м  проснулось  темное,  сосущее
чувство опасности. Лошадь была дьявольски красива. Серж не мог не  понять,
что лошади-работяги так выглядеть не могут. Вскинув широколобую  голову  с
раздувающимися  ноздрями,  надменно  смотрел   из-под   бархатных   ресниц
длинноногий  конь,  достойный  Георгия  Победоносца.  Копыта  его   изящно
пританцовывали, стальная упругость чувствовалась в округлых  боках.  Из-за
крупа, очерченного, как амфора,  выхлестывал  пышный,  до  земли,  снежный
хвост. Шея над мощной грудью с ямочкой под горлом напоминала  о  лебеде  и
сказочном змее. Конь капризно  тряхнул  головой,  и  огромная  шелковистая
грива,  взвихрившись,  застыла   на   мгновение,   как   при   замедленной
кинопроекции. В непроницаемых глазах отразились два молодых месяца, придав
его взгляду выражение дикой несокрушимой воли.
   Отступать было поздно. Серж положил на руку  печенье  и  протянул  его.
Нежные, сухие, прохладные губы скользнули по ладони.  Странной  уздой  был
взнуздан этот жеребец: под подбородком болтались, производя знакомый звон,
причудливые  начищенные  удила,  на  щеках  блестели   фигурные   бляхи...
Профессиональный глаз Сержа даже при скупом  свете  луны  мигом  определил
бронзу.
   Впрочем, в поведении коня  не  было  ничего  сказочного.  Слизнув  одно
печенье, он стал ощупывать губами кулек, а когда Серж  отнял  руку,  чтобы
достать новую порцию, нетерпеливо застучал ногой...
   Дальше рассказ  Сержа  стал  диковинным  и  не  слишком  связным.  Друг
путался, по нескольку раз возвращался к одному и тому же, замолкал, упорно
глядя себе под ноги, и поминутно  то  задавал  мне  вопрос:  "Неужели  так
сходят с ума?", то умолял не считать его сумасшедшим, потому что "все было
так реально"...
   Кажется, был какой-то недоступный сознанию мгновенный переход - и ночь,
полная торжественной тишины конца лета, стала  сырым,  неярким  мартовским
днем. Шлепали копыта, разбрызгивая месиво  грязного  снега,  лихие  окрики
всадников перекрывали ржание. Поскальзываясь и  приседая  крупами,  лошади
опасливо спускались по склону. Кудрявые длинноусые воины, одетые в кожу  с
грубыми железными пластинами,  в  простые  круглые  шлемы,  изо  всех  сил
натягивали поводья; висели у седла алые щиты.
   Белый жеребец гарцевал  перед  Сержем,  конница  обходила  его  с  двух
сторон. Но теперь бесовский конь был оседлан, и на нем, сапожками упираясь
в стремена, восседала маленькая большеглазая наездница.
   Судя по всему, впечатление,  произведенное  ею  на  моего  друга,  было
невообразимым. Он называл эту женщину "царица", хотя она была кем-то вроде
командира конного отряда. Юное лицо, круглое и широкоскулое; легкий  шрам,
которому нос был обязан своим  вздернутым  кончиком;  непокрытые  смоляные
волосы до лопаток - игрушка промозглого ветра. В ярких  немигающих  глазах
веселое бешенство, надменность, озорство. Глядя на  маленькие  обветренные
руки, властно державшие  поводья,  Серж  подумал,  что  всаднице  будет  в
радость одним точным ударом развалить плечо врага.  Она  внушала  страх  и
манила, как молния. Поверх кольчуги -  распахнутая  безрукавка  из  седого
волчьего меха, к бронзовому поясу привешен меч, сужающийся по всей длине.
   Женщина бросила Сержу лишь  одну  фразу,  короткую  и  звонкую,  словно
команда. То ли слова эти были все-таки похожи на русскую речь,  то  ли  по
другой, лишь позже  прояснившейся  причине,  но  он  понял,  что  "царица"
полушутливо угрожает ему своим гневом, если подведут подковы...  Затем  ее
внимание отвлекли крики и хохот воинов. Молоденький всадник с тонкой  шеей
и несуразно широкими под бычьей кожей плечами  ошибся  и  дал  шенкеля  на
скользком склоне, вместо того чтобы осадить... Рванувшийся  конь  упал  на
колени, и юноша  кувырком  вылетел  из  седла.  Покатился  шлем.  "Царица"
прыснула как девчонка. Воины дразнили  упавшего,  называя  его  по  имени:
"Всемире, Всемире!"
