е, наполненные до краев и неощутимо  быстрые
дни служения самолету, Кхен, возможно, и  вовсе  не  ответил  бы  молодому
крестьянину. Прошел бы мимо, не шелохнув и  ресницами.  Сейчас  душа  была
смягчена и открыта. Пилот готовился оставить мир, не отягощая  свою  карму
малейшим причинением зла. Потому и остановился.
   "Из наших краев..." Ну что  ему  сказать,  высушенному  горным  солнцем
кривоногому дикарю?  Белая  головная  повязка,  литые  мускулы  в  разрезе
холщовой рубахи, красный жилет, черный пояс-шарф - небось двадцать  восемь
оборотов вокруг талии,  по  числу  наиболее  чтимых  горцами  бодхисатв...
Только вместо  легкого  ружья  с  медными  украшениями  в  руке  корзинка,
прикрытая чистым полотном. Смотри-ка, и  кханей  разоружили,  перевернулся
мир...
   Сказать тебе, парень, из каких краев капитан Дарванг? Ведь не поверишь,
услышав, что родина его,  навеки  утерянная,  синеет  в  двадцати  тысячах
метров над твоей головой.
   - Зачем я тебе нужен? - спросил Кхен. Молодые солдаты редко выдерживали
его прищур, как бы раздевавший мысли. Горец был не таков. Дарванга чуть ли
не смущал его упорный, диковатый взгляд. Плохо скрытая ненависть пополам с
детским  любопытством.  Так,  должно  быть,   смотрели   его   (и   Кхена)
воинственные предки на захваченных в плен чужеземцев.
   - Так что же ты все-таки хочешь? Говори или оставь меня.
   Внезапно  кхань  поставил  корзинку  на   асфальт   (капитан   невольно
отшатнулся), обхватил руками плечи и отвесил старинный тройной поклон. Как
перед вождем или большим феодалом.
   - Господин, - сказал он, не разгибая спины, - нам нужны твои бомбы.


   Детство вошло Прету в память как раскаленная  игла.  Не  хватало  слов,
чтобы описать младшим разъяренное, рычащее на тысячу голосов небо.
   ...Небо  волочит  тени  гигантских  крыльев  по  горным  террасам,   по
беззащитным коврикам полей. И вот уже  вперевалку  разбегаются  женщины  с
малышами, привязанными за спиной.  Спотыкаются,  падают,  прикрывая  собой
маленького... Да разве его прикроешь? Истерический визг стальных осколков,
фейерверки  напалма;  фосфор,   выедающий   язвы   до   костей;   иглы   и
дробинки-шарики.  Люди,  похожие  на  дикобразов.  Изрешеченные   навылет.
Кровавое месиво в воде...
   Многие из тех, кто сейчас носит  мужскую  головную  повязку,  болтались
тогда за спинами матерей. Многие, как и Прет,  отмечены  рваными  шрамами,
или таскают металл в теле, или едва дышат легкими, сожженными газом.
   То было двадцать с лишним лет назад - когда вымирали  от  голода  целые
кханьские деревни. Когда  отцы,  устав  тереть  муку  из  древесной  коры,
начинали стрелять в королевских сборщиков налогов.
   Прет рассказывал младшим - и  снова  являлись  ему  желтое,  как  сера,
клубящееся небо; боль - долгим лезвием в  груди,  надорванной  сумасшедшим
бегом; настигающий свирепый вой... Крика и слез ему  не  хватило.  Упал  и
зарылся лицом в сухие колючие травы.  Чьи-то  ладони  жестоко  ударили  по
ушам, комья царапнули спину... Задыхаясь, мальчик перевернулся.  И  увидел
прямо над собой одетую железом махину, чуждую, как выходец из ада.
   Глаз  сумел  остановить  безмерно  малое  мгновение  полета.  Во   всех
подробностях, вплоть до цифр на крыше и заклепок, навсегда  отпечатался  в
мозгу Прета пикирующий великан. Он был  так  низко,  что  мальчик  мог  бы
попасть в него камнем.
   ...Костлявая и черная, похожая на  страшную  ящерицу  старуха  знахарка
шершавыми ладонями растирала высушенные листья. Жевала  корни,  и  розовая
пена шипела у нее на губах. Прохладной кашицей залепливала  пылающие  раны
Прета.
   Ночи напролет он катался по мокрым от пота  циновкам.  Мать  склонялась
над ним, замотанная шелком до самых глаз, - ее лицо съела кислотная бомба.
Глаза у матери были огромные и туманно-влажные, как у буйволицы.  Когда-то
мать считалась первой красавицей в деревне.
