вон.  Ему  не
хотелось открывать ближним одно впечатление перелета. Где-то на полпути  к
Солнцу в совершенной  черноте  за  устьем  пещеры  Роман  поймал  движение
цветовых пятен. Это не могли  быть  звезды  -  на  околосветовой  скорости
зримый свет меркнет. В изумлении выглянув из укрытия, он  увидел  женщину.
Одетая во что-то светлое,  молодая  женщина  плыла,  огибая  шершавый  бок
"ракеты". Оглянулась через плечо на Альвинга - темные  завитки  лежали  на
лбу, лицо казалось меловым. Сделав движение руками, словно отгребая в воде
от препятствия, женщина исчезла.
   Роман молчал об этом, сомневаясь в собственном здоровье. К тому же  его
подавляло число лет, проведенных вне дома. Оказывается, борьба с камнем  и
полет, действительно здорово сжавший время, заняли около четверти века.
   Его привезли в Сферу Обитания. На  Землю.  Как  водится,  во  избежание
удара Романа не познакомили с его восстановленным двойником. Просто  слили
два "я" в одном теле.  Болезненная  осторожность  и  любовь  к  уединению,
свойственные "земному" Альвингу, были умножены на  подавленность  Альвинга
"космического". Бывший испытатель поселился на  ласковой  и  наивной,  как
клумба, Аурентине. Опоздав на двадцать пять лет, он оказался у намеченного
финиша...
   Весь околосолнечный муравейник жил бурными переменами. До недавних  нор
желания  людей  в  Кругах  Обитания  подхватывали   и   исполняли   четыре
полуневидимые мировые машины, похожие на бледные  звезды;  четыре  области
перестроенного пространства. Земляне хорошо знали, в какие часы,  в  какой
стороне восходят и заходят на ночном небе  рукотворные  светила:  Всеобщий
Распределитель, творивший квантовые копии любых предметов и рассылавший их
заказчикам;  Восстановитель  Прошедших  Событий  -  глаз,  устремленный  в
прошлое; Переместитель; Великий Помощник, наблюдавший  за  всей  жизнью  в
Кругах, ведавший полетами, обновлением организмов,  хранивший  весь  запас
человеческих знаний. Но  как  в  свое  время  четверка  заменила  машинную
оболочку Земли, сейчас  ее  упразднила  Сфера.  Вернее,  включила  в  свою
напряженную ячеистую плоть. По сути, вокруг Солнца замкнулся  энергококон,
вроде того, в котором жил Роман. Сфера - единая мыследействующая машина  -
не нуждалась в командах. Земляне стали ее частью. Их потребности и желания
осуществлялись  по  мере  появления;  малейшая  "неисправность"   в   теле
исчезала, едва возникнув. Стали  ненужными  регулярные  чистки  клеток  от
продуктов распада: человек в Сфере  не  заболевал  и  не  старел.  За  его
состоянием следили на уровне элементарных частиц. Пределы Сферы росли, она
выбрасывала отростки до самых дальних  колоний,  по  дорогам,  проложенным
Переместителем. Люди спокойно работали в ледяных  и  грозовых  мирах.  Они
были неуязвимы под покровом всей земной мощи.
   Старые  капитаны  пророчили  закат  мужества.   Бывшие   Разведчики   и
Десантники сокрушались о гибели духа, который отныне лишен препятствий,  а
потому-де неизбежно захиреет. Поэты оплакивали радужный парус  звездолета,
одиноко  и  непреклонно  штурмующего  тайну.  Альвинга  считали  одним  из
последних  могикан  "эры  больших  перелетов".   Его   ставили   рядом   с
первооткрывателями земель и полюсов, героями древних экспедиций  на  утлых
топливных ракетах.
   Сам же Роман, чуждый спорам, и шумихе, и головокружительным делам, и их
противникам, бродил, волоча ноги,  под  вечно  летним  солнцем  Аурентины.
Бродил в голубой  траве,  каждым  шагом  обрывая  пышные  лиловые  вьюнки.
Приустав, ложился отдыхать под зонтичным деревом или на  коралловом  песке
возле кроткого, младенчески лепечущего морского наката. Сфера посылала ему
еду.
   Там и нашла Романа Виола Мгеладзе.
   Кто знает, случайно ли оказалась она  в  тот  час  на  тихой  курортной
планетке?
   ...Роман очнулся, лежа вниз лицом в тени акации. Он не  услышал  шагов,
но почувствовал, что над ним  кто-то  стоит.  Обычно  Альвинг  сразу  чуял
отношение к себе, общий строй мыслей и намерений. Тот,  кто  сейчас  стоял
рядом с ним, был наглухо  закрыт  для  прощупывания,  однако  сам  излучал
мощное, насквозь пронизывающее тепло.