   Потом женщина, уже не интересуясь  Сержем,  каблуками  ударила  коня  и
стала спускаться вместе со всеми, покачиваясь в тонкой  талии.  Белобрысый
Всемир неуклюже поднимался, рукавом стирая грязь с лица. Кто-то, проезжая,
ткнул его тупым концом копья, и юнец опять растянулся навзничь...
   Придя в себя после встречи с "царицей", Серж обнаружил, что и сам  одет
в тесный сыромятный кафтан с нагрудными пластинами поверх  серой  холщовой
рубахи навыпуск; что за поясом у него топорик с узким длинным лезвием,  на
пальце - шипастое бронзовое кольцо,  кожаные  штаны  заправлены  в  мягкие
сапоги вроде кавказских.
   Уже не впервые чуя  неладное  в  этом  рассказе,  я  спросил  его,  как
выглядели рукава рубахи.
   Он задумался на мгновение и ответил:
   - Длинные, с красной вышивкой - такая двойная строчка у запястья.
   - А концы, концы рукавов? Застегивались?
   - Нет, цельные, очень тесные. Когда надеваешь или  снимаешь,  едва-едва
кисть просунуть.
   Признаться, эта деталь поразила меня больше, чем все  чары  в  рассказе
Сержа. Воссоздавая одежду  жителей  городища,  принадлежавших  к  обширной
правобережной культуре, мы бились над многими вопросами,  в  том  числе  о
застежке рукава. Художники, иллюстрировавшие недавно большой академический
сборник, старались "прятать" запястья воинов чаще всего за щитом... Только
недавно высказали наиболее обоснованное предположение, что рубаху  шили  с
широким рукавом, который ушивали по руке воина. Серж  об  этом  знать  _не
мог_...
   Я промолчал. Но, честно признаться,  начал  куда  внимательнее  слушать
сбивчивую  повесть,  часто  задавать  вопросы.  Сам  того  не  зная,  Серж
превращал ворох отрывочных археологических сведений в гармоничную стройную
систему; одной небрежно брошенной деталью заполнял пробелы,  десятилетиями
мучившие ученый мир. Походя разбил  он  многие  гипотезы,  опять-таки  ему
неизвестные, поскольку публикаций не было. А некоторые подтвердил,  в  том
числе - о радость! - и мои. Морозцем обжигало мне спину, как у Сержа ночью
от звона удил, когда он принимался описывать какой-нибудь  предмет  сбруи,
оружия, быта, даже не зная его названия и  являя  при  этом  поразительную
точность!
   Короче говоря, пока Серж вещал, мои вопросы были серьезными, а  ответам
я  верил  и  невольно  прикидывал,  какую  бурю  могут  вызвать  некоторые
откровения...
   Съехав с холма, воины пускали  коней  в  галоп.  С  громким  гомоном  и
посвистом валили по  мокрой,  разъезженной  копытами  равнине.  Лебедиными
крыльями взметая гриву, на отшибе  от  гнедых  и  каурых,  стелился  белый
гиппогриф, в  мыслях  прозванный  Сержем  "машиной  времени".  Можно  было
разобрать, как вьются волосы маленькой амазонки и солнце вспыхивает на  ее
поясе...
   Проводив ее взглядом до голого, черного, как на гравюре,  леса,  где  в
далеком будущем возникнет село Хотово, Серж отвернулся и уверенно  зашагал
к воротам детинца. Еще несколько шагов, и по  другую  сторону  гряды  стал
виден сидящий, как толпа цыплят под крылом наседки, дымный  посад.  Дымило
скопище двускатных,  прямо  из  земли  растущих  крыш.  В  громадной  луже
возились дети, укутанная баба тащила бадью из  колодца,  на  другом  конце
посада жгли солому в яме - возможно, для гончарных надобностей. Серж нашел
глазами свой дом и вспомнил, что обещал младшим братьям  зарезать  сегодня
петуха. Да, да, он был кузнецом и ювелиром,  и  его  назначили  в  конницу
резерва на тот  случай,  если  отряд  будет  разбит  и  придется  защищать
подступы к городищу.
   Мне показалось, что я чего-то не уловил. Серж объяснил, что, начиная  с
момента,  когда  он  обнаружил  на  себе  кожаные  доспехи,  им  постоянно
ощущалось некое  раздвоение  сознания.  Причем  личность  Сергея  Ивченко,
металлофизика  XX  столетия,  отступила  в  тень,  лишь  контролируя  душу
архаического славянина - молодого кузнеца и рубаки, кормильца  многодетной
семьи, раболепно  влюбленного  в  "царицу".  Пожалуй,  именно  бездействие
собственных чувств уберегло на первых порах моего  друга  от  ужаса  перед
многовековым "расстоянием" между жизнью нынешней и прежней...
