а широкой седловине холма,  кусая  друг
друга и звеня удилами.
   А когда начинают блекнуть звезды и холод нарождающегося  утра  касается
чутких спин, они скачут рядом по хребту гряды, и навстречу  им  раскрывает
объятия рассвет.



   Андрей Дмитрук.
   Улыбка капитана Дарванга

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ночь молодого месяца". М., "Молодая гвардия", 1983
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Кхен Дарванг притянул штурвал к себе - нежно и твердо, как будто держал
за  плечи  женщину.  Исчез  расчерченный  на  полосы  и  квадраты  простор
предгорий, стекло уперлось в облачный потолок. Форсаж!
   Пилот привычно вообразил, как, мигом отстав от бомбардировщика,  где-то
валятся на равнину отголоски чудовищного рева. Зябкая дрожь  пробегает  по
рыжим кистям спелого риса. А люди? Люди заняты  жатвой.  Соломенная  труха
сыплется на их потные спины, метелки-колосья  дружно  падают  под  серпом.
Разве что  самые  юные  жнецы  глянут  вверх  из-под  ладоней  и  солидно,
по-мужски, заспорят: какой марки самолет?..


   ...Кхен, чуткий,  как  кошка,  знал  заранее,  что  приближается  некий
перелом. Слишком уж нервной, тревожной была жизнь в последние три...  нет,
пожалуй, в пять лет. Образцовый, единственный  в  своем  роде  королевский
стратегический  полк  словно  лихорадка  трясла.  Тревога,   международные
маневры, маневры с флотом,  боевая  тревога,  сигнал  атомного  нападения,
"готовность номер  один",  "дается  отсчет  до  времени  ноль"...  Офицеры
зачастую и спали  в  кабинах;  пару-тройку  слабых  отправили  во  "дворец
нирваны" [нирвана - в буддизме цель всех стремлений, состояние совершенной
удовлетворенности], или, проще говоря, в сумасшедший дом.
   Однако в близкую грозу Кхен не верил. Перед ней бывает тяжкое  затишье.
А будни полка напоминали агонию...
   Однажды, через полчаса после завтрака,  репродукторы  разнесли  команду
общего построения на плацу. Команда как команда - значит, будут зачитывать
распоряжение свыше. И все-таки Кхен был готов поклясться, что у дежурного,
майора Линг Прао, какой-то глухой, растерянный голос. А  поскольку  летчик
занимался в это время любимым делом - вместе с механиком искал  призрачные
неполадки в недрах машины,  -  то  дурное  свое  предчувствие  перенес  на
самолет. Словно надлежало расстаться...
   Парнишка-механик,  из  пастушеского  племени  хак,  еще  плохо  знавший
капитана Дарванга, забыл о спешности сбора  и  торчал  буквально  столбом,
глядя,  как  маленький,  орехово-смуглый  летчик   прижимается   щекой   к
необъятному боку бомбоносца, молитвенно шепчет что-то и гладит  броню.  Но
сейчас же прорезь левого капитанского глаза скосилась на новичка  и  будто
выстрелила  в  него   язвящим   шепотом:   Кхен   посулил   парню   неделю
неувольнения...
   Что ж! Предчувствия сбылись. Полковник не расхаживал, как обычно  перед
строем, а говорил, вернее, кричал, поднимаясь на носки  и  показывая  всем
белый лист бумаги. Словно без листа ему бы не поверили.  И  еще  полковник
оглядывался,   как   на   свидетелей,   на   двоих   совершенно   штатских
блондинов-европейцев, что стояли у края плаца, привалясь задами  к  своему
черному "вольво".
   Действительно,  поверить  было  трудненько.  Оказывается,   пока   Кхен
выскребал тарелку в столовой, самые  большие  люди  мира  подписали  некий
сказочный документ. И  теперь  день  этот,  скверный,  сухой  и  ветреный,
следует запомнить и рассказывать о нем детям и внукам. Как гадко  скрипела
пыль на зубах, и ветер мотал рыжую листву за  оградой,  и  тощий  кухонный
пес, которому  все  старания  поваров  не  могли  придать  холеного  вида,
бесстыдно вылизывался под тягачом. И о блондинах придется  рассказывать  -
до чего свойски курили они возле своего "вольво", здоровенные  бородачи  в
свободной парусине,  и  пепел  стряхивали  на  священный  бетон  плаца;  и
полковник, вместо того чтобы одернуть их, оглядывался с беспомощным видом:
"Помогите, подскажите..."