   Роман медленно, с усилием  повернул  голову.  И  вдруг  опрокинулся  на
спину, не зная - защищаться ли, бежать или ждать молнии...  Сунув  руки  в
карманы кожаного пиджака, отставив локти,  немигающими  янтарными  глазами
из-под смоляных завитков на него смотрела _та самая_ женщина.
   ...Тронулось застывшее время. Словно  могучий  насос  откачивал  сонную
одурь. Проклятая вялость покидала члены и мышцы. Внутри открылась  сосущая
морозная  пустота.  В  нее  хлынули  звуки,  краски,   запахи.   И   шорох
копошившихся в траве жуков стал грохотом, и солнечный  зайчик  на  паутине
ослеплял...
   Неужели и там, на черной скале посреди мертвого океана, _она_ заставила
его сбросить оцепенение, и встать, и  без  колебаний  взорвать  под  собой
атомный заряд? Он тогда ощущал то же самое: удивительную яркость  мира,  и
пустоту внутри, и жажду ворочать горы...
   ...А это скольжение вдоль каменного борта "звездолета" - как ни  в  чем
не бывало, безо всякой защиты, на скорости в три пятых световой...
   Роман оступился,  но  ему  были  протянуты  сухие  шелковистые  пальцы,
крепкие как сталь.
   Виола осталась с ним. Они прожили вместе около тридцати лет. "Вместе" -
не совсем подходящее слово, потому что Виола пропадала на месяцы  и  годы,
да  и  Роман  вернулся  к  прежнему  занятию.  Опасения   Разведчиков   не
оправдались. Надо было кому-то наводить мосты  перед  фронтом  разбухающей
Сферы, первым ступать под чужие небеса.  Несколько  раз  Альвинг  чуть  не
погиб.  В  самых  безвыходных  положениях  вдруг  вспыхивали   перед   ним
немигающие карие глаза и руку  его  сжимали  твердые  шелковистые  пальцы.
Роман мог только догадываться, из какой дали являлась Виола на  его  немой
зов,  какие  бездны  перемахивала.  Жизнь  ее  протекала  по  непостижимым
законам...
   Хотя Виола была знаменита в Сфере, как немногие из ее современников,  о
ней, в сущности, никто ничего не знал.
   Нынешняя общность людей была куда теснее, чем раньше, в пору миллионных
городов. Земляне постоянно чувствовали биение  всечеловеческого  душевного
моря,  при  этом  легко  выделяя  волны  и   струи   отдельных   сознании,
"заговаривая" с кем угодно  и  когда  угодно  на  языке  оголенной  мысли,
непосредственного ощущения. Но в море этом, во всю ширь доступном каждому,
лишь изредка пробегал одинокий торопливый бурун, след Виолы. Сфера тоже не
давала справок, потому что - исключительный случай! - не  могла  наблюдать
за  бывшей  звездолетчицей.  Во  всяком  случае,  Переместителем  Виола  в
последние годы не пользовалась.
   Ее  слава  была  сродни  известности  какого-нибудь  дуба  в  пятьдесят
обхватов или грота, где не умолкает эхо. С ней не пытались сравняться.  Ее
поступки поражали воображение, как, скажем, картина работы  урагана:  чудо
природы, и только... Самые старые  знакомые,  помнившие  времена  звучащей
речи и вежливое обращение "Виола Вахтанговна", и те не могли ручаться, что
понимают намерения Виолы. Добра ли она? Да, безусловно. Гений  сострадания
- глубокого, деятельного. И вместе с тем что-то заставляет настораживаться
возле нее. Чего-то она уже не в силах скрыть, проступающего  сквозь  образ
энергичной и обаятельной брюнетки под тридцать, -  не  имеющего  названия,
грозного, как начальная дрожь горного сдвига...
   Иногда, в редкие часы  близости,  Роман  осмеливался  выразить  прежнее
мучительное любопытство: как же все это случилось? Как Виола нашла его  на
глухой безвестной планете и почему именно его взяла под  опеку?  Ведь  они
раньше даже не были знакомы...
   Роману всегда отвечали только одним: молчаливым признанием в  любви.  И
никаких разгадок.


   Так и не решив,  чем  окончить  непривычно-витиеватую  словесную  цепь,
Роман обрубил ее:
   - За счастье Виолы!