   Итак, человек с двойным сознанием, утопая сапогами  в  дорожной  хляби,
взобрался на детинец.  Там,  в  ограде  из  массивных  заостренных  колод,
сгрудились  полуземлянки  "гарнизона"  и  навесы  для  коней.  На  круглой
центральной насыпи торчали разновысокие, топорно вытесанные кумиры, словно
семья опят на пне: зубы  вставлены  настоящие,  медвежьи,  глаза  обведены
кругами охры.
   Ворота охранялись. Серж (то есть кузнец) перекинулся соленой  шуткой  с
караульными. Контролирующий разум моего друга понимал все-таки не  столько
язык, сколько общий смысл и настроение.
   Похоже, что бравый воин резерва чуть ли не до захода солнца хлестал  из
жбана хмельное пиво под навесом, заедая хлебом  с  чесноком,  да  играл  с
товарищами в кости. Как я и предполагал,  играли  на  арабские  серебряные
монеты. Воины помоложе горячились, хватали друг друга за грудки;  старшие,
время от времени выжимая хмель  из  длинных  усов,  держались  спокойно  и
рассудительно, даже  когда  проигрывали.  Из  _собственных_  россказней  в
застолье Серж понял, что кузнец уже не раз нюхал кровь дерзких кочевников;
топором вышибал их из седла, закалывал кинжалом, стрелами топил  плывущих.
Дождались весны - опять набежали, ну что ж, повеселимся на славу...
   В конце концов драку затеяли именно старшие.
   Рыжий шорник обвинил степенного хлебопека в  жульничестве,  запустил  в
него игральными костями. Хлебопек неторопливо отжал пиво из длинных усов -
и вдруг коршуном бросился на обидчика. Оба покатились по земляному полу. В
эту минуту, дико крича, на взмыленном коне подлетел вестник...
   Пришел черед Сержа спускаться на рослом гнедом  жеребце  по  скользкому
склону, левой рукой с намотанными поводьями держа рукоять  красного  щита,
правой судорожно сжимая топорище...
   Водоворот лошадиных и людских  тел,  вздымая  брызги  снежного  месива,
кипел на равнине, медленно, но неуклонно перемещаясь к холмам. Гнедой конь
Сержа сам прибавил бег. Плюханье сотен копыт,  истерическое  ржание  стали
оглушительными.  Мельтешили  красные  пятна  щитов.   Защитники   городища
молчали, храня дыхание для рубки, и лишь резко хакали,  выбрасывая  воздух
при ударе, зато степняки, тесня малочисленный  отряд,  старались  запугать
его истошными воплями.
   Видимый вблизи водоворот  разбился  на  отдельные  поединки.  Вероятно,
нервы горожанина атомной эпохи не выдержали  бы  вихревого  наскока  двоих
визжащих молодцов со старушечьими лицами цвета табака, обвешанных  лисьими
хвостами. Но кузнец, опьяненный кровожадным  азартом,  поднял  гнедого  на
дыбы, и тот своей массой опрокинул приземистого  степного  конька.  Что-то
захрустело и провалилось под копытами...  Воин  правым  поводом  развернул
коня на месте и успел щитом отбить саблю второго противника.
   Затем интеллигентный двойник из XX века, очевидно, впервые  перешел  от
контроля к _вмешательству_ в душевный строй кузнеца - до сих  пор  честный
пращур и не подозревал, кого он таскает в своем поджаром мускулистом теле.
Не лезвием, а почему-то боком пал дрогнувший топор  на  малахай  степняка.
Оглушенный, словно уснув на ходу, ткнулся носом в грудь.
   Боюсь, что причиной  всей  последовавшей  трагедии,  а  стало  быть,  и
исчезновения Сержа через месяц  было  обостренное  чувство  самосохранения
моего друга. Взяв на некоторое время вожжи  сознания,  кузнец  богатырским
наскоком пробился к  горячей  линии,  где  _нашим_  удалось  сплотиться  и
сдерживать натиск основных  сил  кочевников.  Там,  с  лицом,  облепленным
мокрыми волосами, отчаянно рубилась молоденькая "царица". Серж видел,  как
сдувала  она  с  губ  непокорную  слипшуюся  прядь  и  снова,  прикрываясь
изувеченным щитом, наотмашь выбрасывала тонкий меч. Алые капли, алые ручьи
смешивались с потеками грязи на молочной шкуре ее коня.