   Положение капитана Дарванга в полку было двойственное. Упрекнуть его по
службе не представлялось возможным, настолько дисциплинированным, знающим,
неутомимым проявлял он себя со дня прихода. Образец человека  и  воина:  с
солдатами ровен и справедлив,  перед  командирами  полон  достоинства,  но
исполнителен. Хороший товарищ, надежное плечо в  беде...  Прошлое  как  на
ладони: по происхождению  горный  кхань,  из  семьи  мелкого  чиновника  в
Лиенлапе; рано остался круглым сиротой, был взят в  Приют  принцессы  Тао;
наконец сумел так подготовиться к экзаменам в королевскую  авиашколу,  что
прошел по конкурсу впереди генеральских сынков и до конца  учебы  считался
феноменом...
   Однако некоторые черты характера Кхена, мягко говоря, настораживали,  а
кое-кого заставляли вспомнить  о  "дворце  нирваны".  Во-первых,  вопиющая
нелюдимость и замкнутость. Ни единой попытки завести друга в полку.  Кроме
того, капитан Дарванг не писал и не получал письма, в его личных вещах  не
было ничьих фотографий. На вечерах в клубе не танцевал, а стоял где-нибудь
под колонной застегнутый на все пуговицы и с отеческой  снисходительностью
наблюдал за чужим весельем. Даже отпуск тяготил Кхена. Капитан  никуда  не
уезжал с казенной квартиры и либо спал сутки напролет,  либо  читал  книги
религиозно-философского содержания. Не  отдохнув  и  половины  положенного
срока, как правило, просился к самолету...
   Но это все было бы еще терпимо и понятно - чужак, горец, сирота, - если
бы Кхен не обнаруживал редкостное любвеобилие и душевный пыл,  когда  дело
касалось бомбардировщиков. Точнее - его собственной машины...
   Трое любимцев было  у  Дарванга  с  начала  службы.  В  первые  годы  -
неуклюжая,  как  паровоз,  "летающая  крепость"  горьких  времен   Кхенова
детства, когда королевство вело войны  с  соседями  и  авиацией  подавляло
крестьянские бунты. Динозавра  в  полете  обслуживали  семь  человек:  два
пилота, штурман, радист, бомбардир, бортинженер - да еще в ангаре возилась
вокруг него уйма народу. В качестве ответственного за связь Кхен мог бы  и
не заниматься чужими обязанностями. И  тем  не  менее  благоговейно  драил
каждый винтик  и  циферблат.  Мало  того:  посвящал  машине  написанные  в
классической  форме  трехстишия-куонги,   к   празднику   украшал   кабину
цветами...
   Летчики  были  народ  сдержанный,  слегка  бравировали  своим   мужским
равнодушием: работа как работа,  "гробы",  "жестянки",  еще  целоваться  с
ними...  Над  юношей  посмеивались,  даже   пробовали   стыдить.   Дарванг
отмалчивался. Лишь кофейными глазами остро сверкал  исподлобья.  Никто  не
видел его улыбающимся.
   Вторым, более совершенным  и  "малолюдным"  бомбардировщиком  лейтенант
Дарванг уже командовал, у него появилось двое подчиненных.  Когда  самолет
списали, чудак исчез на три  дня,  вернулся  буквально  истощенный  горем,
стойко выдержал наказание (впрочем, на слишком суровое) и чуть не подал  в
отставку, узнав о своем назначении на новейший "супер"...

   Если теряешь любовь -
   Даже намек на возможность новой
   Горше самой потери...

   В  конце  концов  Кхена  оставили  в   покое.   К   нему   установилось
полунасмешливое-полувосхищенное отношение - божок  и  шут  одновременно...
Так сорванцы-одноклассники выделяют тихоню-отличника, который, конечно,  с
придурью, но парень добрый и "не выдаст".
   А  последняя,  нынешняя  машина  стала  для  Кхена,  если   можно   так
выразиться,  любовью  всей  жизни.   Прежде   всего   потому,   что   этим
бомбардировщиком, до  предела  нашпигованным  автоматикой,  Кхен  управлял
один. Без товарищей  по  экипажу  с  их  оскорбительным  пренебрежением  и
шуточками. Он был безраздельным владыкой двух  небольших,  но  изумительно
мощных турбин, усиленной бомбовой начинки и стройных ракет  под  крыльями.
Хозяином бустеров, противорадарного слоя,  курсового  компьютера,  системы
лазерного наведения и еще многих чудес.
   Да что говорить - самолет мог  внушить  восторг  одним  внешним  видом:
иглоклювый красавец с треугольным крылом во всю длину тела,  изящный,  как
белый журавль...


