скрылось  за  забором,  и  что-то
волоклось за ним следом, вроде бы смутно  угадываемое  человеческое  тело,
как пленник на аркане за скачущим башибузуком. Сабуров навскидку выстрелил
вслед, вряд ли попал. Во дворе все  перевернуто,  повозка  Мартьяна  лежит
вверх колесами, земля в свежих бороздах и рытвинах.  В  конюшне  беснуются
лошади, лупят копытами в стены. Пламя колышется в окне хозяйской  горницы.
Сабуров нагнулся посмотреть, на чем  он  стоит  левой  ногой,  -  оказался
мохнатый собачий хвост, а  самих  собак  нигде  не  видно:  ни  живых,  ни
мертвых. Поручик кинулся в дом, пробежал через  залу,  мимоходом  отметив,
что неподъемный стол перевернут, а тяжеленные лавки разбросаны. Под ногами
хрустели черепки и стекло.
   Урядник уже таскал воду ведром из кухонной кадки, плескал в  горницу  -
там, должно быть,  разбилась  лампадка  и  занялась  постель,  половики...
Повалил едкий дым, и они, перхая, возились в этом дыму, затоптали  наконец
все огоньки, залили, забили подушками. Голыми руками  сорвали,  обжигаясь,
пылающие занавески. Вывалились на крыльцо, на  свежий  воздух,  измазанные
копотью, мокрые,  облепленные  пухом  из  подушек.  Долго  терли  кулаками
слезящиеся глаза, выкашливали копоть.
   - Хорошо, стены не занялись. А то бы...
   - Ага, - хрипло сказал поручик.
   Они глянули друг другу в глаза, оба в нижнем белье и сапогах, грязные и
мокрые, и поняли, что до сих пор  были  мелочи,  а  теперь  настало  время
браться за дело серьезно. Мысль эта, если по правде, не так уж радовала.
   - Оно ж их утянуло, - сказал Платон. - И собак... Собак тоже.
   - Ко мне в комнату...
   - И ко мне. Стрельнул, и утянулось.
   - Я - саблей...
   Он вспомнил и  побежал  наверх,  урядник  топотал  следом.  Отрубленный
кусочек ленты отыскался у кровати.  Поручик  осторожно  ткнул  его  концом
сабли, наколол на клинок, и это словно бы вызвало последнюю вспышку  жизни
- кусок ленты вяло дернулся и обвис. Так, на сабле, поручик и вынес его на
крыльцо, где было светлее.
   Осторожно стали разглядывать, морщась от непонятного  запаха  -  не  то
чтобы вонючего, но чужого, ни на что знакомое не похожего. Лента  толщиной
с лезвие сабли, и на одной  стороне  множество  острых  крючочков,  пустых
внутри, как игла шприца.
   - Это значит, как зацепит, и конец, - сказал поручик. - Этих  щупальцев
у него должно быть преизрядно. К тебе лезло в комнату, ко мне. И  -  зубы.
Должны быть зубы - лошадь  еврейскую  в  клочки,  у  пса  хвост  вырвал...
Мартьяна не нашел?
   - Нету Мартьяна. Один безмен остался. Упокой,  господи,  душеньки  трех
рабов твоих... - урядник перекрестился, за  ним  и  Сабуров.  -  Смотрите,
вашбродь...
   Граненый шар найденного в зале  безмена  перепачкан  темным  и  липким,
пахнущим в точности так, как и конец щупальца - чужим, неизвестным.
   - Отчаянный был мужик, царство ему небесное, - сказал Платон. -  Это  ж
он с безменом на чудо-юдо...
   - Чудо-юдо?
   - Так не черт же, - Платон смотрел грустно и строго. -  Что  ж  это  за
черт, если  его  можно  безменом  малость  повредить  и  кусок  от  хвоста
отрубить? Да и черт вроде бы серой пахнет, а этот - непонятно чем,  но  не
пеклом, право слово. Не леший же? Пули он боится. И железа  опасается,  не
может, сталбыть, железо от себя отводить. Нет, барин, зверюга это, хоть  и
непонятная. Вот оно, стало быть, как...  Пули  боится...  Железо  от  себя
отвести не может...
