м,  буде
уцелеют, прямо домой, восстанавливать здоровье и почивать на лаврах.
   Полет "Индры" заранее называли чудом. Фанатичные сторонники  кричали  о
ниспровержении кумиров; о том, что пора печальным  усам  старого  скрипача
пылиться в галерее хрестоматийных портретов рядом  с  оксфордской  мантией
сэра Айзека... На самом деле опыт был воплощением принципа более  старого,
чем пирамиды...
   Некогда два десятка воинов, спрятавшись под передвижной крышей от стрел
и камней с  крепостной  стены,  дружно  ухая,  раскачивали  таран.  Доброе
бревно, завершенное бронзовой бараньей головой, било  в  ворота  крепости,
размочаливая кованый переплет, дробя  дубовые  доски.  Если  хватало  силы
воинов и прочности бараньего лба, створки рано или поздно,  но  сдавались.
Если не хватало - подтаскивали другой таран, повнушительнее, цельный ствол
с головой быка, и сотня вспотевших парней била, била, била в ворота...
   Строители "Индры" собирались опрокинуть мировую  константу,  никуда  не
ускользая  из  мерности,  не  пользуясь  обходными  путями.  От   обычного
светолета корабль-таран отличался лишь добавочной магнитной  ловушкой  для
антивещества.  Он  был  похож  на  муравья,  несущего   толстую   куколку.
Крупнейшие  земные  ускорители  пять  лет  накапливали  атом   за   атомом
антиматерию для решающего штурма.
   ...Когда корабль приближается  к  световому  порогу,  каждый  следующий
миллиметр ускорения стоит все дороже... Чтобы чуть-чуть пришпорить  судно,
приходится ежесекундно тратить силу целых  каскадов  электростанций.  Что,
если у самой черты дать кораблю сокрушительный  толчок?  Бросить  в  фокус
отражателя запас топлива, достаточный для рейса на край  Галактики?  Пусть
целая армия качнет таран из ствола секвойи со слоновьей головой на  конце!
Мироздание, не выдержав, "лопнет и пропустит "Индру", и свет  колоссальной
вспышки не догонит его...
   Стратеги, придумавшие  аннигиляционный  таран,  доказали  свою  правоту
формулами. Земля дала добро. Земля решила рискнуть...
   Под гром телевизионных  оркестров  и  гул  восторженных  речей  "Индра"
дотащил свою "куколку" и отражатель на немыслимо длинных тяжах до Плутона.
Дальше начинался свободный разгон. На  финишной  линии  длиной  в  десятки
миллиардов километров ждали  рядовые  трудяги-звездолеты.  Их  делом  было
подобрать героев - на то, что "Индра" сможет сам совершить обратный  рейс,
во всех случаях не надеялись.
   Наконец настал вожделенный миг,  сковавший  оцепенением  всю  Землю,  в
частности юного Георгия Мгеладзе, застывшего с  разинутым  ртом,  сидя  на
коленях  у  матери  перед  стареньким  головизором.  Увидев,  что  столбик
указателя скорости вот-вот упрется в алую  черту  под  буквой  С,  капитан
Дьюла Фаркаш,  ветеран,  волк  светоплавания,  недрогнувшей  рукой  открыл
ловушку. Если кто-нибудь из  ближних  наблюдателей  на  звездолетах  забыл
опустить хороший черный фильтр, он, несомненно, ослеп.  Солнце  показалось
тусклым, как раскаленная сковорода, рядом с этим пламенем.  Затем  "Индра"
пропал с экранов навсегда. Надо было  созреть  и  обрести  новую  сущность
правнучке деда Годердзи, чтобы открылась  тайна  и  снова  вошел  в  жизнь
ничуть не состарившийся экипаж. Но нашла Виола людей Фаркаша  не  логикой,
не математикой, а всегдашним наитием, чутьем беды.
   Просто что-то скребло на душе всякий раз, как она появлялась в ничем не
примечательном, пустынном месте за орбитой Плутона. Точно мерцало что-то в
сердцевине пустоты. Так лихорадочно, воспаленно мерцало.
   ...Нет, не перехитрили скрипача. Согласно его предсказаниям  время  для
"Индры" на подходе к барьеру сжалось в ничто,  по  сути,  остановило  свой
ход. Когда же запасный бак антивещества швырнул таран в  последнюю  атаку,
время сделало шаг _назад_. Крошечный шаг. Секунда в сравнении с  ним  была
огромна, как  возраст  горы.  Но  "Индра"  опять  очутился  на  подлете  к
световому порогу, и опять был отброшен в недавнее прошлое, и в третий  раз
уткнулся в барьер, и барьер спружинил, и опять...
