х зверей с планет трех созвездий и одного  шарового  скопления.
Кодекс чести требовал спасти корабль.
   Но стопроцентная надежность техники,  увы,  навсегда  останется  гордой
легендой. Всегда сохраняется стотысячная, стомиллионная доля  процента,  и
разве легче оттого, что  эту  долю  порой  олицетворяет  один-единственный
звездолет?
   Когда стало ясно, что все усилия бессмысленны,  зеленокожий  капитан  с
непроизносимым земными устами именем, спасая  экипаж,  отстрелил  грузовую
секцию, и  она,  мгновенно  лишившись  искусственной  гравитации,  тут  же
перестала   существовать   как   единое   целое,   десятки    шарообразных
бронекапсул-клеток брызнули во все стороны  от  стержня,  оси,  пустотелой
трубы - словно зерна из кукурузного початка; и ось, сминаясь в гармошку, а
потом в бесформенный комок, начала недлинное странствие, чтобы  сгореть  в
пламени желтого карлика, известного обитателям  его  третьей  планеты  как
Солнце. Секция экипажа, подавая сигнал SOS, ушла в прежнем направлении,  к
Ригелю. А большая часть капсул-клеток  упала  на  Солнце  вслед  за  осью,
несколько ушли в бесконечное  странствие  по  космосу,  ненадолго  продлив
агонию заключенных в них  диковинных  инопланетных  тварей;  шесть  капсул
всосал  гигантский  газовый  пузырь  Юпитера,  четыре  окунулись  в   пояс
астероидов, три размазало по холодной  песчаной  поверхности  Марса,  одна
вызвала яркую вспышку на Луне, в Море Ясности. А одна  капсула,  та  самая
минимальнейшая, но теоретически реальная вероятность -  стала  реальностью
практической. По  отлогой  кривой,  идеальному  баллистическому  "коридору
входа" она вошла в стратосферу планеты Земля, потом в облака, потом в  год
одна тысяча восемьсот семьдесят восьмой от рождества Христова...


   ...Всему свое время, и время всякой  вещи  под  небом.  Так  утверждали
древние и, быть может, не ошибались.
   Белавинского гусарского полка  поручик  Сабуров  вошел  в  происходящее
легкой кавалерийской походочкой, как входили господа русские офицеры и  на
блестящий паркет  балов,  и  на  дуэльную  опушку,  и  в  домик  белотелой
вдовушки, и на Сенатскую площадь - решительно и беспечно, но  осознавая  в
глубине души, что дальнейшая жизнь таит перемены. Знать бы только, какие?
   Паровоз  засвистел,  заухал,  зашипел,  зафыркал,  пустил  дым,  дернул
вагоны, и они, разноцветные, поплыли мимо Сабурова,  навсегда  уносясь  из
его жизни. Поезд длинно просвистел за семафором, и настала тишина,  а  дым
развеяло в спокойном воздухе. "Чох якши", - сказал себе  мысленно  поручик
Сабуров, и от окружающего благолепия ему  на  глаза  едва  не  навернулись
слезы. Это для здешних обывателей тут было скучное захолустье, затрюханный
уезд, забытый господом богом и губернскими властями. Для поручика Сабурова
тут начиналась Россия. Можно спокойно ложиться спать, не боясь, что  ночью
змеями подползут красные фески и твоя голова  будет  назавтра  красоваться
где-нибудь на лужку перед жирным пашой, - сам ты этого видеть, понятно, не
сможешь, но все равно  неприятно,  что  твоя  буйная  головушка  посмертно
странствует в тороках у нехристей...
   И уже не слышать отныне диких завываний  "алла!"  и  не  видеть  жуткие
статуи - замерших в горных теснинах часовых, и кровушка не льется водицей,
и не сверкают бритвенной остроты ятаганы, и вышел  почетный  мир.  Победа.
Звонкая, веселая, справедливая победа. Все кончено. Огромное облегчение на
душе, и тут  же  чего-то  словно  бы  жаль  немножечко.  То  ли  невзятого
Царьграда - Константинополя - Стамбула, то ли...  Знать  бы,  господи!  "А
дали мы им все-таки, - подумал поручик Сабуров, - и за Севастополь дали, и
вообще". Он хотел украдкой обозреть грудь, на коей сверкали "Георгий"  4-й
степени, "анна" 3-й и "Владимир" с мечами, - но постеснялся.