   Он повторял и твердил что-то ненужное, пустое - главные слова так и  не
произносились, но висели в воздухе, реяли  вокруг,  нужно  было  набраться
смелости и произнести их наконец.
   Поручик отыскал штоф, и они  хватили  по  чарке.  Похрустели  капустой,
помотали головами.
   - Три православные душеньки загубил, сучий потрох, - сказал  Платон.  -
Вольно ж ему бегать...
   - Воинскую команду бы... - сказал поручик Сабуров.
   Но тут же подумал: какая в  Губернске  боеспособная  воинская  команда?
Инвалиды при воинском начальнике да пара писаришек. Может, еще  интенданты
- и все. Небогато. Да сначала еще нужно доказать, что они с  урядником  не
страдают помрачением ума от водки, что  по  здешним  лесам  в  самом  деле
шастает некое  чудо-юдо,  смертельно  для  людей  опасное!  Нужно  сначала
уломать какое-нибудь  начальствующее  лицо,  чтобы  хоть  прибыло  сюда  и
обозрело. А что таковому лицу предъявить в качестве вещественной  улики  -
кусочек от щупальца, безмен в вонючей жиже, собачий хвост оторванный?
   Жандармы, что на вокзале? Слабо в них,  как  слушателей  и  соратников,
верилось. Вот и получается, что помощи от  вышестоящего  начальства  ждать
нечего. Должно быть, чудо-юдо объявилось совсем недавно - никто о  нем  до
того и не слышал. Рано или поздно оно наворотит дел, и  паника  поднимется
такая, что дойдет в конце  концов  до  губернии,  и  уверует  губерния,  и
зашевелятся шитые золотом  вицмундиры;  а  тогда  и  курьеры  помчатся,  и
вытребуют войска, и леса оцепят  боевой  кавалерией,  а  то  и  картечницы
Барановского подтянут, шум поднимут до небес, дабы  несусветной  суетой  и
рвением заслужить ордена и отличия. Но допрежь того  немало  воды  утечет,
немало кровушки, и  кровушка  будет  русская,  родная.  А  присягу  они  с
урядником принимали как раз для того,  чтобы  не  лилась  родная  кровь  в
пределах отечества...
   - Так что же? - повторил Платон вслух невысказанные поручиковы мысли. -
За болгарских христиан сколь крови выцедили, а тут - свои в беде...
   Светало.  И  подступала  минута,  когда  русское  молодечество   должно
рвануться наружу - шапкой в пыль, под ноги, соколом в чистое поле,  саблей
из ножон. Иначе - не носить тебе больше сабли, воином не зваться, сам себе
не простишь. Некому больше, окромя тебя. Ты здесь оказался, тебе и  выпало
- сойтись грудь в грудь...
   - Урядник, смир-на! - сказал Сабуров.
   Урядник бросил руки по швам. Сабуров тоже встал по стойке "смирно". Оба
они были в сапогах и нижнем белье, но это не имело значения.  В  восемьсот
двенадцатом был случай, когда платовские казаки и вовсе голяком повскакали
на коней, ударили в шашки. И ничего, смяли француза. Не в штанах дело.
   - Слушай приказ, - сказал Сабуров звонко и четко, как на  инспекторском
смотру. - Считать  нас  воинской  командой.  Объявившуюся  в  окрестностях
неизвестную тварь, как безусловно опасную для здешних обывателей, отыскать
и уничтожить. Выступаем немедля.
   - Слушаюсь, ваше благородие! - рявкнул урядник.
   И у обоих стало на душе  чуточку  покойнее.  Теперь  был  приказ,  были
командир и подчиненный, теперь они  были  -  воинская  команда,  крохотное
войско российское.
   - Соображения есть? - спросил Сабуров.