   Перевалив острые пики внешнего  хребта  с  вечной  синью  над  сахарной
белизной, Кхен снова окунулся в унылое море туч. Снизил машину  до  самого
плато. На каменном острове собирали кукурузу.
   Земля здесь не была нарезана лоскутами, ибо  принадлежала  кооперативу.
Вдоль  края  полз  на  косолапых  гусеницах  диковинный  плоский   трактор
величиной с добрую железнодорожную платформу.  Сбоку  к  нему  прилепилась
явно чужеродная хлипкая кабинка. Верзила волок за  собой  широченный  веер
техники; ему явно было достаточно трех ходок, чтобы очистить все плато.
   Кхен свернул шею, оглядываясь... Ах, вот оно в чем дело! Ну конечно же,
танк! Все  очень  просто:  с  тяжелого  современного  танка  сняли  башню,
ободрали панцирь и... передали обезвреженное чудовище кооперативу!


   Того-то и боялся капитан. Потому и  слушал,  еле  сдерживая  обморочную
тошноту, выкрики растерянного комполка. "День, которому не было подобных в
истории"; "Солдаты выполнили свой долг перед человечеством"...
   Нет, капитана Дарванга мало беспокоил военный  престиж  королевства.  А
также возвышенные соображения,  заставившие  монарха  сначала  сказать  "и
маленькая держава может стать великой", а  затем  уморить  голодом  тысячи
подданных, приобретая все более дорогие самолеты и танки.
   Интересы Кхена никогда  не  простирались  так  далеко.  В  детстве  ему
хватало собственных оскорбительно-мелочных забот. Нищета была страшна сама
по себе. Но вдвойне ранили попытки родителей замаскировать ее, спрятать от
людского глаза. Дешевые безделушки, пестрые бумажные  веера,  прикрывавшие
потеки и дыры на стенах. Фальшиво-радушные приемы гостей - и горестный,  с
проклятиями, подсчет оставшихся  кусков  сахара,  рисовых  печений.  Перед
зимними  дождями  Кхен  густо  намазывал   единственные   ботинки   сажей,
замешенной на жиру, - чтобы не так пропускали воду.
   К матери, преждевременно увядшей, плаксивой мечтательнице, он относился
с презрительной жалостью. Отец был просто отвратителен. Вызывали ненависть
его круглая спина и семенящая походка вечного холуя,  припомаженные  пряди
на  лысине,  заискивающий  смешок  и  внезапные,  скрытые  от  посторонних
припадки самоутверждения. Горячечные монологи с постоянным набором тем: "Я
- мужчина", "Я - потомок горских вождей" и "Я - хозяин в доме".  Привычный
финал: вопли, битье тарелок, пощечины матери и Кхену  и  в  итоге  рыдания
перед домашним алтарем.
   Накланявшись, отец с какой-то гадкой кощунственной поспешностью задувал
курительную свечу - запасал огарок  для  следующего  покаяния.  Лоснящиеся
будды и бодхисатвы  снисходительно  смотрели,  как  он  ползает  по  полу,
собирая осколки посуды. До поздней ночи отец склеивал тарелки - тщательно,
как археолог. А мать уводила Кхена в сад.
   Нелепым и жалким было ее платье - латаное-перелатанное,  зато  расшитое
стеклярусом и мишурой. Нелепым и жалким был ее садик в тылу хибары, убогая
пародия на парки классического стиля, с узловатой корягой, зловонной лужей
в  качестве  озера  и  кучей  камня,  на  котором  никак  не   принимались
папоротники. Мать изливала душу,  плача  и  упоенно  рассказывая  о  своих
блистательных женихах; о том, как себе чуть не  перерезал  вены  племянник
губернатора; о выездах на морские купания, балах в столице... Кхен  угрюмо
смотрел в затхлую тьму окраины.
   Лишь иногда он выходил из оцепенения, навеянного  причитаниями  матери.
Подбирался.  Ноздри  Кхена  раздувались  как  у  хищника,  глаза  сверлили
издевательски роскошное небо. Нарастающие раскаты взбалтывали застоявшуюся