   Вдруг несколько степных лошаденок разом споткнулись, испуганно  заржали
и пошли боком, толкая друг друга. Это навалилась толпа степняков,  до  сих
пор не участвовавших в  бою;  такова  была  скученность  дерущихся  вокруг
отчаянной девчонки...
   Ее окружили  с  дружным  визгом,  заслонили  лесом  копий,  коренастыми
спинами, лохматыми шапками. Споткнулся и  почти  по-человечески  вскрикнул
белый конь...
   Ах время, капризное время! Зачем внедрило ты в простую  и  смелую  душу
влюбленного  воина  чуждые,  изнеженные,  эгоистические  чувства  далекого
потомка? Уже могучий гнедой скакун, как  разгневанный  бог  -  покровитель
городища, вломился в кольцо нападавших. Уже обернулись орущие потные  лица
под малахаями, и топор кузнеца жутко хряснул по  чьей-то  переносице.  Уже
летели навстречу сквозь развевавшуюся гриву восторженно распахнутые  карие
очи. Какая благодарность была в них, какое обещание!  Она  улыбалась  ему,
она тоненько кричала - уже без щита, с кровоточащей раной под левым ухом.
   ...О, как тошнотворен этот  запах  немытой  плоти,  гнилых  зубов.  Эта
отрыжка сбродившего кумыса!.. Вспорот кафтан,  саднит  содранная  кожа  на
боку. Ражий детина с головой котлом, без шеи, со слепыми щелочками глаз на
вздутом лице - оживший каменный идол степи - ловким ударом сорвал навершие
щита. Гнедой  еще  вертелся  на  месте,  покорный  опытной  руке  кузнеца,
старавшегося уберечь спину. Но, должно быть, сама  природа,  располагая  в
одном  мозгу  _двумя_  сознаниями,  вывела  наружу  то  из  них,   которое
стремилось к сохранению тела...
   Дальше, дальше от беспощадной разящей  стали!  Он  ощущал  себя  голым,
беззащитным, как улитка, выдранная из домика. Кожа,  мышцы,  кости  -  все
казалось таким хрупким! Он впервые  заметил,  как  страшно  онемели  руки,
особенно правая, с топором, какая горячая боль в раненом боку  и  крестце,
отбитом скачкой. Спутались точные  боевые  движения;  куда-то  в  сумятицу
мехов, сапог, сабель полетел брошенный красный щит. Не  помня  ни  о  чем,
кроме  собственного  спасения,  неистово  молотя   гнедого   каблуками   и
топорищем, рванулся Сергей Ивченко - собственной персоной, без всяких  там
двойников! - и прочь от сутолоки боя, домой, домой...
   Светлая вода рассвета насыщала синюю губку неба, летучие мыши метались,
чуть не срывая начиненные пухом головки спелого чертополоха.  А  Серж  все
сидел, держа руку спящей калачиком Ирины, и пытался сообразить, что это за
белое здание с куполом высится над лесом в стороне  Города.  Обсерватория,
что ли?
   Простор становился по-утреннему необъятным, четче выделялись  дороги  и
контуры полей. Лунный серпик уже не освещал  небо,  а  как-то  декоративно
приткнулся над сияющей чертой востока. Холод пронизывал до  внутренностей.
Дрожа и лязгая зубами, Серж  заставил  себя  встать  и  отправился  искать
сушняк для костра.  Высохшего  коровяка  и  конского  щавеля  хватало,  но
разжечь их помешала бы роса.
   На подъеме седловины Серж подобрал бумажный кулек и тут  же  с  досадой
бросил, поскольку бумага тоже оказалась вымокшей.
   Вернувшись с охапкой сухих стеблей и решив  использовать  для  растопки
пакеты из-под еды, он вспомнил: кулек был Ирин, в  нем  принесли  из  дому
сахарное печенье. Кулек лежал вдалеке от ночлега, значит... Пустой кулек -
значит, печенье...
   Отшвырнув хворост, он бросился обратно к измятой бумажонке,  получившей
теперь такое пугающее значение. Трава и клевер вокруг были вмяты  в  землю
конскими копытами.
   Он умолк окончательно и стал смотреть на меня с такой мольбой, с  таким
ожиданием, что я смешался  и  тут  же  выдумал  некое  достаточно  связное
объяснение. Дескать, и у  меня  бывают  роскошные  сюжетные  сны,  я  даже
некоторые  записал,  а  может,  это  и  не  сон  вовсе,   а   какая-нибудь
"наследственная информация", пробужденная подходящей обстановкой,  -  есть
такие гипотезы...
   Белую лошадь, пущенную пастись в ночное, Серж, конечно, кормил,  а  все
последующие события - "сам понимаешь"...
