ограмма, Координатор?
   "Скорее всего, он читает наши мысли,  но  если  гостю  угодно  задавать
вопросы, поддержим эту игру".
   - Прежде всего: вы нуждаетесь в отдыхе?
   "Честное слово, его физиономия стала чуть ли не виноватой".
   - Думаю, что не нуждаюсь. ("Конечно, прогулялся в  белых  брюках  через
Галактику".)
   -  Отлично.  Тогда  мы  сначала  проведем  маленький  диалог  в  Совете
Координаторов. Затем, если вы, конечно, позволите, вас обследует  комиссия
ксенобиологов на Мальте.
   - Я, конечно, позволю. Не думаю, чтобы мы с  вами  захотели  что-нибудь
скрывать друг от друга.
   - Конечно, это не в наших интересах. Ну а  с  Мальты,  если  успеем  до
ночи...
   "Не думаю, чтобы  мы  с  вами  захотели  что-нибудь  скрывать  друг  от
друга..."
   Тут Святополку пришла в голову настолько шальная, захватывающая  мысль,
что он даже забыл  про  ласковые  светлые  глаза  гостя,  глаза,  лишенные
возраста и, возможно, читающие в чужих мозгах.  Он  сам  толком  не  знал,
почему внезапная идея показалась ему настолько удачной.  Чувствовал  одно:
если он, Святополк, не выполнит  задуманного,  его  странная  неприязнь  к
гостю вырастет до размеров непозволительных... Неприязнь, в которой стыдно
признаться самому  себе  и  которая  очень  похожа  на  голос  ущемленного
самолюбия. Все-таки привык человек считать себя совершеннейшим из существ.
   - ...Если успеем до ночи, посетим один... памятник.
   Они шли к ожидавшему гравиходу Совета, и Лосеву казалось, что  ласковые
глаза стали жестче  и  все  лицо  гостя  приобрело  новые,  более  твердые
очертания. Неужели угадал? Странная, невообразимая встреча... Летящие шаги
гостя с легким зависанием в воздухе были изящнее любого балета,  и  туфли,
сплетенные красивым узором из полосок белой  замши,  тоже  являли  шедевр,
несмотря на то, что его мир до сегодняшнего дня не  имел  представления  о
замше...
   Диалог в Совете получился превосходный. Координаторы ликовали:  встреча
с посланцем Галактического Союза открывала новую эпоху, едва ли  не  самую
серьезную в мировой истории, неуклюжему  застенчивому  пилоту  аль-Фаттаху
уже готовился пьедестал в галерее благодетелей человечества.
   Один только Святополк Лосев, хотя и понимал причины такого ликования  и
сам  подписался  под  восторженным  посланием  Совета  ко  всем  землянам,
сохранял  в  душе  глухие,  щемящие  сомнения.   Ему   удалось   подробнее
разобраться в себе, когда машины  биоцентра  в  Валетте  подвергали  гостя
обследованию.  Ни  бездонные  энергетические   ресурсы   гостя,   ни   его
неуязвимость и бессмертие, ни способность  путешествовать  между  звездами
без всяких машин не вызвали у Лосева обострения неприязни.  Значит,  вовсе
не зависть управляла Координатором, не попранное самолюбие землянина,  еще
вчера мыслившего себя пупом вселенной.  Чудилась  в  изысканно  правильном
нежном  лице,  осененном  густыми  ресницами,  некая...  нет,  не  фальшь,
мудрость и могущество были несомненны... а  некая  нехватка  очень  важных
свойств, которые человеку безусловно присущи, а вот гостю - кто его знает!
Святополка бес дергал за полу, собственная шальная  идея  стала  для  него
совершенно понятной, и он едва дождался окончания кибернетического  шабаша
на Мальте.
   ...Осторожно, чтобы не задеть юные деревца,  Лосев  приземлил  гравиход
возле  березовой  рощи.  За  белыми   праздничными   стволами   в   медном
предзакатном свете начинались бархатные переливы ровного до горизонта поля
высокой травы. Тонкая роща была, видимо, в несколько раз моложе старинного
рва, прямой линией распоровшего  степь,  рва,  чьи  отвесные  стены  давно
сгладились, мягко слились  с  дном,  утонули  в  могучей  траве,  лопухах,
бесчисленных одуванчиках.