   - Как не быть? Следы оно оставляет, слава Богу, по воздуху не  порхает,
не канарейка. А следы мы разбирать учены, на кабана  в  камышах  охотиться
приходилось... Так что опробуем.  Теперь  что:  коли  оно  жрет  всех  без
разбору, и коня, и людей, и собак, значит - оголодавшее. Знать бы еще, как
у него с чутьем...
   - А ты на всякий случай думай, что чутье у него - отменное.
   - Понял, ваше благородие.  Еще:  большое  оно,  должно  быть.  Вон  как
столы-лавки перебулгачило. Гренадерскую бомбу бы нам иметь...
   - Где ж ее взять... Что еще?
   - Искать надо в редколесье, да в полях, я так мерекаю, - сказал Платон.
- Не думаю я, чтоб оно в чащобу полезло - здоровущее...  Местности  мы  не
знаем, вот  что  плохо.  Проводника  бы  нам  или  хоть  дельную  собачку,
охотничью...
   - И подзорную трубу не грех бы заиметь, - сказал  Сабуров.  -  Помнишь,
Мартьян говорил про блажного барина, что смотрит на звезды?
   - Помню. Думаете?..
   - Да уж смотрит он в небеса наверняка вооруженным глазом. Только где  ж
его искать? Черт, ничего не знаем -  где  какие  деревни,  где  что...  Ну
ладно. Давай собираться.
   Сборы заняли около получаса, а потом они  выехали  шагом,  охлюпкой  на
неоседланных  мартьяновских  лошадях  с  уздечками  самодельной  работы  -
невеликая воинская команда.
   Наклонившись  с  конской  спины,  Платон  разбирал  следы,   и   вскоре
последовало первое донесение:
   - Ну что - какие-никакие, а есть лапы.  И  лап  этих  до  тоей  матери,
прости господи. Чисто сороконожка... Ясно ведь, что тяжелое, а бежит легко
- это как понять? Вроде бобра, что  ли  -  на  земле  неуклюж,  а  в  воде
проворен...
   Следы действительно в густолесье не заводили, но оттого  что  чудо-юдо,
как и предполагалось, было велико, стало только тягостнее.  А  вскоре  они
наткнулись на место, где валялись повсюду клочья собачьей шерсти,  обрывки
одежды, и кровь, кровушка там и сям...  Перекрестились,  еще  раз  помянув
несчастливых рабов Божьих Мартьяна и двух других, по именам неизвестных, -
и тронулись дальше, превозмогая тягу к рвоте. На войне видели  всякое,  но
вот так...
   Нервы стали, как струны,  упади  с  дерева  лист,  коснись  -  зазвенят
тоскливым и жалостным гитарным перебором...
   - Неужто не заляжет, нажравшись? - сказал Платон сквозь  зубы  и  вдруг
натянул поводья. - А вот там, что это? Ей-Богу, вижу, вашбродь!
   Но Сабуров и сам видел  уже  сквозь  деревья:  там,  впереди,  на  лугу
шевельнулось что-то зеленое - не веселого цвета молодой травы, а  угрюмого
болотного. У неширокого ручья паслась пятнистая коровенка, а неподалеку...
   А неподалеку замер круглый блин аршинов трех в  поперечнике  и  высотой
человеку - ну, под мужское достояние, не выше. По краю, по всей окружности
блина чернели непонятные комки, числом с дюжину, меж ними  другие,  синие,
раза в два больше (этих с  полдюжины),  а  в  середине  опухолью  зеленело
вздутие с четырьмя горизонтальными черными щелями, и над  ними,  на  самом
верху вздутия - будто гроздь из  четырех  бильярдных  шаров,  только  шары
алые, в черных  крапинках.  Сабурова  вновь  замутило  -  так  неправилен,
неуместен на зеленом лужку под утренним солнышком, чужд всему  окружающему
был этот живой страх, словно и впрямь приперся из пекла.