   Ни пилоты, ни  Проникатели,  разумеется,  не  могли  отыскать  корабль,
выпавший из всех мыслимых Вселенных, из самой последовательности  событий.
Поскольку после каждой  "отдачи"  частицы  вещества  приходили  в  прежний
порядок, никто на "Индре"  не  мог  ни  ощутить,  ни  запомнить  колебаний
страшного маятника. И бравый Дьюла Фаркаш,  ветеран,  волк  светоплавания,
год за годом, столетие за  столетием  все  так  же  сидел  в  командирском
кресле, только что отняв палец от биопанели, ожидая, что будет с кораблем?
И команда его, дюжина атлетов, облитых глазурью светлой или темной кожи по
огнеупорной глине  мышц,  тяжело  вздыхала,  из  предосторожности  лежа  в
каютах.
   ...Когда бледная кареглазая женщина со сдвинутыми бровями,  в  замшевой
куртке и узких кордовых брючках, пройдя сквозь вихревую оболочку  и  броню
"Индры", прямо из стеганой обивки шагнула к главному пульту, капитан  даже
не закричал. Уполз в свое нашпигованное электроникой кресло, точно  рак  в
нору,  и  таращился  оттуда,  глядя,  как  деловитая   красавица   врубает
экстренное торможение. Только когда она обернулась и  назвала  Фаркаша  по
имени, осознал; завизжал неожиданно тонко, стал съеживаться, словно пришел
его конец. Об этом капитан никому не  рассказывал,  стыдился.  Виола  тоже
молчала - из деликатности.


   Спустя недолгое время солнце, добравшись до завитого руна гор, очертило
западную гряду широкой желтой  каймой.  Стройная  башня  старинной  церкви
силуэтом из черной бумаги вырезалась на  лимонном  фоне.  Птицы,  кажется,
вернулись в миндальную крону, но уже не щебетали,  а  только  хозяйственно
возились, шурша листьями. Исподволь вступали  цикады,  стрекотом  подавали
друг другу знаки в наливавшемся сумраке.
   За  столом,  нахваливая,  доели  каурму,   хлебом   вымакали   подливу.
Польщенный Роман поставил блюдо с народными сластями  -  чурчхела.  Тамада
достал откуда-то еще один мокрый, холодный кувшин с вином. Тарелки и миски
с остатками были небрежно сметены со стола; панически застучав и зазвенев,
посуда растаяла в воздухе. Капитан Фаркаш, сильно охмелев,  посмеивался  и
курил запоем. Гости, не препятствуя винному дурману, все чаще обращались к
звуковой речи; текла мирная беседа,  не  распадаясь  на  отдельные  тосты.
Хельга, видимо, решив подразнить сердечного друга, напропалую  кокетничала
с Дьюлой. Когда ушел в сгустившуюся тень, под навес, смущавший ее Роман  с
потерянными синими глазами, Хельга совсем разрезвилась.
   - Вы знаете, капитан, я очень благодарна  Виоле  за  то,  что  она  вас
спасла и пригласила! - играя бровями и дыша в  самое  ухо  Дьюлы,  льстиво
говорила она. - Вы как-то удивительно  здесь  на  месте,  словно  родились
специально для того, чтобы попасть  сюда,  к  нам.  Виола  любит  таких...
настоящих. Я тоже люблю, но побаиваюсь.
   - Спасибо, милая моя, - хрипло ответствовал Фаркаш. - Если бы еще я сам
чувствовал себя на  месте  и  не  шарахался  из  стороны  в  сторону,  как
деревенская курица на автогонках...  -  Он  неуклюже,  как-то  по-отцовски
чмокнул руку Хельги, потом удержал ее в своих красных лапищах, похлопал: -
Вы вообще меня о-очень жалеете, я же  понимаю...  Постепенно  приучаете...
Чтобы  голова  кругом  не  пошла  у  мужичка  и  не  пришлось  его   потом
лечить-спасать. А сразу мне сделать какую-нибудь вашу  прививку,  чтобы  я
все уразумел и стал таким, как вы, это вам совесть не велит. Или,  скажем,
вера... Уважаете чужую свободу...