   За  рвом  зеленый  и  рыжий  мох  весело  испятнал  бетонные  столбы  с
верхушками, изогнутыми прочь от рощи, и целые ковры вьюнков шевелились  на
ржавой многоярусной проволоке,  протянутой  между  столбами,  на  странной
проволоке, подобной злому растению, через равные промежутки ощетинившемуся
пучками шипов. Кое-где проволоку оборвал своей тяжестью вековой  виноград.
Уцелевшие  фарфоровые  изоляторы  на  столбах  блестели,   не   поддаваясь
разрушению.
   Святополк первым перепрыгнул через клубки  сухих  виноградных  стеблей,
спутанных с железом в месте обрыва проволоки. Гость, почему-то  утративший
элемент полета в походке, стал перелезать, высоко подобрав брюки.
   Унылым шахматным порядком ютились вросшие в землю почернелые  кирпичные
бараки с двускатными  крышами.  В  тылу  бараков  плоское  широкое  здание
подпирало высоченную дымовую трубу. Трава  освоила  за  два  века  жесткий
щебень плаца, и буйный кустарник врывался в распахнутые двери бараков.
   Лосев молчал, щурился в сторону. Хрустя щебнем, подтянутый  и  стройный
гость шагал вдоль угрюмой стены. Перейдя ржавые, словно запекшейся  кровью
покрытые рельсы узкоколейки, они вошли в широкие,  обитые  железом  ворота
здания под трубой. И  гость,  не  сказав  ни  слова,  с  лицом  строгим  и
неподвижным, прогулялся вдоль длинного ряда душевых колонок и потрогал  на
полочках каменные кубики мыла, так ни разу и не использованные триста  лет
назад. Святополк своими мыслями заставил гостя поднимать глаза к  дырочкам
душа и подолгу стоять так, изучая остатки облупившейся  краски,  поскольку
не воду давал этот душ...
   А потом они поднялись к печам; поднялись по ветхой лестнице, потому что
огромные грузовые площадки -  лифты,  некогда  поднимавшиеся  к  печам  из
душевой, давно приросли к фермам своих шахт, да и  не  поехал  бы  на  них
никто из землян, будь они трижды исправны.
   Многочисленные печи встретили гостя по-разному. Одни, наглухо прикрыв и
задвинув  засовами  толстые  стальные  заслонки,  другие  -  распахнувшись
настежь и обнаружив затхлое нутро, где, кроме пушистой пыли, ничего уже не
было на острых ребрах колосников.
   Гость провел холеным пальцем по ребру, счищая пыль, и оттого  показался
Лосеву чуть более близким, человекоподобным.
   Но ничего не было сказано ни возле печей, ни  после  спуска  на  первый
этаж,  в  демонстрационный  зал  музея.  Гость  бегло  осмотрел  стенды  с
пожелтевшими  фотографиями,  документы,  увенчанные  изображением   птицы.
Задержался перед витринами.
   Там, за стеклом длиной в пятьдесят метров, давно слежалась бурой массой
женская, мужская и детская обувь -  она  и  в  новом-то  виде  была  такой
нелепой, тяжелая старинная обувь, а теперь еще сохла три века  слоем  выше
человеческого роста, и трудно было разобрать  подробности.  Игрушки  тогда
тоже были не чета нынешним... Во всю длину зала, высотой почти до половины
стен - срез толщи линялых медведей, грузовичков и мячей,  сморщенных,  как
печеные яблоки. Множество  совсем  убогих  кукол-самоделок  из  мешковины,
размалеванных сажей...
   Витрины были  сделаны  сразу  после  того,  как  здесь  все  кончилось.
Огромные витрины, реклама древней всемирной парикмахерской, где  выставлен
напоказ целый стог волос: жестких, курчавых и черных,  шелковистых  русых,
длинных, льняных детских кудряшек и седин, состриженных целиком, до корня.
И  маленькие  витрины,  полные  радостного  блеска,  -  золотые   россыпи,
сказочная пещера, аквариумы  с  яркой  радостью,  до  половины  заваленные
золотыми и серебряными коронками, иногда и с зубом в середине,  заваленные
искристыми драгоценностями, обручальными кольцами...
   Закат немыслимо раскалил перисто-кучевое небо, когда они  выбрались  на
плац. Дальше несколько бараков были  в  натуральную  величину  сделаны  из
черного мрамора, и гнутые столбы ограды тоже, и  посреди  плаца  огромные,
выше бараков, изломанные мраморные фигуры с гигантскими провалами  глазниц
сплелись, протянув руки к Вечному огню.
   Собственно, в реальной части разрушение тоже было остановлено:  железо,
дерево и прочие материалы законсервированы в те времена, когда люди сумели
надежно это сделать.