   Потом исчезало все - и  мать,  и  знахарка,  и  суставчатые  бамбуковые
стропила. Бомбардировщик опускался прямо на Прета, облитое маслом  горячее
брюхо прижимало мальчика к полу. Прет кричал, раздавливаемый.
   В иных видениях самолет выступал  странно  одушевленным,  менял  облик,
смеялся или бормотал что-то на незнакомом языке. Его следовало  убить,  но
прежде нужно разработать какой-то невероятно сложный и замысловатый  план.
Этим Прет и занимался, к утру совершенно обессиливая и  лежа  в  испарине.
После заката все начиналось сначала - борьба с бомбардировщиком, сплетения
изнурительных расчетов.
   Очажок бреда остался тлеть и после выздоровления, временами  вспыхивая,
точно уголь под  ветром.  Это  могло  случиться  на  горной  дороге  между
деревнями - когда каратели увели отца, Прету пришлось работать разносчиком
писем. Он замирал, холодея и дрожа, среди танца на площади перед храмом, и
никакие усилия разубранных цветами девушек не могли вернуть  его  в  круг.
Чаще накатывало ночью, в часы  той  лихорадочной  бессонной  ясности,  что
служит увеличительным стеклом для обид и болей.
   Как отчетливо  и  сладострастно,  одну  за  другой,  воображал  он  все
подробности! И  прежде  всего  -  взрывы.  Медленно  вращались  в  воздухе
обломки, разваливалась ограда базы.  Вспучивался,  лопался  ангар.  Смятые
ударом волны, погибали жилые здания.  Наконец  начинал  плясать  в  буйном
пламени Враг, терял крылья;  расплавленный  металл  дождем  падал  вокруг,
обнажал ребра и грудой лома проваливался внутрь фюзеляж...
   Иногда Прет ограничивал себя этим. В другие  дни  -  смакуя,  воображал
несколько  раз  подряд,  как,  выслушав  мольбы  и  щедрые  посулы,  будет
тщательно перерезать горло чванливым, холеным офицерам...
   А потом репродуктор на  столбе  сказал,  что  больше  не  будет  войны:
самолеты и бомбы разберут на части, а злых  офицеров,  не  желающих  мира,
отдадут под суд. И целый день передавали из  какого-то  всемирного  центра
музыку, непохожую на привычную кханям, но красивую и торжественную.
   Прет  ощутил  себя  человеком,  который  долго  и   кропотливо   строил
затейливое здание и вдруг увидел, что за спиной вырос дворец, в тысячу раз
лучше и краше его постройки, и этот дворец добрым божеством  подарен  ему.
Если люди договорились никогда больше не воевать друг с другом и  покарать
жестоких - можно ли мечтать о мести?
   Он мучился, пока не выпали первые ливни зимы. Тогда-то сход и  отправил
Прета - письмоносца, грамотея, повидавшего дальние деревни,  -  послом  на
базу.


   Он достал из-под жилета ветхую карту-двухверстку, склеенную  на  сгибах
липкой лентой-скотчем. Развернул  -  и  капитан  Дарванг  невольно  бросил
профессиональный взгляд на неровное кольцо  древнего,  заполненного  водой
кратера.
   - Вот здесь перегородка очень тонкая,  господин  мой,  видно  время  ей
пришло, ничто не вечно.  Сквозь  нее  уже  вода  просачивается.  Еще  один
хороший ливень, и все озеро выльется на нашу деревню. А здесь... - жесткий
коричневый палец неумело ползал по карте, -  нет,  вот...  скалы  потолще,
зато за ними - мертвая сухая долина, там даже не растет ничего.  Вот  если
бы их...
   Прет исподтишка царапнул глазами невозмутимого Кхена и  закончил  после
паузы:
   - Круто там - со взрывчаткой никому не добраться...
   Поставив ладонь отвесно, показал, какая крутизна.
   Капитан уже не глядел ни на карту, ни на Прета. Заложив руки за  спину,
молча щурился  поверх  выгоревших  крон  над  оградой,  туда,  где  сквозь
дождевую пелену чуть угадывался белый  зигзаг  внешнего  хребта.  Забавная
отсрочка. Бомбардировщик-миротворец. Бомбардировщик-спаситель. А почему бы
и нет? Один удар - и вот уже кипит праздник в деревне. И в мертвой  долине
разливается новое озеро. Весной там  будут  сажать  нежные  кустики  риса.
Разве это не сила?