   Он не ждал другого ответа. Поблагодарил, пожал мне  руку,  и  мы  пошли
есть мороженое, причем Серж по моей просьбе вспоминал все новые предметные
подробности, но делал это  уже  почти  спокойно.  Кажется,  я  убедил  его
больше, чем себя. Во мне что-то ныло, будто я намеренно соврал...
   Что я еще могу сказать?
   К сну на городище мы с Сержем возвращались неоднократно. В конце концов
он посвятил и Иру.
   Выслушав, она сказала именно то, чего мы от нее и ожидали:  "Ах,  серый
ты, серый волчище, чего  же  ты  меня  не  разбудил,  когда  кормил  этого
красавца? Может быть, мы  бы  с  тобой  вдвоем  туда  попали!"  По  поводу
молоденькой "царицы", игравшей такую роль в видениях мужа, Ира заметила  с
нарочитой небрежностью: "С детства на коне  -  значит,  ноги  у  нее  были
колесом!" Но  после  всех  этих  кокетливых  пустячков  был  пущен  в  ход
отточенный интеллект Ирины. Она сказала, что, мол,  давно  задумывается  о
слоистой,  в  общем  динамичной   и   сложной   структуре   времени.   Что
анизотропность  времени  для  нее  под  сомнением;   но   в   классическую
уэллсовскую машину она не верит и во все идущие  от  нее  парадоксы  вроде
убийства  собственного  прапрапрадеда  тоже.  Вероятно,  существует  некий
перенос информации, когда  субстрат,  находящийся  в  прошлом,  кодируется
сведениями из будущего. Короче говоря, наш  современник  может  попасть  в
прошлое, только временно поселив свое сознание в теле одного из предков, а
затем "перезаписав" его обратно с новым грузом памяти...
   Позже я сообразил, что все рассуждения Иры - только  дань  ее  любви  к
порядку и завершенности. Пусть ее  с  Сержем  гнездо  обширно,  пусть  оно
вмещает и прошлое и будущее,  но  гнездо  должно  быть  защищено  со  всех
сторон. Никаких тревожных нерешенных вопросов. Ясность.
   Мне гипотеза Ирины кажется, в общем, правильной, однако очень неполной,
отражающей одну какую-то  грань  истины...  Ведь  мы  сами,  вещество,  из
которого мы состоим, - это ведь в  конечном  итоге  и  есть  упорядоченное
пространство-время... И  потому  нельзя  путешествовать  во  времени,  как
уэллсовский герой, а можно только существовать либо в  одних  координатах,
либо в других душой и телом...
   Наверное,  чтобы  разобраться  в  истории  на  городище,   мало   нашей
формальной логики. Это задачка из учебника XXIII столетия.
   А самого Сержа все эти премудрости мало волновали. Он вспоминал радость
в глазах, сверкнувшую навстречу спасителю. Он терзался своей  никчемностью
и жаждал...
   Жаждал исправить промах.
   Создать иную ситуацию, иной узор ткани времени.
   И он пропал бесследно в погожий  сентябрьский  день,  выехав  утром  из
дому. На нем была гимнастерка и полевая сумка  через  плечо.  И  наверное,
сахар в сумке. Ира подняла на ноги весь город, уголовный розыск  сбился  с
ног - тщетно!..
   А наш институт - не без моих усердных  хлопот  в  верхах  -  наконец-то
провел вскрытие злополучного городища почти по всей его площади.
   Мы нашли остатки деревянных истуканов со  следами  оранжевой  охры.  Мы
нашли  захоронение  у  края  детинца:  скелет  молодой,  небольшого  роста
женщины, чернолощеный кувшин и черпак  в  изголовье,  длинный  узкий  меч,
несколько витых браслетов и бронзовые бусы  с  сердоликовой  подвеской.  У
женщины рассечено темя.
   В нескольких шагах к востоку была  вскрыта  могила  рослого  мужчины  с
панцирными чешуями на ребрах. Рядом лежал военный топор...
   Я думаю, что гнедой конь в конце концов пробился сквозь копья, и улыбка
"царицы" получила  ободряющий  ответ.  Что  Серж  нашел  в  себе  мужество
искупить вину хотя бы тем, что погиб рядом с  возлюбленной  кузнеца.  (Как
знать, не со своей ли настоящей возлюбленной?..)
   Иногда мне представляется странная картина.
   Летом, в ночь молодого месяца, когда колдовской сон сковывает  села  на
равнине, и светлые пруды, и кудрявый древний вал, -  отлогим  склоном,  по
колено в разнотравье, поднимаются к могилам "царицы" и кузнеца два коня  -
белый и гнедой. Они затевают игру н