   - Хотите? - вдруг спросила Хельга, гибко отстранившись и  положив  руки
на плечи Фаркаша.
   - Что хочу? - недоуменно заморгал тот.
   - Как что? Прививку. Чтобы не шарахаться...
   Капитан втянул голову в плечи, глаза его забегали.  Точно  крестьянская
кровь ударила в набат - не верь, подвох...
   - Вам необходимо срочно обновиться. Сменить тело.  С  телом  связаны  и
чистота восприятия, и чувство уверенности в себе,  и...  -  Хельга,  мигом
загоревшись собственной выдумкой, пыталась говорить как  можно  быстрее  и
досадливо морщилась: о, сколь громоздка и неповоротлива словесная речь!  -
Что, если вам прямо сейчас, за столом,  совершить  преображение?  Любезный
друг... нет-нет, не возражать дочери именинницы!  Ну-ка,  сосредоточьтесь,
представьте, каким вы хотите себя видеть.  Впрочем,  я  кое-что  подскажу.
Первым делом надо помолодеть лет  на  тридцать;  ну,  рост,  фигура,  само
собой... Черные кудри и усы, как положено мадьяру! А  потом  подеретесь  с
Ларри - из-за меня... Устроите поединок. Вы  ведь  были  собственниками  и
дрались из-за женщин,  правда?  Ну  так  я  заранее  желаю  вам  победы...
Собирайте волю! Считаю до трех. Один...
   Внезапно  Хельга  резко  осеклась,  побледнела,  уронила  руки.   Будто
вечерний ветерок тронул разгоряченные  лица  гостей.  Будто  темная  птица
скользнула над столом, Но ни ветерка, ни  птицы  не  было.  Все  почему-то
оглянулись на Виолу. А та,  полуобняв  ошеломленную  Хельгу,  доверительно
сказала капитану:
   - Простите ее, Дьюла. Те, кто родился в наше время, не  считают  нужным
сдерживать свои порывы.
   - Так ведь зла не видели, оно и понятно... - ответил, утирая пот, сразу
протрезвевший Фаркаш. - Но я теперь понимаю, что  насчет  меня  вы  правы.
Своим умом надо прийти...
   Ларри бережно повернул к себе  голову  Хельги,  и  девушка,  облегченно
закрыв глаза, прижалась лбом к его плечу. Из  полутьмы  вынырнул  огромный
Роман с подносом, стал расставлять чайные причиндалы - тонкие, как мыльный
пузырь, чашки, пузатую сахарницу с чернеными серебряными щипцами.  Он  уже
взялся за ручку фарфорового чайника, когда его вдруг удержала Виола.
   - Хватит пока, - сказала она неожиданно  громким,  озорным  голосом.  -
Дадим  отдохнуть  тамаде,  гости  дорогие?  А  заодно  своим  челюстям   и
глоткам... Хочу танцевать!
   И тут же серебристый,  ниоткуда  идущий,  паутинно-нежный  свет  окутал
стол, и миндальное дерево, и плиты двора - до  той  черты,  где  были  они
взломаны  корнями  сада.  Виола  легко  соскочила  со  скамьи  и   встала,
запрокинув голову и подняв руки. Замшевая куртка, ковбойка с  расстегнутым
воротом, джинсы под ремень и пыльные сапожки - все растаяло.  Фаркаш  едва
успел отвернуться. Спустя секунду он  понял,  что  никто  не  следует  его
примеру. Он снова взглянул на именинницу и  увидел,  как  разворачивается,
покрывая до полу длинные смуглые ноги, темно-синее открытое платье. Поведя
обнаженными  плечами,  Виола  достала  из  воздуха  и  приколола  к   лифу
шафрановую розу; покачалась  на  каблуках  лакированных  туфелек,  сделала
пробный поворот. У края освещенного  круга,  на  фоне  сразу  сгустившейся
мглы, мелькнула словно отлитая  из  стеарина  узкобедрая  фигурка  Хельги,
облекаясь бледно-сиреневым платьем в белых цветах, с  рюшами  и  кружевной
нижней юбкой.