жару. Он сжимал кулаки, до боли стискивал зубы. И вот над лабиринтом крыш,
трухлявых галерей  и  кишащих  крысами  сарайчиков  проносилась  рокочущая
крылатая Тень. Тень, украшенная самоцветами белых  и  алых  огней.  Звезды
испуганно зажмуривались на ее пути и потом мерцали сильнее, словно  язычки
свечей, мимо которых скользнула ночная птица.
   Рядом была одна из баз королевского образцового полка.
   Летчики, проходившие по чадным улицам городка, безусловно относились  к
существам высших  воплощений.  Благоговейный  трепет  вызывали  их  ладные
подтянутые фигуры, серебряные жгуты  на  фуражках,  значки,  шевроны.  Все
пилотское, от очков с павлиньим переливом стекол до  крепких,  на  толстой
подошве тупоносых башмаков, казалось таким дорогим, добротным, настоящим.
   Малолетние обожатели выпрашивали у полубогов сигареты, жвачку, гербовые
пуговицы.
   Кхен рано понял, почему при встрече с летчиком даже  девчонки-подростки
вдруг  опускают  ресницы.  Как  же,  нужны  вы  ему!  К  существам  высших
воплощений не прилипал  мусор  с  разъезженных  мостовых,  их  как  бы  не
достигали гнусные запахи из окон и  дворов,  смрад  от  рыбы  на  жаровнях
уличных торговцев. (Хотя бы спичкой попробовать то, что  едят  в  обед  на
базе!) Они уходили, и мрак опускался на город. И только торжественный  гул
пролетавших "крепостей" заставлял Кхена мечтать  и  утирать  сладкие  злые
слезы...
   Потом стало еще хуже. У матери обнаружили  опухоль.  Отец  не  разрешил
тратиться на лечение, только раз привел монаха-заклинателя.  Мать  умирала
долго, неряшливо, никогда, впрочем, не  забывая  принять  в  постели  позу
томного и изысканного бессилия. Кхену  пришлось  быть  сиделкой,  обмывать
впавшую во младенчество больную. Отец почти не бывал дома, пристрастился к
опиуму. После смерти жены не  покидал  курильни.  Со  службы  в  налоговом
ведомстве его прогнали. Он облысел, распух, чуть ли не ослеп.  Накопленные
крохи, что пожалел он когда-то на врачей  и  операцию  для  матери  Кхена,
перешли к китайцу - хозяину опиумного подвала.  Однажды  полиция  выловила
тело отца из реки. Должно быть, наложил на себя руки, не  сумев  заплатить
за очередную трубку зелья.
   Скоро судьба Кхена пересеклась с большой политикой.  Пропахший  жареной
рыбой Лиенлап засуетился и пошел судачить о новостях из  столицы,  о  том,
что его величество подписал конституцию... Лавочники  не  знали,  что  это
такое, но на всякий случай перестали  отпускать  в  долг.  А  весной  была
объявлена широкая избирательная кампания.
   Один из кандидатов в мэры,  ища  поддержки  горожан,  решил  припудрить
несколько самых вопиющих городских язв. Начал он с призрения сирых.  Кхен,
давно  уже  рывшийся  на  свалках  и  отнимавший  гнилое  мясо  у   собак,
пользовался на окраине славой несчастнейшего из детей, а  потому  послужил
кандидату хорошей рекламой. Мальчика поместили в Приют принцессы Тао,  где
воспитывались сыновья погибших офицеров, незаконные отпрыски сильных  мира
сего - словом, маленькие  существа  высших  воплощений.  Газеты  умилились
поступком кандидата, потом в эти газеты завернули  жареную  рыбу.  А  Кхен
Дарванг, одетый в серую униформу с  чужого  плеча,  играл  в  приюте  роли
помощника сторожа, ассистента судомойки, рассыльного  полотера  и  даже  -
временами - роль живой боксерской груши для старших воспитанников.  Только
теперь ночами было у него два занятия: плакать вслед пролетающим Теням и с
упорством древоточца одолевать на чердаке пособия по  математике,  физике,
аэродинамике...