   Черные мотыльки Виолиных ресниц  признательно  взмахнули  крыльями.  За
столом пригубили вино - душистое, терпкое и темное, похожее на кровь и  на
сок незрелой вишни. Несколько  минут  подряд  гости  ели.  Стряпня  Романа
удостоилась немых, но красочных похвал. Когда наступило мгновение сытости,
капитан Фаркаш извлек потемневшую кривую трубку и шелковый кисет. Эти вещи
были с капитаном на "Индре". Капитан Фаркаш достал из мешочка волокнистый,
пахнувший медом и смолой табак;  священнодействуя,  заправил  прокопченную
чашечку, примял начинку желтым наждачным пальцем  и  стал  раскуривать  от
зажигалки.  За  ним  очарованно  наблюдали.  Неведомо  для  Дьюлы  легкими
стрелами проносились через стол шутки. То был подлинный ритуал пращуров.
   Затянувшись и с наслаждением выпустив дым (в  сторону  сада,  чтобы  не
травить некурящих), капитан заметил, что молчаливая трапеза  прервана.  То
есть молчаливая для него, дикаря,  чужака.  А  для  прочих  -  несомненно,
украшенная живой застольной беседой, разноцветьем  посылаемых  друг  другу
метафор...
   Отложив вилки, бросив недоеденную зелень, _говорящие_ обратили взоры  к
Ларри. Должно быть, он призвал их к вниманию.
   Убедившись, что все ждут его действий, Ларри вдруг  поднял  потрепанный
ящик, недавно врученный им Виоле, протянул перед собой  -  и  отнял  руки.
Ящик повис  в  воздухе.  Ларри  открыл  безжалостно  исцарапанную  крышку.
Зажегся круглый оранжевый глазок на передней панели.  Под  крышкой  лежал,
поблескивая, будто лужица смолы, черный диск.  Уверенным  движением  Ларри
опустил на его край хрупкую жучиную лапку, чем-то щелкнул, и...
   Неторопливо зазвучала музыка, мелодичный перезвон и  печальные  вздохи;
ритм, напоминавший о желтых листьях,  о  прозрачном  дожде  начала  осени.
Погодя, запел женский голос. Не слишком молодой,  не  слишком  звонкий,  с
налетом светлой обреченности.

   У природы нет плохой погоды,
   Всякая погода - благодать.
   Дождь ли, снег, любое время года
   Надо благодарно принимать...

   Роман поначалу выказал небольшое удивление. Звучала  речь  его  далеких
предков, язык древних стихов, настолько  прекрасных,  что  Роман  когда-то
научился читать их в подлиннике. Поняв же смысл песни, Альвинг растроганно
усмехнулся.  Васильково-синие  глаза  его,  забавно   оживлявшие   широкое
мясистое лицо, потеплели  и  увлажнились.  Фаркаш  тоже  знал  этот  язык,
считавшийся международным во времена отлета "Индры". Для  Виолы  язык  был
одним из двух родных. Она мысленно переводила Хельге.

   Смерть желаний, годы и невзгоды,
   С каждым днем все непосильней кладь...
   Что тебе назначено природой -
   Надо благодарно принимать...

   Сам даритель слушал, склонив золотистую голову на стройной шее, грустно
и задумчиво, словно впервые.  Замерли  последние  нежные  вздохи.  Капитан
Фаркаш выждал надлежащую паузу, смущенно кашлянул и сказал:
   - Н-да, конечно, музейный  экспонат...  Даже  в  мое  время  за  такими
гонялись. Знаете, кто любил свой дом под старину обставлять...  Где-нибудь
годы двухтысячные, а?
   - Плохо вы обо мне думаете! - с шутливой надменностью ответил Ларри.  -
Тысяча девятьсот семидесятые. Та-к-то.
   - Мы ждем тоста, - вмешалась Хельга и подставила бокал.
   Очевидно,  виновница  торжества  этот  тост  уже  услышала,   поскольку
мотыльки опустили крылья  и  губы  сложились,  будто  скрывая  забавный  и
грустный секрет. Но Ларри все-таки оказал  вслух,  потому  что  здесь  был
Фаркаш:
   - Виола, давай выпьем за слабых!
   Воцарилась тишина. Снова осмелев,  подала  голос  робкая  птица.  Роман
поднял одну бровь, потом встал и с преувеличенной серьезностью  отправился
под навес.  Довольно  долго  гремел  там  чем-то,  должно  быть,  крышкой;
подсыпал специи, в общем, доводил до готовности каурму.
   Неловкость повисла над столом, и капитан Фаркаш снова пошел на приступ:
   - Что-то я не понимаю, извините... За каких слабых?
   - Я объясню, - кивнул Ларри. - Вот эта песня...
   - В ней есть нечто рабское, - перебила Хельга.