   Огляделся вокруг да около, и вдруг неизвестно почему показалось,  будто
все это, вот это самое место, уже было  в  его  жизни  однажды  -  красное
зданьице вокзала с обведенными белой краской  полуколоннами  и  карнизами,
затейливая, в кирпичных кружевах водокачка, пузатый  станционный  жандарм,
сидящие в траве мужики, возы с распряженными лошадьми,  хрумкающими  овес,
чахленькие липы. Хотя поручик был здесь впервые в жизни.
   Он подхватил  свой  кофр-фор  и  направился  в  сторону  телег  -  путь
предстоял неблизкий, и следовало поспешать, подыскать оказию.
   И тут сработало чутье, звериное ощущение  опасности  и  тревоги  -  эхо
войны, способность, подаренная войной то ли к добру, то ли к худу, награда
войны  и  ее  память.  Может,  причиной  было  испуганное   лицо   мужика,
высмотревшего что-то за спиной  поручика,  может,  нечто  другое.  Поручик
Сабуров быстрым взором окинул окрест, и рука  привычно  дернулась  было  к
эфесу, но вовремя отдернулась.
   Его умело обкладывали.
   Пузатый станционный жандарм  оказался  совсем  близко,  позади;  справа
надвигались  еще  двое,  помоложе,  ловкие  и  сильные  на  вид,  и  слева
надвигались двое таких же ражих, а спереди подходили ротмистр в  лазоревой
шинели  и  какой-то  в  партикулярном,   неприятный.   Лица   у   всех   и
жадно-азартные, и испуганные чуточку -  как  перед  атакой,  право  слово,
только где же эти видывали атаки и хаживали в них?
   - Па-атрудитесь оставаться на месте!
   И тут же его  замкнули  в  плотное  кольцо,  сторожа  каждое  движение,
сапогами запахло, луком, псарней. А Сабуров опустил на  землю  кофр-фор  и
осведомился:
   - В чем дело?
   Он нарочно не добавил "господа". Много чести.
   - Па-атрудитесь предъявить все имеющиеся документы, удостоверяющие вашу
личность, - сказал ротмистр. Лицо длинное, узкое, щучье.
   "Но я-то тебе не жерех", - подумал поручик.
   - А с кем имею?
   И он снова нарочно не добавил "честь". А вот им хрен.
   - Отдельного корпуса жандармов ротмистр Крестовский, -  сообщил  офицер
сухо. И добавил малую толику веселее: - Третье отделение  собственной  его
императорского   величества   канцелярии.   Изволили   слышать   о   таком
департаменте?
   Издевался, щучья рожа. Как будто возможно было родиться в России, войти
в совершеннолетие и не слышать о третьем отделении - как там, что там, что
к чему и  почем.  Лицо  ротмистра  Крестовского  являло  столь  незыблемое
служебное рвение и непреклонность, что сразу становилось  ясно:  протестуй
ты не протестуй, крой бурлацкой руганью или на чистом французском  поминай
дядю-сенатора, жалуйся, грози, плюй в рожу - на роже ни  одна  жилочка  не
дрогнет. Поручик это понял, хотя за два последних года от голубых мундиров
отвык - что-то они не встречались в действующей на театре боевых  действий
армии (хотя какой-то там отдельный дивизион лазоревых и торчал  в  тылах).
Теперь приходилось привыкать наново и вспоминать, что возмущаться негоже -
глядишь, боком выйдет...
   Документы Сабурова поручик изучал долго -  и  ведь  видно,  что  изучил
вдоль-поперек-всяко  и  все  для  себя   определил,   но   тянет   волынку
издевательства ради. Злишься небось, что  в  офицерское  собрание  вас  не
пускают, подумал поручик Сабуров с целью обрести хоть  какое-то  моральное
удовлетворение.
   - По какой надобности следуете? Из бумаг не явствует, что по казенной.
   - А по своей и нельзя? - спросил поручик Сабуров, тараща глазенки,  аки
дитя невинное.
   - Объяснитесь в таком случае, куда и  зачем,  -  сказала  Щучья  Морда.
Бумаги пока что не вернула.
   Поручик Сабуров  набрал  в  грудь  побольше  воздуха,  словно  собрался
нырнуть в воду, и затянул:
   - Будучи  в  отпуске  из  действующей  армии  до  октября  месяца  ради
поправления здоровья от причиненных на театре  военных  действий  ранений,
что  соответствующими   бумагами   подтверждается,   имею   следовать   на
собственный кошт  до  города,  обозначенного  на  вышестоящим  начальством
утвержденных картах как Губернск...
   Он бубнил,  как  пономарь,  не  выказывая  тоном  иронии,  но  с  такой
нахальной развальцой талдыча, что издевку чувствовали все, даже  состоящий
при станции жандарм.