   С  тех  пор   сохранял   капитан   Дарванг   редкую   невинность   ума.
Бомбардировщики не были  для  него  ни  машинами  массового  убийства,  ни
косвенными  виновниками  нищеты  и  смерти  родителей.  То   есть   он-то,
разумеется, знал все это, но не допускал до  сердца.  Кресло  пилота  было
фокусом всех стремлений, расплатой за муки детства,  троном,  единственной
опорой достоинства...
   Здоровяки-блондины из Комитета по контролю над  всеобщим  разоружением,
столь беспечно обдиравшие броню и башни с танков, передававшие  артиллерию
противоградовой защите и переоборудовавшие авианосцы в  плавучие  курорты,
уже надымили своими сигаретами на плацу и подбирались к ангарам. Чудовищу,
созданному для бомбежки и стрельбы ракетами, мирной службы не  нести.  Его
ждали автогенный резак и печь. Существование Кхена оканчивалось также, ибо
он был лишь человеческой половиной крылатого кентавра.
   Уйти в гражданскую авиацию? Что ж, летчику такого класса везде  зеленый
свет. Но каково после высотного  блаженства,  после  власти  над  молниями
сновать ткацким  челноком  взад-вперед,  перетаскивая  сонных  торгашей  и
орущих младенцев? Или, скажем, подбирать  лишайных  овец,  будучи  пилотом
санитарной машины...
   Кхен Дарванг колебался недолго. Он был готов  сдать  самолет  посланцам
Комитета. А затем, следуя мужественным заветам предков, вернуться в колесо
перевоплощений - санскару. Может  быть,  следующая  жизнь  окажется  более
удачной.


   Он уже пролетал здесь однажды, совершая пробное  захождение.  Тогда  по
высокогорному  лугу  потревоженным  жучиным  гнездом   разбегались   овцы,
мелькали фигурки пастухов. В этих краях еще помнят королевские  бомбовозы.
Сегодня  пусто.  Зеленая  равнина  клонится  к  северу,  словно   огромное
опускающееся крыло. И вдруг - обрыв: серые, красноватые слои. Большая река
на дне ущелья чуть ли не втрое раздулась после недавних ливней, и  цвет  у
нее хмурый, свинцовый. По левую руку желтеют тростниковые  крыши  деревни.
За ними топорщится, сплошь забив проход между скалами, тусклый предосенний
лес.
   А дальше, нависая над покоем жилищ, откосы выпячены тяжестью озера. Вот
она, заоблачная  чаша:  массивный  венец  голого  камня,  редкие  осыпи  с
корявыми елями, длинные тени на темном зеркале. Лишь птицы да  козы  могут
напиться из самого неприступного в мире водоема.
   Кхен уже смотрел не в обзорное стекло, а на телеэкран наведения, где  в
грубо контрастных цветах отражались те же утесы, и овал неподвижных вод, и
скользящий  по  нему  треугольник  самолета.  Неотрывно  смотрел  он,  уже
покорный одному чувству цели, а пальцы пилота как бы сами собой плясали по
тумблерам, цеплялись за верньеры. И вот вплыли в  раму  две  фосфорические
черты, и гонялись друг за другом, пока не сложили крест.  Крестом  пометил
Кхен налетающий берег.
   Теперь можно расслабиться и сложить руки на груди. Автоматика откроет в
нужное время люки, и луч лазера одну за другой проводит бомбы.  Да,  можно
сложить руки. И даже закрыть глаза.


   Прет Меам пришел накануне того дня, когда капитану Дарвангу  предстояло
сдавать самолет.
   На базе еще действовал контрольный пост, но это была чистая  видимость.
Часовые документов не требовали и особенно охотно  пропускали  крестьян  с
корзинами, взимая дань свежими плодами или глотком деревенского  вина.  Не
отвечая на шутки, Прет откупился парой манго и теперь стоял посреди двора,
озираясь в поисках кого-нибудь из офицеров.
   Ему повезло больше, чем он ожидал.
   В последний раз (подумать только -  в  последний!)  сменив  замасленный
комбинезон на парадную форму, шагал  к  проходной  Кхен  Дарванг.  Походка
стремительная, руки за спиной, орехово-смуглая маска - точно  у  божка  на
домашнем алтаре.
   Прет был зорок, как положено горцу, и потому сразу узнал соплеменника в
низкорослом, вкрадчиво-торопливом, темнокожем капитане.
   Это было еще отвратительней - офицер-кхань. Но Прет  одолел  себя,  ибо
так велели старейшины. А еще - лежал в  сарае  собранный  рис,  и  женщины
терли его ручными жерновами, и дети  играли  кукурузными  початками,  и  в
стареньком храме отец Ба Кхо полировал пемзой  только  что  высеченную  им
статую владыки рая - Амитабы. И все это надо было спасать...
   - Господин мой...
   - Я ничего не покупаю, парень.
   Так и есть, десятки лет городской жизни не в силах справиться с резким,
от родителей унаследованным говором кханя.
   - Господин мой, сдается мне, вы из наших краев.
   Раньше, в счастливые, верне