   - Возможно. Но она точно выражает  настроение  эпохи.  Короткая  жизнь,
отягощенная болезнями, неудобствами - действительно, непосильная  кладь...
Оставалось закрыть глаза на правду и убеждать себя:  что  естественно,  то
прекрасно, у природы нет плохой погоды...
   - Значит, по-вашему, - тихо, но с явной угрозой спросил Фаркаш, -  наша
эпоха была эпохой слабых?
   Ларри  запнулся.  Со  всех  сторон   его   обстреливали   возбужденными
сполохами, просили не  задевать  капитана.  Но  привычка  к  откровенности
оказалась сильнее. Ларри сказал:
   - Вы не могли иначе. Вы были не в силах трезво смотреть на  собственную
жизнь. Глубокое понимание своей конечности  убило  бы  любого  из  вас.  Я
выбрал эту песню, потому что хорошо понимаю тех, кто ее сложил  и  пел.  Я
такой же. Исчезни сейчас хранящая Сфера; окажись я перед  лицом  болезней,
дряхлости, смерти... Наверное, покончил бы с собой. Нас  оберегает  Сфера,
капитан; у ваших современников был  _внутренний_  предохранитель...  нечто
вроде  смягчающей  вуали  перед  глазами...   Единственный   человек,   не
нуждающийся ни в какой защите от реальности, - это наша новорожденная!
   Вероятно,  решив,  что  тема  исчерпана,  Ларри  потянулся  чокаться  с
именинницей:
   - За слабых всех времен, стальная, огненная Виола! За капитана Фаркаша,
за Хельгу, за меня! Право, мы в чем-то очень похожи на  своих  предков.  И
нас так же надо щадить. С той поры, когда  была  спета  эта  песня,  и  до
сегодняшнего дня, - мир все-таки принадлежит _нам_.
   Вдруг остановился на полушаге Роман, несший к столу чугунную посудину с
каурмой. Стал как вкопанный и с новым  интересом  воззрился  на  капитана.
Другие мигом отвели глаза от Ларри. Будто разом изменил  облик  почтенный,
окутанный табачным дымом Дьюла, коротыш  с  багровым  лицом  и  седеющими,
точно присыпанными пеплом, усами. Такую могучую кольцевую  волну  обиды  и
гнева родил, неведомо для себя, воинственный Фаркаш.
   - Зря вы нас так, ей-богу, - ласковее прежнего начал  Дьюла,  и  что-то
заклокотало у него в груди. - Вы, извините, не знаете, о чем говорите. Нас
не знаете... ну, тех, кто, по-вашему, тащил непосильную кладь  и  старался
уговорить себя, что так и надо. Конечно, хлипкие  среди  нас  были...  так
сказать, смирившиеся. И просто были черные пессимисты, слушать страшно. Но
не они, можно сказать, погоду делали. Нормальный человек, он жил без ваших
предохранителей! Вот что я вам скажу, да!..  -  Капитан,  разволновавшись,
взмахнул трубкой.  Уголек  алым  метеором  влетел  в  крону.  Стайка  птиц
вспорхнула с дерева; лопоча крылышками, вонзилась в садовые  дебри.  -  Он
жил себе, и все: работал, любил, добивался своего. А о старости, о  смерти
вовсе не вспоминал. Будто и нет их на свете. Шутка ли!  Какие  болезни  на
ногах перехаживали, голод, холод терпели; не могли идти, так ползли! А все
почему? Цель имелась. Идея. Понимаете? - Корявым  пальцем  Дьюла  постучал
себя по изрытому морщинами лбу. - Идея, товарищ дорогой...
   Замолчав, успокоившись, он попытался  было  затянуться  из  трубки,  но
трубка только хлюпала. Пришлось набивать и  разжигать  заново.  Окутываясь
дымом, Фаркаш с  прежней  хитрецой  сказал,  одним  глазом  поглядывая  на
взгрустнувшего Ларри:
   - И меня в свою компанию не вписывайте. Я в семи щелоках  варен.  Нашли
слабого...
   ...Не так давно Ларри был учеником в ашраме, вместе с Хельгой. Все  они
- девятнадцать человек - сходились то ли по  зову  наставницы,  то  ли  по
собственному желанию в уютных закоулках  Земли.  Но  больше  всего  любили
заниматься  под  замшелыми  сводами  университетских   аудиторий   или   в
стрельчатых,  окропляемых  фонтанами  галереях  медресе.   Здесь   стояла,
смыкаясь  над  головами,  невидимая  вода  памяти.  Бессчетные   поколения
студентов оставили свой след, вполне доступный сверхчутким потомкам.  Было
наслаждением включаться в душевную жизнь тех, кто  слушал  уроки  Галилея,
Ломоносова или Ибн Сины...