   - ...в каковом Губернске предстоит отыскать вдову коллежского советника
Марью Петровну Овсянникову для передачи последней  писем  и  личных  вещей
покойного сына ее Белавинского гусарского полка  подпоручика  Овсянникова,
каковой геройски пал за бога, царя и отечество в боях под городом  Плевен,
в каковом и похоронен согласно...
   - Ради бога, достаточно, - оборвал его ротмистр Крестовский. - Я уяснил
суть анабазиса вашего. Что же, маху мы дали, господин Смирновский?
   Это тому, партикулярному. Партикулярный  чин  (а  видно  было,  что  не
простой это уличный шпион - именно чин), пожав плечами, вытянул из кармана
изрядно уже потрепанную бумагу:
   - Что поделать,  Иван  Филиппыч,  -  сыск...  Смотрите,  описание  ведь
подходящее: "Роста высокого, сухощав, бледен,  лицо  продолговатое,  глаза
голубые, белокур, в движениях быстр, походка уверенная, может  носить  усы
на военный манер, не исключено появление в облике чиновника либо офицера".
Подполковника Гартмана, царство ему небесное, наш как  раз  и  упокоил,  в
военном мундире будучи...
   - Интересная бледность - это у девиц, - сказал поручик Сабуров. -  А  я
всегда был румян.
   -  Может,  это  вы  попросту  загорели,  -  любезно  сообщил   господин
Смирновский. - А господина Гартмана злодейски бомбою убивая, были бледны.
   - Господин Гартман, надо полагать, из ваших? Отдельного корпуса?
   - Именно. Питаете неприязнь к отдельному корпусу?
   - Помилуйте, с чего бы вдруг, - сказал поручик Сабуров. - Просто как-то
так уж вышло, что я по другой части, мундир другого цвета.
   - Каждый служит государю императору на  том  месте,  где  поставлен,  -
сказала Щучья Морда.
   - О том самом я и говорю, - развел  руками  поручик.  -  Вай-ана  санн!
[грубое турецкое ругательство]
   Губы Щучьей Морды дрогнули:
   - Па-атрудитесь  в  пределах  Российской  империи  говорить  на  языке,
утвержденном  начальством!  Па-атрудитесь   получить   документы.   Можете
следовать далее. Приношу извинения, служба!
   И тут же  рассосались  жандармы,  словно  приснились,  миг  -  и  нету,
вернулся на свое место пузатый станционный страж, ротмистр со  Смирновским
повернулись кругом, будто поручика отныне не существовало вовсе, и Сабуров
услышал:
   - Отправить бы его отсюда, Иван Филиппыч, чтобы под ногами не путался.
   - Дело. Займитесь, - сказал Крестовский, ничуть не заботясь, слышит  их
поручик или нет. - Выпихните в  Губернск  до  ночи  сего  путешественника.
Черт, однажды уже пускали в заграницы таких вот, потом дошло  до  декабря.
Закрыть бы эту заграницу как-нибудь, чтобы - ни туда, ни оттуда...
   Смешок:
   - Так ведь императрицы - они у нас как раз из заграниц...
   - Все равно.
   - Ну, этот-то - от турок. Азия-с...
   - В Азии тоже веет... душком.
   И ушли. А Сабуров остался в странных чувствах - было тут и изумление, и
гнев, но больше всего ярости. Как нижний чин  -  вахмистр  ему  хлещет  по
роже, а тот в ответ - упаси боже, сделай руки по швам и терпи  молча...  И
плевать им, что ты выиграл турецкую войну.
   Плюнул и решил выпить водки в  буфете.  Подали  "Шустовскую",  хлебушка
черного, русского (у болгар  похож,  а  другой),  предлагали  селянку,  но
попросил сальца - чтобы с мясом и  торчали  зубчики  чеснока,  пожелтевшие
уже, дух салу передавшие. Выпил рюмку. Занюхал хлебом, пожевал сальца. Еще
выпил. Ужасно медленно возвращалось прежнее чувство благолепия.