   У горца заходили желваки, и он сказал резко, нетерпеливо,  пиная  ногой
звякнувшую корзину:
   - Позволь нам остаться вдвоем в комнате, господин, - и я отдам тебе то,
что собрала община!
   Дарванг  медленно  обернулся.  Его  твердая  маска   бралась   веселыми
морщинами.
   Прет отшатнулся, не  веря  глазам.  Точно  трескалось  перед  ним  лицо
скульптуры.  Принужденной,  вымученной  была  улыбка  офицера.  И  все  же
настолько озорной, с оттенком веселого безумия,  что  Прет  нутром  почуял
собрата по духу, потомка отчаянных кханей - вечных бунтарей и  сочинителей
лучших в стране любовных песен...
   - Слушай,  ты,  -  оскалив  неожиданно  крупные  зубы,  с  наслаждением
заговорил Кхен, - да вся твоя община зарабатывает меньше, чем я один!
   - Но, господин...
   Кровь ударила Прету в голову, и не  знал  он:  то  ли,  следуя  детской
мечте, ударить ножом удивительного офицера,  то  ли  пасть  перед  ним  на
колени.
   - Проваливай, - с тем же жутким  весельем  быстро  сказал  капитан.  И,
дождавшись, пока посол, окончательно потеряв контроль  над  собой,  шагнет
вплотную к нему со сжатыми кулаками, добавил: - Чтоб через три дня  вокруг
вашего паршивого озера с утра не было живой души. Понял?
   ...Двое унтер-офицеров застопорили, решив полюбоваться смешной сценкой:
дремучий кхань отбивает ритуальные поклоны блаженному  капитану  Дарвангу.
Но блаженный вдруг повернулся к ним с такой волчьей свирепостью во  взоре,
что унтеры, козырнув, бегом сорвались к воротам...
   Самолет скользнул почти впритирку над сизыми в охряных пятнах лишайника
утесами, над скелетами корявых гравюрных сосен. За ним ахнули и разошлись,
как круги по воде, в  тишине  заоблачья  громы.  Озеро  содрогнулось  всей
зеркальной кожей, устремляясь  в  дымный  провал.  И  автоматика,  отметив
поражение цели, повела машину на разворот.
   А  Кхен  Дарванг  все  сидел,  словно  уснув,  в  пилотском  кресле   -
улыбающийся владыка молний.



   Андрей Дмитрук.
   Служба евгеники

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ночь молодого месяца". М., "Молодая гвардия", 1983
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Главным  достоянием  Танюши  Межуевой,  как,  впрочем,  и  главным   ее
беспокойством, была хлесткая, обжигающая красота лица и тела.
   Неожиданно эффектная среди всей своей неказистой  родни,  имела  Танюша
сильные ноги с тонкой лодыжкой и изящной  ступней,  прекрасно  вылепленные
плечи и твердую вздернутую грудь. Вообще, вся она  была  твердая,  свежая,
как яблоко на морозе, с крепкими ровными зубами в разрезе крупных  детских
губ, с круглым нежным лицом...
   Шестнадцати лет от роду до того привыкла Танюша к назойливым  восторгам
мужчин, что на улице смотрела только под ноги, глаз своих зеленых  и  чуть
раскосых никому не показывая, потому что посмотреть - значило позвать. Шла
с хмурым видом, сутулясь,  хотя  сила  и  юность  так  и  рвались  наружу,
превращая Танину походку в нервный летящий танец.
   Она не понимала  тогда,  насколько  ей  необходимо,  это  силовое  поле
мужского внимания, пока однажды зимой, в отсутствие матери, не вызвали  ее
срочно к отцу, приходившему в себя после тяжелой  хирургической  операции.
Обмотав голову теплым платком, ненакрашенная, с распухшими глазами,  долго
ехала Таня в троллейбусе - и никто на  нее  ни  разу  не  оглянулся.  Было
неуютно и стыдно, как голой.
   Училась она в десятом классе. Отец весной умер,  мать  поставила  перед
Таней ультиматум: или замуж, или зарабатывать деньги. Осознав  свою  силу,
захотела Танюша ехать в Москву - пробиваться  на  киноактерский,  но  мать
сумела застращать ужасами богемной жизни.  Пошла  учиться  на  официантку.
Мать, ревизор городского общепита, нажала какие следует  кнопки,  и  стала
Таня работать в хорошем ресторане при гостинице "Интурист".  Была  сначала
белой  вороной  среди  тертых  ресторанных  баб,  дичилась,   подвергалась
насмешкам - потом привыкла. Стала покрикивать на  посетителей,  навязывать
им самые дорогие  блюда,  пьяненьких  нечувствительно  обсчитывать,  а  со
свадеб да банкетов уносить по полной сумке "остатков".