   - Ну, такого можно и в шашки, - горячо  прошептал  Платон.  -  Лишь  бы
только кони не понесли. Покромсаем, ей-бо, курву!
   - Ты погоди, - так  же  горячечно  шепнул  Сабуров.  -  Чем-то  же  оно
хватало...
   На  лугу  колыхнулся  блин,  множество  ножек,  сокращаясь-вытягиваясь,
понесли  его  вперед  со  скоростью  быстрым  шагом  идущего  человека,  и
коровенка, только сейчас заметив это непонятное создание, глупо взмыкнула,
вытаращилась, задрала вдруг хвост, собираясь припустить прочь.
   Не успела. Взвихрились черные комки, оказавшись щупальцами аршин в пять
каждое, жгуты превратились в широкие ленты, и  весь  пучок  оплел  корову,
сшиб с ног, повалил, синие комки тоже взвихрились щупальцами,  только  эти
были покороче и потолще, кончались словно  бы  змеиными  головами,  только
безглазыми -  длинные  пасти  открыты,  и  зубов  там  не  перечесть.  Рев
бедолажной животины вмиг затих. Чудище принялось жрать.
   Сабуров  не  выдержал,  перегнулся  с  прядавшего  ушами  коня  -  все,
съеденное  и  выпитое  с  утра,  рванулось  наружу.  Рядом  то  же   самое
происходило с Платоном.
   - Ну, видел? - прохрипел Сабуров. - Куда его в шашки...
   - Ах ты ж, с-сука!
   Платон соскочил с  коня  -  как  ни  разъярен  был,  а  сообразил,  что
непривычный, нестроевой конь выстрелов  над  ухом  испугается  и  понесет.
Пробежал десяток шагов до крайних деревьев, обернулся:
   - Коней держите, вашбродь, мне с винтовкой сподручнее!
   До чуда-юда в самом деле было шагов двести - от сабуровских револьверов
толку  никакого.  Сабуров  крепко  ухватил  поводья.  Урядник  приложился.
Целился недолго. Выстрел.
   Чудо-юдо  содрогнулось,  зашипело  -  пуля  явно  угодила  в  цель,  но
непохоже, чтобы нанесла урон. Алые, в черных крапинках шары  заколыхались,
стали подниматься - словно со страшной скоростью вырастали алые  цветы  на
зеленых стеблях, вот стебли уже не короче  аршина.  Шары  качались,  будто
приглядывались,  принюхивались  -  дьявол  их  ведает,  как  правильно,  -
мотались в разные стороны, и вдруг все вытянулись в одном направлении -  к
ним, господи боже!
   - Урядник, назад! - крикнул Сабуров.
   Но урядник клацнул затвором берданы, досылая  патрон.  Выстрел.  Должно
быть, Платон целил в те шары, да промахнулся. Черные и синие щупальца одно
за другим отрывались от  раскромсанной  коровьей  туши,  чудище  зашипело,
сокращая ножки, словно злилось, что его  члены  так  неповоротливы.  Тогда
только урядник с разбегу запрыгнул  на  коня,  перехватил  его  поводья  у
Сабурова, и они поскакали назад,  пронеслись  с  полверсты,  оглянулись  -
никто не преследовал. Натянули повода, и кони остановились неохотно, после
недолгого противоборства всадникам.
   - Ну, видел? - спросил Сабуров. - Нет, саблями не выйдет.  Никак  ты  к
нему вплотную не подступишься. Разделается вмиг. Хреновые из  нас  Добрыни
Никитичи, Платоша, не про нас это Змеище Горынище...
   Лицо Платона стало остервенелым до крайности:
   - Так что ж делать, подскажите, вашбродь! По шарам бить разве что...
   - Одно и остается, - сказал Сабуров. - А ты заметил -  ведет  оно  себя
так, словно  в  него  сроду  не  стреляли,  не  сразу  и  сообразило,  что
остерегаться следует. Непуганое...