   О чем шла речь, кого искали голубые, он сообразил сразу. Давно уже было
известно - больше по скупым слухам, -  что  в  России,  как  и  в  Европе,
завелись революционеры. Как в Европе, кидают бомбы, метко и не очень палят
по властям предержащим и самому государю императору, пытаются  взбунтовать
народ, но ради чего это затеяно и кем - совершенно непонятно.  Никто  этих
революционеров не видел, никто не знает, кто они такие, много их или мало,
то ли они в самом деле наняты жидами и ляхами, то ли, как пятьдесят четыре
года назад, мутню начинают самые что ни на есть русские люди.  По  слухам,
есть даже значащиеся в Бархатной книге, а потому  наемными  они  оказаться
никак не могут. Но вот какого рожна им нужно,  если  крестьян  освободили,
срок службы солдатам неимоверно убавили и провели  всякие  судебно-земские
реформы? Поручик Сабуров не знал - в кадетском и в полку об этом как-то не
говорили. А  в  Болгарии  было  не  до  посторонних  мыслей  о  сложностях
российского бытия, там все было ясно  и  просто:  турки  зверствовали  над
православными братушками, за что и получили как следует...
   - Господин Сабуров!
   Смирновский стоял над ним, улыбался как ни в чем не бывало:
   - Собирайтесь, господин Сабуров, Оказию  мы  вам  отыскали.  До  самого
Губернска. Не венский экипаж, правда, да где ж тут венский раздобудешь? Да
и потом - разве вам привыкать, герою суровых баталий?
   Сабуров хотел было отказаться, но посмотрел в эти  глаза  и  доподлинно
сообразил: в случае отказа следует ждать любой пакости. Бог с  ними...  Он
вздохнул и полез за деньгами - уплатить буфетчику.
   - А вот скажите, господин Смирновский, - решился  он,  когда  вышли  на
улицу. - Эти ваши... вот которых вы ловите...
   - Государственные преступники?
   - Они. Что им нужно, вообще-то говоря?
   - Расшатать престол, - сказал Смирновский. -  Интрига  внешнего  врага.
Полячишки, жиды и, увы, жадные на злато продавшиеся великороссы.  Ослабить
могущество империи норовят.
   Все  вроде  бы  сходится,  и  Смирновский  -  человек  государственный,
облеченный и посвященный, врать вроде бы не должен. Да уж  больно  мерзкое
впечатление производит - сыщик, нюхало, земской ярыжка,  стрюк...  Неужели
такой правду может говорить?
   Оказия была - запряженная тройкой добрых коней  купеческая  повозка  из
Губернска. Гонял ее сюда купец  второй  гильдии  Мясоедов  со  снедью  для
буфета, дорогой и подешевле - то есть купец владел и хозяйствовал, а гонял
повозку за полсотни верст приказчик Мартьян, кудрявый детина лет тридцати,
если убивать - только из-за угла в три кола.  Да  еще  безмен  с  граненым
шаром под рукой, на облучке. Иначе и  нельзя  в  сих  глухих  местах,  где
пошаливают, и весьма, такой приказчик тут и надобен...
   Сенцо лежало в повозке, Мартьян его покрыл армяком, повозка вроде ящика
на колесах, чего ж не ехать-то? И ведь на прощанье  попутал  бес:  поручик
достал золотой, протянул Смирновскому с самой душевной улыбкой:
   - За труды. Не сочтите...
   Глядя ему неотрывно в глаза, Смирновский  щелчком  запустил  монетку  в
сторону, в лопухи -  блеснул,  кувыркаясь,  профиль  государя  императора.
Сыщик улыбнулся, пообещал:
   - Бог даст - свидимся... Счастливого пути.
   И ушел.
   - Это вы зря, барин, ваше благородие, - тихонько,  будто  самому  себе,
сказал Мартьян. - Эти - долгопамятные...
   - А бог не выдаст - так и свинья не съест. Кого ищут?
   - А кого бы да ни искали, лишь бы не нас, - он весело  сверкнул  зубами
из цыганской бородищи. - Поехали, ваше благородие, или как? Три дня  здесь
торчу, пора б назад. Мясоедов меня, поди, с фонарями ищет...
   - А что ж тут три дня торчал? - спросил поручик, хотя ответ и  так  был
писан на припухшем лике приказчика.
   - Да кум тут у меня, вот оно и...
   - А Мясоедову скажешь, что лошадь ногу зашибла?
   - Вот-вот.
   - Ну, трогай, - сказал поручик. - "Рушукского" в дороге налью.
   - Это которое?
   - Заграничное. Там увидишь. И-э-й!
   Тронулись застоявшиеся  сытые  лошадки,  вынесли  повозку  на  проезжий
тракт, остались позади и мужики, с оглядкой искавшие в лопухах империал, и
стеклянный взгляд Щучьей Морды. А впереди у обочины стоял человек в  синей
черкеске и овчинной шапке с  круглой  суконной  тульей,  держал  руку  под
козырек согласно артикулам, и это было странно:  не  столь  уж  привержены
дисциплине казаки Кавказского линейного войска, чтобы нарочно  выходить  к
дороге отдать честь проезжающему офицеру, да еще чужого  полка,  вовсе  не
казачьего. Что-то ему нужно было, казаку. А потому Сабуров велел  Мартьяну
попридержать. Присмотрелся.