   Хельга первая пригласила на танец капитана, церемонно присев перед  ним
и очаровательной гримаской прося прощения  за  свои  выходки.  Ненавязчиво
зашептал, защебетал кларнетом  среди  вкрадчивого  струнного  шума  легкий
игрушечный фокстрот. Он был придуман кем-то недавно и записан в необъятную
фонотеку Сферы, но повторял  настроение  той  поры,  когда  молодые  люди,
одетые с цирковой элегантностью, переступали на зеркальном  полу  в  свете
цветных гирлянд под нарастающий гул великих войн.
   Ларри повел Виолу по всем правилам, щека  к  щеке,  создав  для  такого
случая на своих плечах почему-то бутылочно-зеленый бархатный пиджак.  Один
только Роман, по-прежнему в просторной домашней  рубахе  и  мятых  брюках,
стоял, скрестив руки и прочно прислонив спину к миндальному дереву. Музыка
вела обе тесно обнявшиеся пары, кружила их по белесым плитам перед строгим
фасадом, похожим на лицо старого аскета.
   ...Ширк - голубая искра... Последний день... Но он  не  готов,  еще  не
готов к ответу!
   Оторвавшись от ствола, Роман поспешно пересек двор и вошел в церковь.


   Конечно, Виола найдет и здесь, но,  может  быть,  даст  передышку?  Ему
вспомнилось незапамятно древнее право убежища, право, которое предоставлял
храм.
   В провале входа стоял сплошной мрак. Тепловое зрение  помогло  Альвингу
разобрать очертания тесного  зала,  разгороженного  квадратными  столбами.
Везде, на стенах, столбах и  в  опорных  арках,  были  фрески  со  спелыми
одуванчиками  нимбов  вокруг  голов  святых.  По  мере  того   как   Роман
приближался к алтарю,  его  другое,  электрическое  чутье  все  явственнее
рисовало мерцающий, местами осыпавшийся ковер смальт.
   Зачем-то, стараясь неслышно ступать по истертому полу,  он  остановился
перед самой алтарной  апсидой.  Мать  в  синем  омофоре  обратила  к  нему
продолговатое, как подсолнечное семя, с поджатыми губами  бледное  лицо  и
узкие воздетые ладони. Тот, ужасный, перед кем она предстательствовала  за
сирых, таился  в  вышине  под  свинцовым  шатром,  и  хоровод  ангелов  со
знаменами-лабарами окружал его.
   Альвинг поник головой и  покорно  опустил  плечи,  приняв  кожей  спины
настойчивый зов. Она танцевала там, во дворе, в объятиях  Ларри,  и  метко
отвечала на замысловатые комплименты  партнера,  и  одновременно  задавала
Роману вопрос, важнее которого не могло быть на свете.
   Исполнялся срок пребывания Виолы на Земле и вообще  в  пределах  Сферы.
Одной из немногих, бывшей Спасательнице  и  Разведчице,  открылась  истина
нового  человеческого  воплощения.  Того,  что  рано  или  поздно   станет
всеобщим, но пока есть удел отважных.
   Тело,    созданное    природой,    преображенное    вмешательством    в
наследственность, дополненное  дивными  чувствами  и  свойствами,  все  же
остается тюрьмой духа. Дух, неудержимый, как свет, закован  в  панцирь  из
костей и мяса, и до сих пор между желанием и исполнением -  несовершенство
природного инструмента. Вне материнской Сферы мы слепы, глухи,  беспомощны
и недолговечны, как мотыльки. Это оскорбляло Виолу, угнетало,  мучило  ее,
пока...
   Виола готова заменить плоть единым  полем;  костные  клетки  -  вихрями
самой мерности. Она убедилась, что это возможно. Испытала на себе. В одном
из первых _свободных_ странствий спасла "Индру",  раздвинув  повторяющийся
миг. В другом, куда более далеком, - обнаружила человека на черной  скале,
и опекала его, и берегла в полете.
   ...Вначале думала она исчезнуть, доведя до цели каменную  "ракету".  Но
не тут-то было. Виола увидела в Романе человека, с которым можно  остаться
навсегда.  Окончены  опыты.  В  день  юбилея  решила  она  сделать   давно
обдуманный шаг. И теперь, стоя перед открытой дверью, ожидает лишь  _его_.
Виола не хочет уходить одна - туда, в уютное  мироздание,  отныне  родной,
пронизанный  покоем  высокий  дом,  где  звездные  рои  не  сжигают  и  не
раздавливают чудовищным тяготением, но  светят  празднично  и  мирно,  как
золотой дождь и стеклянные шары на ветвях новогодней елки.