   Остановились возле  огня  в  бронзовом  венке.  Маска  гостя,  суровая,
заострившаяся,  оживлена  только  пляшущими   бликами.   Суровость   можно
объяснить по-разному. Как знать, может быть дойдет он из чистой вежливости
до  ограды,  извинится  и  исчезнет,  струнным  аккордом  колыхнув  траву.
Исчезнет вместе с немыслимо радужным будущим, со всеми надеждами на  новую
эпоху, потому что одно дело - прочесть в сознании землян память о кровавом
прошлом, прошлое у всего Союза Систем, возможно, было не лучшим, и  совсем
другое дело - самому явиться в такое место, где еще каких-нибудь три  века
назад, в масштабах Союза - вчера, трудилась вот этакая фабрика, образцовое
промышленное предприятие.  Явиться,  имея  в  качестве  гида  самолюбивого
Координатора, который испытывает гордость по поводу того, что его  далекий
предок свалил гусеницами танка ограду этой фабрики  и  навсегда  прекратил
работу в ее цехах. И не просто гордость, а еще  и  чувство  превосходства:
на, мол, смотри, чистоплюй, вы там уже сто тысяч лет  на  арфах  бряцаете,
праведники, а мы... Да, снова закроется  для  нас  мнимый  "коллапсар",  и
теперь, видимо, очень надолго.
   Святополк представил себе, как  недоумевающего  Мухаммеда  или  другого
пилота на подходах к оболочке берут  этак  бережно  вместе  с  кораблем  и
возвращают на стартплощадку. Или стирают память о координатах "коллапсара"
в мозгу всех землян. Или...
   - Идемте, - ровно и  мелодично,  как  всегда,  выговорил  гость,  резко
повернулся и зашагал вдоль полотна к железнодорожному  въезду.  Сгустились
сумерки, и Святополк явственно  представил  себе  другой  возможный  исход
своей авантюры.
   В том ли беда, что закроется "коллапсар" и Совет отдаст Лосева под суд?
   Ведь Союз Систем из чисто гуманных соображений - поди знай, как они там
понимают гуманность, - может не только не отозвать посла, но и,  наоборот,
слишком заинтересоваться Землей. Гость говорил, что такой  молодой  и  еще
недавно столь жестокий мир они обнаружили впервые. Ну что ж, вот и  начнут
нас... гм... переделывать, избавлять от  вредных  наследственных  свойств.
Действительно, было ли их прошлое таким же страшным? Может быть, земляне -
космические выродки, раса садистов, а все остальные цивилизации  даже  мух
убивали, крепко посовещавшись? Ведь это  в  конце  концов  даже  опасно  -
космическая экспансия вчерашних любителей душевых с сюрпризом...
   Святополк шел на подгибающихся  ногах,  боясь  даже  поднять  глаза  на
упруго шагавшего спутника. Попытаться изменить ситуацию? Поискать какие-то
мудрые, точные слова? Даром. Нужны ему твои звуковые волны.  Вероятно,  ты
для него теперь объект исследований, возможно, грядущих экспериментов,  но
уже никак не субъект, не существо, к которому применима этика.  Объект,  а
не  субъект...  Знакомое  словосочетание.  Разве  не   тех   же   взглядов
придерживались строители фабрики? Существо, к которому неприменима  этика.
Низшая раса. Нидерменш. Непригодные уничтожаются, изолируются, так-так...
   Столбы, загнутые внутрь, ярусы хищной проволоки.
   Скорлупа напряженного пространства.
   Гость остановился и обернулся, уже стоя за воротами в пышной  траве,  в
лиловом свежем воздухе, и было трудно разобрать выражение его глаз.
   - Что мы будем  делать  дальше,  Координатор?  Вы  еще  что-нибудь  мне
покажете?
   Святополк, чувствуя, что безудержно краснеет, ответил:
   -  Я  -  нет,  извините...  Скоро  меня  сменят.  Мы  ночью   отдыхаем,
восстанавливаем силы.
   - Хорошо, тогда и я отдохну до утра. А завтра вы будете со мной?
   Лосев молча кивнул. Ему никогда в жизни не бывало так стыдно.