   - Господи ж ты, Боже  мой!  -  взвыл  урядник.  Его  конь  всхрапнул  и
дернулся. - Ну откуда оно на нашу голову  взялось,  почему  непуганое?  Не
должно его быть,  не  должно,  в  мать,  в  Христа,  во  всех  святителей,
вперехлест через тын! Не должно!
   - Да ори не ори - а оно есть, - мрачно сказал поручик Сабуров. - И либо
мы ему выхлестнем гляделки, либо оно нас, как  ту  коровенку...  Положение
хуже губернаторского во всех рассмотрениях. Пешком подходить -  не  успеем
ничего сделать. Верхом - на лошадей надежды мало,  не  строевые.  Чересчур
часто его обстреливать -  смотришь,  поумнеет,  раскинет,  что  к  чему...
Засада нужна. А каким образом?
   Их  тревожные  мысли  нарушил  стук  копыт,  и  незадачливые  ратоборцы
повернули головы. Трое, нахлестывая лошадей, скакали напролом, спрямляя по
целине торную изгибавшуюся дорогу, -  снова  голубые  вездесущие  мундиры,
ярыжки. Но все же это была организованная вооруженная сила, имевшая прямое
отношение  к  властям,  сообразил  поручик,  дал  шенкеля  своему  коньку,
вымахнул наперерез, закричал:
   - Стойте!
   Кони под жандармами взрыли  копытами  землю,  запрокидываясь  от  резко
натянутых поводьев  на  дыбы.  Ствол  карабина  дернулся  было  в  сторону
поручика, но тут же опустился к  луке.  Поручик  усмотрел  знакомую  щучью
харю, и сердце упало, на душе стало серо, мерзко.
   - Па-азвольте заметить, что вы, господин поручик, будучи вне строя, тем
не менее имеете на поясе револьвер в кобуре, что  противоречит  уставу,  -
сказал Крестовский, словно бы ничуть не удивившийся неожиданной встрече. -
А второй револьвер, заткнутый за пояс, и вовсе противоречит всем  уставам,
к тому же табельным оружием не является. Где ваша фуражка, наконец?
   Поручик невольно схватился за голову и фуражки на ней  не  обнаружил  -
Бог знает, где осталась и когда  уронил.  Но  не  время  пикироваться.  Он
заспешил, захлебываясь словами, подъехавший  урядник  вставлял  свое,  оба
старались говорить убедительно и веско, но  чуяли  -  выходит  сумбурно  и
несерьезно.
   - Так, - сказал ротмистр Крестовский. - Как  же,  уже  слышал,  слышал,
чрезвычайно завлекательные побрехушки...  Оставьте,  поручик.  Все  это  -
очередные происки нигилистов, скажу я вам по  секрету.  Никаких  сомнений.
Вам сие незнакомо, а мы научены служебным опытом: все эти поджоги, слухи о
самозваных царевичах, подложные его величества грамоты,  золотыми  буквами
писанные, теперь вот чудище выдумали... А цель? Вы,  молодой  человек,  не
задумались, какая цель  преследуется?  Посеять  панику,  дабы  взбунтовать
народонаселение против властей и государя императора. Позвольте  мне,  как
человеку опытному и облеченному доверием, рассеять ваши заблуждения.  Цель
одна - мутить народ да изготовлять бомбы. Знаем-с! Все знаем! Кто,  что  и
когда! На сей раз не уйдет!
   Он выдернул из-за голенища сапога свернутую карту и с торжеством потряс
ею перед носом поручика. Сунул обратно - небрежно, не  глядя,  поторопился
разжать пальцы - и карта, скользнув по  безупречно  начищенному  голенищу,
туго облегавшему ногу, упала на землю. Поручик  на  это  не  указал  -  он
подумал, что им с Платоном  иметь  карту  местности  необходимо,  а  стрюк
перебьется и так - коли ему по службе положено иметь собачий нюх.
   Сочтя, очевидно, тему исчерпанной, ротмистр обернулся  к  своим  нижним
чинам:
   - Галопом марш!