   Ашрам гордился наставницей. Виола, как положено, не давала  знаний  (за
ними любой, не выходя из дому, мог обратиться к Сфере), но учила  обращать
их в собственный опыт. По ее велению в  место  занятий  сходились  силовые
линии мира: любой процесс, идущий в большом и исчезающе малом, в  глубинах
и высях, становился доступным и  наглядным.  За  считанные  минуты  ученик
узнавал прошлое, будущее и самого себя подробнее  и  точнее,  чем  за  все
предыдущие годы, до вступления в ашрам.  Излюбленным  приемом  Виолы  было
сжатие времени. От восхода до  заката  ученик  мог  прожить  целую  жизнь,
нисколько не сомневаясь, что она  подлинная.  И  горе  ему,  если  в  той,
искусственной, миллионократно ускоренной жизни  вел  он  себя  недостойно,
терялся, был жесток или неблагодарен! Неотступно  следя  за  каждым  мигом
борьбы, Виола определяла питомцу тяжкие  испытания,  а  подчас  и  гибель.
Потом, когда дрожащий, взмокший юнец, раскрывший полные боли глаза  по  ту
сторону  собственной  кончины,  начинал  понимать,  что  все  было  только
практическим занятием,  "жизнеподобным"  тренажером,  -  тогда  наставница
щедро ласкала, лечила, возвращала радость бытия...
   Однажды попался и Ларри. В ужасной стране, сотканной для него  во  всех
чувственных мелочах  воображением  Виолы,  дрогнул  он  перед  опасностью,
подвел под удар призрачных своих  спутников  -  и  теперь  тонул,  сгорал,
задыхался,  всасываемый  воронкой,  безымянным,  бесформенным  омутом.   И
Хельга, участвовавшая в опыте, любящим сердцем угадала муки юноши.  Хельга
молила облегчить внушенную, но оттого  не  менее  страшную  участь  Ларри.
Обычно дочь не получала никаких льгот в сравнении с прочими учениками,  да
и не просила их: но на сей раз мать смилостивилась...
   В преддверии застолья, дня рождения  наставницы,  Ларри  вдруг  захотел
отомстить за прошлое. Отомстить  изящно,  полушутливо,  но  чувствительно.
Чтобы вместе с вечером своего юбилея запомнила  "сверхженщина"  подарок  и
слова обыкновенного мужчины, возлюбленного ее обыкновенной дочери.  И  вот
Виола, как ни в чем не бывало, сидит с опущенными ресницами, смакуя  вино;
и показывает зубы этот живой анахронизм, капитан погорелого звездолета;  и
тоска берет Ларри, как после давешнего провала во внушенном мире...
   Но опять, как в годы ашрама, вступилась за любимого Хельга.
   - Мы не вписываем вас  в  свою  компанию,  стальной,  огненный  капитан
Фаркаш! Для нас было бы честью оказаться когда-нибудь в _вашей_  компании.
Но вряд ли это случится. Не всем быть героями. Ларри  и  я,  мы  не  можем
прожить без нашей Сферы, без ее опеки. И - более того -  не  хотим!  Ларри
делает росписи по фарфору, я учу гусениц шелкопряда  выпускать  все  более
прочную и блестящую нить. Это наше призвание, смысл нашей жизни. Мы радуем
многих. У меня заказы от лучших модельеров, у Ларри каждый  год  выставки.
Не  думаю,  что  без  нас  легче  обойтись,  чем   без   Разведчиков   или
Проникателей. - Торжество выплеснулось в высоком голосе Хельги, она рывком
вознесла бокал. - За слабых, Виола, Роман, Дьюла! За нас с Ларри!
   - За вас, - мягко ответила Виола. - Только не за слабых. Не  вписывайте
себя в их компанию.
   Хрустальные колокольцы зазвенели, столкнувшись...
   ...Ширк! Голубая горячая искра  послана  Роману:  "Ответь  мне,  ответь
наконец: ты решил?! Сегодня последний день..."  И  суетливая  рябь  речных
бликов на скользких сваях: "Не знаю, еще не готов, не готов, не готов..."
   Синие глаза Романа становятся потерянными.


   Суперзвездолет "Индра", выстроенный на Первой орбитальной верфи  еще  в
те времена, когда металл клепали молотами,  а  тела  космонавтов  защищали
капроном и резиной,  был  предназначен  для  решительного  и  беспощадного
опыта. В обязанности экипажа, набранного не столько из ученых, сколько  из
мужчин безупречного здоровья, не  входило  посещение  иных  солнц.  Только
разогнаться и, если  удастся,  проломить  световой  барьер.  А  та