   "...Я убедился, что мою бедную голову, пожалуй, и  в  самом  деле  надо
чистить,   всерьез   чистить   от   гнусных   комплексов,   от    позорной
подозрительности. Прости меня. Я  примерил  твой  мир  к  образцам  земной
этики. Я оказался непростительно горячим, я совсем запутался и ничего  уже
не понимаю. Мы в самом деле  слишком  молоды.  Уйди  в  свою  страну,  где
двадцать солнц горят над невообразимым раем бессмертных селений.  Дай  нам
созреть. Вы там даже не представляете, какое  непомерно  гордое,  ранимое,
страстное,  противоречивое  создание  -  землянин.  Как  самозабвенно   он
совершает ошибки, как сладко раскаивается потом. Я пошел в  своих  выводах
дорогой,  подсказанной  суровыми  предками,  и  тем  обнаружил,  что  раны
человеческой души еще не зажили. Уйди и прости".
   Легко, словно пар, гонимый ветром, гость подошел к Святополку,  ласково
положил руку ему на плечо:
   - Раны не заживают никогда, Координатор, любимый брат мой.
   И, наклонившись, сорвал  несколько  белых  кашек  и  несколько  головок
клевера и спрятал их под рубашкой, ярко-голубой даже в сумерках.



   Андрей Дмитрук.
   Посещение отшельника

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ночь молодого месяца". М., "Молодая гвардия", 1983
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                           Тогда верни мне возраст дивный.
                                           Когда все было впереди...
                                                                      Гете


   - Сегодня чудесный день, Эли. Почему ты еще не на озере?
   - Рей не вернулся из города, папа. Когда вернется, пойдем.
   - Ну иди пока одна, позагорай.
   - Я тебе мешаю, папа?
   - Ты мне никогда не мешаешь, девочка. Просто я сейчас  буду  заниматься
одной неэстетичной работой.
   - Это... настурции, да?
   - Они самые.
   - Тогда я пойду. А ты скажи Рею, где я... Ой, папа!
   - Ну что такое?
   - Я забыла тебе сказать. Когда мы с Реем вместе ходили вчера по городу,
один старик бежал за мной и окликал по имени, и у него текли слезы. Раньше
никогда такого не было.
   - А вы что ему сказали?
   - Как обычно: "Извините, вы ошиблись". А он так смотрит, головой качает
и шепчет: "Не верю, не верю!"
   - Молодец старик... О, вот и Рей подлетает. Беги встречай...


   ...Хорошая все-таки  штука  -  отшельничество!  Если  бы,  конечно,  не
настурции. Каждый год  толстым  слоем  садится  на  них  тля.  Вот  просто
дразнит: "Что, съели с вашим сбалансированным биоценозом?" Ядохимикатов бы
тебе!
   Андрей Ильич начал было пальцами обирать мягких,  лопающихся  тлей,  но
скоро понял, что не очистит клумбу и за  целое  лето.  Тогда  он  разогнул
задубевшие колени, хрустнул спиной и встал, снова исполняясь  благодушием.
Кругом цвела его усадьба. Усыпительное жужжание золотых пчел  на  жасмине;
ручей, заросший лютиком и стрелолистом и какими-то еще лиловыми зонтиками,
и загадочного происхождения пес Кудряш,  каковой  валяется  с  рассвета  в
лопухах за ручьем на боку с разинутой пастью. Околела собака, да и только.
Впрочем, опасения напрасны, - вот тявкнула, не просыпаясь. Нет уж,  сейчас
я потерплю это нашествие, но следующей весной... Будь я проклят, если  еще
раз изгажу клумбы хоть одной настурцией! Посажу георгины, вьюнок,  золотой
шар...
   Совсем успокоив себя, Андрей Ильич засунул руки в карманы белых  штанов
и повернул было к дому, когда спиной почувствовал холод и тень, а ушами  -
характерное сиплое посвистывание. За посадкой розовых растрепанных пионов,
за джунглями крыжовника лавировал чей-то белый гравиход.
   - Куда, будь ты проклят! - завопил Андрей Ильич  и  бросился,  потрясая
кулаками, навстречу машине. Гравиход кабаном пропахал луг,  всей  тяжестью
подмял крыжовник и окончил свой путь, навалив носом гору земли на пионы.
   Наверное, ожил в Андрее Ильиче кондовый патриархальный  самовладелец  с
зарядом соли в ружье и  электрифицированным  забором.  Во  всяком  случае,
Ведерников   чуть   не   сорвал   голос,   крича   что-то   оскорбительное
женщине-водительнице и единственной пассажирке.
   Вдруг он узнал эту женщину.