   Вечером  девятнадцатого  ноября  смешались  в  нехитрой  Таниной   душе
раздражение и радость.  Раздражение  накопилось  потому,  что  вчера  двое
вежливых и хорошо одетых парней сбежали, не уплатив по счету,  -  пришлось
"заложить в план" собственные двенадцать рублей,  -  а  сегодня  с  начала
смены за четыре ее столика валом валил серенький командированный, стыдливо
заказывая селедку иваси с луком, сорокакопеечный шницель и  бутылку  пива.
Радость же принесла в белой картонной коробке буфетчица  Юля.  Воплощенная
мечта: черные английские туфли - перепоночки, высоченный каблук. Таня  как
надела их, так и не захотела снимать, бегала по залу на онемевших ногах  и
нет-нет да любовалась где-нибудь в углу, согнув ступню набок. Только когда
за столиками начали высказываться более чем откровенно  и  весельчак-майор
из пожарной охраны в третий раз погладил ее выше  колена,  подумала  Таня,
что туфли, вероятно, лучше сменить на привычные растоптанные босоножки.
   Эта радость, явная, была прочно связана с другой,  тайной,  радостью  -
сегодняшним приездом Валерия Крохина,  Валерочки,  водителя-дальнобойщика,
двадцатитрехлетнего увальня с белыми ресницами, силача и добряка,  которым
Таня управляла с ловкостью опытного диктатора. Удачно, что туфли появились
именно сегодня: встречая возлюбленную после многодневной разлуки,  Валерий
будет ослеплен красотой Таниных ног и лучше поймет,  каким  сокровищем  он
владеет. А она, дав собой как следует повосхищаться, сошлется на усталость
и к Валерочке не поедет... или поедет, но после долгих уговоров.
   Такими сладкими и беспокойными мыслями была занята Танина голова, когда
вдруг очутился перед ней за столиком коренастый лысеющий мужичок с хриплым
дыханием и большими красными кистями рук. "Местный", - сразу решила  Таня,
углядев его  клетчатый  гэдээровский  пиджак,  каковыми  был  нынче  набит
главный одежный магазин. Но в светлых, невинных глазах мужичка, в том, как
застенчиво он поздоровался, содержалось прямое указание на селедку, пиво и
шницель. Поэтому Танюша,  столь  грубо  возвращенная  к  своим  финансовым
неурядицам, даже не подала меню, а затараторила нудным голосом:
   - На первое - суп харчо, бульон куриный. На второе  -  цыплята  табака,
бастурма, котлеты "интурист", осетрина фри...
   "Вот тебе шницель",  -  разглядывая  майоликовое  блюдо  на  колонке  и
небрежно постукивая карандашом по блокноту, ждала сакраментального вопроса
о холодных закусках, чтобы окончательно добить клиента трехрублевым рыбным
ассорти.
   - И голос у  вас  тоже  красивый,  звучный!  -  мягко  сказал  мужичок,
поднимая глаза, ставшие вдруг  невыносимо  пронзительными.  Совсем  другое
существо глянуло через глазницы из рыхлого и неуклюжего тела  в  клетчатом
пиджаке и сорочке с перекрученным шелковым галстуком.
   Испугалась Таня и ничего не смогла ответить, да и отвечать было поздно,
поскольку  разом  стихли  вопли  оркестра,  оравшего  в   адрес   пожилого
контрабасиста:

   Дя-адя Ваня, хороший и пригожий,
   Дя-адя Ваня, всех юношей моложе...

   И говор людей, пытавшихся  перекричать  оркестр,  и  звон  посуды  тоже
пропали. В свалившейся чудовищной тишине цепко, испытующе глядел  странный
гость, положив руку на пустую тарелку.
   Внезапно поняла Татьяна из этого простого жеста, что мужичок никогда  в
жизни с тарелки не ел. И сразу все начало становиться  понятным,  несмотря
на исчезновение зала и  серовато-белое  сияние,  окружавшее  теперь  Таню,
гостя за столом и сам столик  с  тремя  пустыми  стульями  (двое  ребят  и
девушка, сидевшие до прихода мужичка, как раз пошли танцевать).
   Его глаза потеплели и улыбнулись.
   - Я рад, что вы так сообразительны. Садитесь.
   Таня села. Пол чувствовался под стулом и ногами, но был невидим;  нежно
сиял туман под английскими туфельками.
