглядом и от-
четливо прошептала:
   - Ненавижу!
   Слава Богу, мы разговаривали наедине. Я почувствовал раздражение. Не-
домыслие доводит меня до бешенства. Эта девчонка могла бы положиться  на
мой опыт хотя бы. Я хочу ей только добра.
   - Выкинь из головы эту ерунду! - крикнул я. - Мы с тобой не  на  тан-
цульках. Я запрещаю тебе меня любить!
   Конечно, этого говорить не следовало. Глаза Кати  мгновенно  наполни-
лись слезами. Она боялась мигнуть, чтобы не испортить  свои  накрашенные
ресницы.
   - Вас? Любить? - медленно сказала она. - Вы мне противны, я  уйду  из
лаборатории, я...
   - Пожалуйста, - сказал я. - Пишите заявление.
   Через пять минут у меня на столе лежало два заявления об уходе. Кати-
но и Шурочкино. Я этого никак не ожидал. Еще через десять  минут  Арсик,
пошептавшись с Шурочкой, вызвал меня в коридор на переговоры.
   - Геша, тебе будет стыдно, - сказал он.
   - Я хочу работать спокойно, - сказал я и изложил ему  планы  экспери-
мента. Арсик слушал меня с усмешкой.
   - Все? - спросил он. - Ты ничего не забыл?
   - Сегодня вечером я проведу первый сеанс, - сказал я.
   - Давай, давай... - сказал Арсик. - Только не первый, а второй.
   - Тот не считается, - сказал я.
   - Не подписывай пока заявления, - попросил он.
   В течение дня несколько человек из других отделов  побывали  в  нашей
лаборатории. Они смотрели в окуляры. Арсик никому не отказывал, люди ти-
хо сидели, а потом уходили, ничего не говоря. В основном это были женщи-
ны. Я сидел с Игнатием Сесеновичем и проверял его  расчет  запоминающего
элемента. Старик был тише воды и ниже травы. Расчет он выполнил аккурат-
но. В конце прилагалась схема с точными размерами. Я сказал,  что  нужно
заказать зеркала в мастерской и изготовить опытный образец. Игнатий  се-
менович ушел в мастерскую.
   Наконец рабочий день кончился. Я подождал, пока все уйдут.  Арсика  я
попросил остаться. Он научил меня пользоваться установкой в разных режи-
мах, пожелал ни пуха ни пера и тоже удалился. Я опустил шторы, как Игна-
тий Семенович, и сел за установку. Я волновался. Сердце билось учащенно.
Стрелка переключателя указывала на котенка, царапающего сердечко.
   Я перевязал руку ленточкой и, вздохнув глубоко, стал смотреть в  оку-
ляры.
   3
   "...И вот ему впервые открылась подлость и низость человеческой души.
Все мысли о духовном величии человека остались в нем, но рядом  возникли
эти, новые. Натяжение оказалось настолько сильным,  что  он  звенит  как
струна. Он колеблется. Он не знал раньше, что человек способен пасть так
низко и что это непоправимо. Вот в чем трагедия, а вовсе не в  том,  что
его дядюшка прикончил отца и женился на матери.
   Будь он взрослее, опытнее, подлее - короче говоря, будь он сделан  из
того же теста, - он, в свою очередь, убил бы дядю и  стал  королем.  Его
совесть - та совесть, которая есть у каждого, и у  дядюшки,  конечно,  -
была бы спокойна. Он совершил правое дело. Но Гамлету уже мало той  обы-
денной совести, его размышления принимают космический оттенок и не укла-
дываются в схему "правый - виновный". Виновны все, никто не  может  быть
правым до конца. Виновна даже бедная Офелия за одну возможность породить
на свет коварнейшее существо - человека. Виновен и он сам, и прежде все-
го он сам, потому что не хочет принимать законы "виновных" и не  находит
в себе сил быть "правым". Он балансирует на канате, один конец  которого
держит вся эта шайка во главе с дядюшкой - и мамаша его,  и  Полоний,  и
Розенкранц с Гильденстерном, и даже дрруг его Горацио -  да-да!  -  а  с
другой стороны Вечность в виде призра