   И они тронулись, не обращая внимания на крики поручика  с  Платоном,  -
забыв недавнюю стычку и ненависть к  Щучьей  Морде,  Сабуров  орал  благим
матом, не боясь, что его примут за умалишенного, и  Платон  ему  вторил  -
иначе  нельзя  было,  на  их  глазах  живые  души,  хоть  и  сыскные,   да
православные, какие-никакие, а соотечественники  мчались,  не  сворачивая,
прямехонько к невиданной опасности. В их воплях  уже  не  осталось  ничего
осмысленного - животные  кричали  нутром,  остерегая  соплеменников  перед
хищником.
   Но - бесполезно. Три всадника  скакали,  не  оборачиваясь,  и  вот  уже
исчезли за деревьями голубые мундиры, вот уже стук копыт стал  глохнуть...
и тут окрестности огласились пронзительным воплем, бахнул выстрел, страшно
закричала лошадь, донесся крик, уже непонятно, кем исторгнутый, конем  или
человеком. И наступила тишина.
   Они переглянулись и поняли друг друга - никакая сила не заставила бы их
сейчас направить коней к тому месту. Платон шевельнул бледными губами:
   - Упокой Господи...
   Поручик  развернул  мятую  двухверстку  -  неплохие  карты  имелись   в
отдельном корпусе, следовало признать. Даже ручей нанесен,  что  протекает
неподалеку отсюда. Три деревни, проезжий тракт. И верстах в пяти от  места
их нынешнего нахождения обозначен отдельно стоящий дом,  обведенный  синим
карандашом. Дом у самых болот.
   - Вот туда мы и отправимся, - сказал Сабуров.
   Платон спросил одними глазами: "Зачем?"
   А поручик и сам не знал в  точности.  Нужно  же  что-то  делать,  а  не
торчать на месте, нужно выдумать что-то новое. Похоже, в том именно доме и
живет барин, обозревающий небеса, - что  предполагает  наличие  некоторого
образования, известной учености. А разве помешает им, записным строевикам,
исчерпавшим  всю  чисто  военную  смекалку,  в  их  безнадежном  положении
образованный астроном? Вдруг и нет. К тому же была еще одна  мыслишка,  не
до конца продуманная, но любопытная...
   Дом был  каменный,  обветшавший  изрядно,  облупленный,  весь  какой-то
пришибленный, как мелкий чиновник  четырнадцатого  класса,  у  которого  в
кармане ни копейки в момент гнетущего похмелья. Три хилых яблоньки -  это,
очевидно, остатки сада. Служб нет  и  в  помине,  только  заросшие  травой
фундаменты, одна конюшня сохранилась - они пригляделись и  сделали  вывод,
что конь тут есть.
   Они  шагом  проехали  к  крыльцу,  где  бревно   заменяло   недостающую
полуколонну, остановились. Прислушались.  Дом  казался  пустехоньким,  как
заброшенная  гусаром  в  угол  пустая  бутылка.  Зеленели  сочные  лопухи,
поблизости звенели осы.
   - Тс! - урядник поднял ладонь.
   Поручик и сам почувствовал -  что-то  изменилось.  Тишина  с  лопухами,
солнцем и осами стала напряженной, как перед атакой в конном строю. Кто-то
наблюдал за ними из-за пыльных стекол, и отнюдь не  с  добрыми  помыслами.
Слишком часто на них смотрели поверх ствола, чтобы они сейчас ошиблись.
   - Ну, пошли, что ли? - сказал поручик  и  мимоходом  коснулся  рукоятки
револьвера за поясом.
   Платон принялся  спутывать  лошадей,  и  тут  зазвучали  шаги.  Молодой
человек в сером сюртуке вышел на крыльцо, спустился на две ступеньки,  так
что от поручика его отделяли еще четыре, и спросил  довольно  сухо,  будто
они были его назойливыми кредиторами:
   - Чему обязан, го