   - Вы... марсианин, да? - робко спросила Таня, ободренная его улыбкой  -
пожалуй,  слишком  тонкой  и  мудрой  улыбкой  для  забубенной  физиономии
пятидесятилетнего выпивохи-склеротика.
   - Ну-у, у вас даже в газетах пишут,  что  Марс  -  планета  практически
мертвая!
   Тане  стало  неловко   перед   гостем.   Она   поднатужилась   умишком,
переворошила  небогатый  свой  запас  научной  фантастики,  прочитанный  в
основном в шестом классе, и выпалила:
   - А может, вы там в подземных городах живете?
   "Господи, дура же я: на Марсе  -  и  подземные!  А  как  надо  сказать?
Подмарсиан... Подмарсовые? Нет, подпочвенные, что ли!"
   - Нету там никаких городов, - терпеливо  разъяснил  мужичок.  -  И  моя
родина значительно дальше от Земли, чем Марс. Другая звезда, одним словом.
   Разговор получался до жути увлекательный и пока что совсем не страшный;
Таня вообразила, как она теперь прославится по всей Земле, приободрилась и
даже пококетничала, опершись локтем о край стола,  положив  подбородок  на
пальцы и лукаво глядя из-под опущенных ресниц. Любой  земной  мужчина  уже
сообразил бы, что удостоен Танюшиного внимания, и непременно распустил  бы
хвост, но этот только усмехнулся устало и снисходительно,  словно  нелепой
детской выходке.
   Чуткая Таня сразу увяла и спросила почти сердито:
   - А почему же вы пришли ко мне, а не к какому-нибудь там...  академику?
Какая вам от меня польза?
   - Я объясню, - кивнул он, и дурацкая живая  маска  с  узором  лопнувших
сосудиков на  носу  и  щеках  приобрела  вдохновенное  выражение.  -  Есть
просторы и понятия, недоступные никаким вашим академикам, но созданные для
вас. Есть древние культуры, опекающие более молодые цивилизации  -  такие,
как на Земле. Вы не поймете всего сразу, да и не надо.
   В  пасмурной  светящейся  мгле  видела  Таня  за  спиной  гостя  мощное
перемешивание, лепку колоссальных неясных объемов, дым и пену  -  и  опять
все пропадало, расплывалось.
   - Развиваясь в трудных, жестоких условиях, молодые планетные сообщества
редко  порождают  совершенное  живое  существо.  Даже  просто  здоровое  -
физически и духовно.  Преждевременно  стареющие  организмы,  изуродованные
варварским  бытом,  начиненные  зародышами   болезней;   расшатанная   или
недоразвитая  нервная  организация,  косный,  дремлющий   дух,   опутанный
предрассудками...
   На мгновение перед ней сгустились как будто бы  горные  склоны,  плавно
спадающие в огромную долину; блеснула водная гладь.
   - Нам запрещено  самовольное  вмешательство  в  историю  опекаемых,  но
все-таки у старых культур высокие права... Например, мой мир создал Службу
евгеники. Я инспектор этой службы. Моя задача отыскивать наиболее здоровых
и  перспективных  представителей  слаборазвитых  рас   и   предлагать   им
переселение на новые планеты - для реализации тех способностей, которые  в
родных местах остались бы нераскрытыми...
   Теперь уже безусловно оформилась перед Таней - и под ногами ее,  как  с
самолета, - просторная бархатно-зеленая равнина, а на ней величавые изгибы
широкой гладкой реки. Площади ярких гуашевых цветов - синь воды,  желтизна
отмелей, зелень лугов - обрывались у подошвы кудрявых гор, подобных спящим
медведям. Выше громоздилось царство бесчисленных оттенков  цвета:  палитра
крон от нежно-салатного до лилового, красная медь  стволов,  желтые  цветы
над голубой  тенью  ущелий,  голые  обрывы  -  белизна  и  охра  полосами,
фейерверки ручьев.
   - Этот мир мы предназначили для землян.
   - Ой, домики! - воскликнула Таня, невольно  держась  обеими  руками  за
стол и поджимая ноги над пропастью высоты.
   - Да, колония функционирует  уже  свыше  пятисот  лет.  Даже  некоторые
исторические личности, считавшиеся умершими или пропавшими без  вести,  до
сих пор находятся там...
   - Кто же это?
   - Вы не слышали, пожалуй... Кристофер Марло, Эмброз  Бирс,  они  у  вас
мало популярны...
   Видимо, правду  говорила  закадычная  подруга,  буфетчица  Юля,  что  у
Межуевой раз на раз не приходится: то сразу все усекае