   Совсем по-другому видел он теперь; он  видел,  какие  усилия  прилагает
она, пытаясь вручную поднять колпак кабины. Может быть, один  гравиход  из
тысячи - нервная, чуткая, как лошадь, почти разумная биомашина -  мог  вот
так разладиться на ходу,  стать  равнодушной  и  косной  глыбой,  подобной
легендарному паровозу. Но теория вероятностей не для этой женщины.
   Ведерников, пыхтя и обливаясь потом, помогал откидывать купол. Пожалуй,
искреннего желания помочь было не так  уж  много;  преобладал  восторг  от
фантастической встречи, приправленный, впрочем, некоторым злорадством.
   Тридцать лет тому назад  Ведерников  не  менее  двух-трех  раз  на  дню
воображал себе такую встречу с Ней. Именно такую, обязательно связанную  с
какой-либо аварией  или  несчастным  случаем,  причем  он,  Андрей  Ильич,
отводил себе роль спасителя.
   Наконец купол уступил их усилиям и откинулся. Женщина подобрала колени,
намереваясь спрыгнуть, и протянула руку за опорой. "Нельзя сказать,  чтобы
три десятилетия не наложили на нее отпечатка, - думал Андрей Ильич, спешно
подставляя ладонь, - и тем не менее  отпечаток  лестный.  Новое  качество.
Обаяние стало величием, женщина - королевой".
   Все те же экономно-уверенные движения крупного гибкого тела и  знакомый
жгут соломенных волос  на  темени...  Даже  углы  воротника  сорочки,  как
всегда, длинные и острые; рукава закатаны до  локтей,  пестрая  девчоночья
безрукавка, замшевые брюки в обтяжку - может, может себе позволить!
   Разумеется, Ведерникова она не узнала, но не изумилась, когда он назвал
ее по имени-отчеству: Элина Максимовна. Слава есть слава.
   Андрей Ильич предложил пройти в дом. Да, нынешняя техника  омолаживания
может многое: кожу Элины не оскорбила дряхлость, и сердце ее билось легко.
Почему же ни голос ее, ни глаза, ни походка не были молоды?
   ...Это больше, чем усталость. Душа осторожничает, и  даже  не  рассудок
главенствует над ней, а  постоянная  боязнь  всякого  беспокойства.  Носим
себя, как вазу из тонкого хрусталя. Старость людей, не знающих, что  такое
одышка, бессилие, возрастные болезни...
   Элину определенно порадовала усадьба. Со всем пристрастием к  уюту,  от
прабабушек-домохозяек  унаследованным  сквозь  века,  Элина   восторгалась
пятиоконной красного кирпича "кельей". Восхищалась будочкой садового душа,
малинником, где в дикой путанице огромных кустов так  и  чудился  медведь.
Когда сели за черный дубовый стол на веранде и Андрей Ильич стал подносить
ранние  огурцы  с  огорода,  нежно-салатовые,  скромно  предлагать   хлеб,
сметану, холодное мясо,  великая  актриса  совсем  растаяла  и  больше  не
заикалась об аварийной гравиплатформе. Перед ней сидел мужчина, интересный
уже хотя бы тем, что живет отшельником. До торжественного вечера в  Центре
Витала оставалось еще восемь часов; полет на гравиходе был прогулочным,  -
почему бы не позавтракать и не пообедать в усадьбе?
   Острый глаз Элины усмотрел с воздуха круглое озеро в лесу  и  весельную
лодку на нем. Греб мужчина; широкополая шляпа женщины, сидевшей на  корме,
сверкала, как солнечный диск.
   - Неужели и озеро ваше?
   - Во всяком случае, пока что никто на него не претендует.
   - А в лодке?
   - Мои дети.
   - Они приезжают к вам из города?
   - Нет, живут со мной.
   Осуждающе поднялась  бровь,  но  Элина  помедлила  отвечать,  поскольку
хозяин явно уходил от темы: разговор о детях был ему не  слишком  приятен.
Она еще раз окинула взглядом диковинную обстановку, как бы вписывая в  нее
Андрея Ильича с его чудачеством: струганые  столбы  веранды  с  гирляндами
сухого  прошлогоднего  перца,  фигурные  -  ферзями  -  столбики   ограды,
паутинный угол под потолком, выгоревший ситец занавеси  и  за  ним  темная
кухонька,  поблескивающая  перламутром  мелких  стекол  огромного  буфета,
пахнущая сырой гнилью и яблоками, старым деревом, стеарином.
   И все-таки, привыкнув к безнаказанности, она не  удержалась  и  сказала
укоризненно:
   - А по-моему, все-таки нет ничего лучше города. Пусть он и  суматошный,
и черствы