   Казак был, как все казаки - с полным  почтения  к  его  благородию,  но
смышленым и хитроватым лицом исстари вольного человека. Себе на уме, одним
словом, казак - и все этим сказано. Свернутая лохматая бурка лежала у  его
ног, оттуда торчал ружейный чехол. На черкеске  поблескивал  знак  отличия
военного ордена св.Георгия - серебряный крестик на черно-оранжевой,  цвета
дыма и пламени, ленте, новенький совсем. А где  его  можно  было  получить
недавно? Либо там же, на Кавказе, либо...
   И вот что выяснилось. Платон Нежданов, старший урядник одного из полков
Терского войска. Был на болгарском театре военных действий. Командирован в
числе нескольких других нижних чинов сопровождать в  Россию  некий  ценный
груз, но на здешней станции  по  несчастливому  невезению  вывихнул  ногу,
спрыгивая на перрон, - непривычны казаки к поездам, на Кавказе этого  нету
и в Болгарии тоже, объяснял он (поручик крепко подозревал,  что  дело  тут
еще и в водочке, к которой казаки как раз привычны). Был оставлен офицером
на станции. Неделю провалялся в задней  комнатке  у  буфетчика.  Невольный
наем сего помещения да  принимаемая  в  чисто  лечебных  целях  "Анисовая"
оставили урядника без капиталов. Вдобавок на станции не  имелось  никакого
воинского присутствия - ближайшее находилось в Губернске.  Таким  образом,
чтобы  выправить  литер  на  бесплатный   воинский   проезд,   приходилось
отправляться за полсотни верст, но что поделаешь? Не продавать же господам
проезжающим черкесскую шашку в серебре? Они, конечно, купят, да ведь позор
и бесчестье - продавать трофейное оружие, не в бурьяне найденное.
   Словом, старший урядник, встав на ноги, собирался подыскать  оказию  до
Губернска, помня, что на Руси исстари жалеют  служивых  и  помогут,  ежели
что. И тут он оказался свидетелем  геройской  атаки  господ  жандармов  на
господина  поручика,  последовавшего   разбирательства.   Потом   усмотрел
господина в партикулярном, подряжавшего Мартьяна везти  его  благородие  в
Губернск... Так что вот... Он,  конечно,  не  наглец  какой,  но  господин
поручик, быть  может,  не  сочтет  за  труд  уделить  местечко  в  повозке
воинскому человеку, прошедшему ту же самую турецкую кампанию? А  бумаги  -
вот они, в полном порядке...
   Бумаги действительно были в порядке. Поручик Сабуров, сидевший уже  без
фуражки и полотняника [белый летний двубортный мундир, введен в 1860  г.],
проглядел их бегло, проформы ради. Все ему  было  ясно:  какой-то  тыловой
хомяк в чинах чего-то там нахапал и благодаря связям отправил в Россию под
воинским  сопровождением.  Казак  наверняка  спрыгнул  на  перрон,   чтобы
познакомиться   поближе    с    какой-то    станционной    обитательницей.
Офицер-сопровождающий - явно какая-то тыловая крыса: строевой  не  оставил
бы наихладнокровнейшим образом подчиненного на вокзале, а велел занести  в
вагон. Не хотел лишних хлопот, погань  такая.  Господи,  до  каких  пор  в
русской армии людям театра военных действий будут сопутствовать такие  вот
тыловые крысы?
   Место в повозке, понятно, нашлось, его  бы  еще  на  четверых  хватило.
Вскоре поручик Сабуров достал оплетенную бутылку "Рушукского", как  обещал
Мартьяну. Мартьян малость похмелился -  на  лице  его  читалось,  что  эта
красная водичка без должной крепости  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с
очищенной, но из вежливости, как угощаемый, да  еще  военным  барином,  он
промолчал. Платон же Нежданов, наоборот, отпробовал заграничного  красного
как знаток и любитель, побывавший в Европах, пусть и  полумусульманских  -
все равно заграница. Употребил немного и Сабуров.
   Гладкие лошадки бежали ровной рысью. Платон  рассказывал  Мартьяну  про
Болгарию  да  про  турок.  Привирал,  ясное  дело,  безбожно,  по  святому
казачьему обычаю:  и  насчет  ужасных  янычар,  у  которых  провинившегося
солдата будто бы положено съедать перед с