для стрельбы, и  в  этот
миг на него нахлынуло что-то, чужая тоска,  непонимание  и  злоба,  но  не
человеческие это были чувства, а что-то животное,  неразумное.  Он  словно
перенесся на миг в иные, незнакомые края, неизвестно  где  находящиеся,  -
странное фиолетовое небо, вокруг растет из черной  земли  что-то  красное,
извилистое,  желтое,   корявое,   сметанно-белое,   загогулистое,   что-то
шевелится, ни на что не похожее, порхает, пролетает над головой, и все это
- не бред, не видение, все это  есть  -  где-то  там,  где-то  в  небесной
выси...
   Сабуров стряхнул это наваждение, стал палить из  обоих  револьверов  по
набегающему  чудовищу.  Рядом  громыхнула  винтовка  Платона,   а   чудище
набегало, скользило, наплывало, надвигалось, время для  них  остановилось,
как для мух в янтаре, и вот уже взвились щупальца, взмыли сетью,  заслоняя
звуки и краски мира, пахнуло  непередаваемо  тошнотворным  запахом,  бойки
разряженных уже револьверов  бесцельно  молотили  в  капсюли  выстреленных
патронов, и Сабуров, опамятовавшись, отшвырнул револьверы, выхватил саблю,
занес, что-то мелькнуло в воздухе, закувыркалось, грузное и дымящее...
   Громоподобный взрыв швырнул Сабурова в траву,  перевернул,  проволочил,
будто бы горящие куски воздуха пронеслись над ним, белесый дым  словно  бы
пронизал  его  тело,  залепил  уши,  лицо,  в  ушах   надрывались   ямские
колокольцы, звенела сталь о сталь, гремел Иван Великий...
   А потом он понял, что жив и лежит на траве, а вокруг тишина, но  не  от
контузии, а настоящая - потому  что  слышно,  как  ее  временами  нарушает
оханье. Тогда он вскочил. Охал Платон, тоже уже стоявший на  ногах,  одной
рукой он держал за середину винтовку, другой смахивал  со  щеки  кровь.  И
Воропаев, который не Воропаев, уже стоял, глядя на  неглубокую,  курящуюся
белесой гарью воронку, а вокруг воронки...
   Да ничего там не было  почти.  Так,  клочки,  ошметки,  мокрые  хлопья,
густые брызги.
   - А ведь свершили, господа, - тихо, удивленно сказал поручик Сабуров. -
Свершили...
   Он знал отчего-то: что бы он в дальнейшей жизни ни свершил, чего бы  ни
достиг, таких пронзительных минут торжества  и  упоения  не  будет  больше
никогда. От этого было радостно и тут же грустно, горько.  Все  кончилось,
но они-то были!
   - Скачут, - сказал Платон.  -  Ишь,  поди,  цельный  эскадрон  подняли,
бездельники...
   Из того лесочка на  взгорке  вылетели  всадники  и,  рассыпаясь  лавой,
мчались к ним - человек двадцать в мундирах того  цвета,  который  страсть
как не любил один поручик Тенгинского полка.
   - По мою душу, - сказал Воропаев. - Ничего, все равно убегу, не  первый
раз...
   К ним мчались всадники, а они стояли плечом к плечу и смотрели устало -
Белавинского гусарского полка поручик Сабуров (пал  под  Мукденом  в  чине
полковника, 1905), нигилист с чужой фамилией Воропаев (в  действительности
- дворянин Сперантьев, казнен по процессу первомартовцев, 1881),  Терского
казачьего войска старший  урядник  Нежданов  (помер  от  водки,  1886),  -
смотрели равнодушно и устало, как  жнецы  после  трудного  дня,  ратоборцы
после  тяжелого  поля.  Небо  над  их  головой  было  небывало   огромным,
насыщенным неизвестной жизнью, совсем даже, как выяснилось,  непохожей  на
нашу. Главное  было  позади,  остались  скучные  хлопоты  обычного  дня  и
досадные сложности бытия российского, и ничего никому не удастся доказать,
и никто никогда не поверит, и  вряд  ли  кому-то  из  троих  случится  еще
встретиться с жителями небесных планет.
   Всему свое время,  и  время  всякой  вещи  под  небом.  Так  утверждали
древние, но это утверждение, похоже, не для  всего  происходящего  в  этом
мире справедливо.