   ...В ответ, так и не обернувшись,  Роман  послал  Виоле  упрощенный  до
предела символ самого себя.  Маленького,  скорченного,  как  зародыш.  Ему
страшно. Он не скрывает - разве можно что-нибудь скрыть от  Виолы?  -  ему
очень страшно! Хватит на его век сумасшедших просторов. Конечно, она может
приказать, внушить, как тридцать лет назад на Аурентине, как пятьдесят лет
назад над серым океаном; и  он  пойдет  упругим  шагом  к  перестройке,  к
освобождению от бренной плоти, ко всему, что она захочет. Но это будет  не
спасение, а насилие. Роману нравится разводить пчел. Сочтет нужным Виола -
будет  иногда  спускаться  к  лесным  ульям   вместе   с   предрассветными
звездопадами.  Не  сочтет...  Что  ж,  памятной  будет  пасечнику   любовь
небожительницы. И еще - останется где-то  поблизости  со  своим  сердечным
другом учительница тутовых шелкопрядов, дочь Романа и Виолы, мечтательная,
но полностью земная Хельга...
   ..."Не останется", - сказали сомкнутые губы Матери.
   То ли возлюбленная навеяла такое, то ли само разгоряченное  воображение
Альвинга подбросило ему эту странную, в  золотистом  мареве,  сцену...  Но
только увидел он, как, витая  среди  новогодних  роев,  манит  пронизанная
светом  Виола  кого-то,  оставшегося  внизу.  И  со   счастливым   смехом,
протягивая руки, взлетает к ней русая Хельга.  И,  поколебавшись  немного,
устремляется в черноту задумчивый  Ларри.  И  капитан  Дьюла  Фаркаш,  уже
совсем другой, по-особому улыбаясь, плывет сквозь созвездия, чтобы  встать
рядом...
   Рядом.
   Рядом с Виолой.
   С Виолой.
   С Виолой?!
   ...Когда  Роман  выскочил  во  двор  и  встал,  задыхаясь,  на  границе
очерченного серебром овала, четверо чинно пили чай за столом. И  о  чем-то
основательно толковали мужчины, и Фаркаш дымил как вулкан; и  Хельга  чуть
жеманилась, подкладывая всем варенье; и кивала каким-то репликам  капитана
порозовевшая от танца, часто дышавшая Виола; и в воздухе  колебало  струны
танго, которое намного старше Виолы, хотя  ей  сегодня  и  стукнула  ровно
тысяча лет.



   Андрей Дмитрук.
   Бегство Ромула

   -----------------------------------------------------------------------
   Цикл "Летящая" #7.
   Авт.сб. "Ночь молодого месяца". М., "Молодая гвардия", 1983
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                 ...Любовь, что движет солнце и светила...
                                                            Данте Алигьери


   Трехцветная кошка охотилась. Почти ползла  в  гуще  трав,  длиннолапая,
тощая, мускулистая, сплошной каучук. От холеных пращуров осталась у  кошки
только неудобная для охоты, некогда престижная окраска.
   На расстоянии прыжка хищница сжалась, готовая схватить ближайшую птицу,
но белые ширококрылые птицы, давно  косившиеся  в  сторону  шороха,  вдруг
тяжело  вспорхнули,  паническим  кудахтаньем  воскрешая  образ  нелетающих
домашних предков.
   Кошка досадливо зашипела  и  тут  же  поняла,  что  не  виновата.  Кур,
летевших теперь к лесу, к своим огромным гнездам на  вершинах  сосен,  кур
спугнул другой охотник. Круглый, блестящий,  горячий,  он  стоял  в  поле,
невесть откуда взявшись, и дышал опасностью. Какой опасностью, этого кошка
не знала. Вместе с нелепой расцветкой она унаследовала от тех,  городских,
страх перед всем большим, блестящим,  движущимся,  внезапно  появляющимся,
подозрительно живым, хотя и  непохожим  на  живые  существа.  Страх  перед
машинами. Он жил в крови, хотя машины исчезли давным-давно.
   Блестящий бок лопнул вертикальной щелью, щель начала расширяться...
   Поражаясь самому себе - насколько хладнокровно он все делает,  -  Ромул
отстегнул  кнопку  белой  кобуры,  достал  массивный  старинный  пистолет.
Перламутр на рукояти не грел, не холодил - машина сама легла в руку, змеей
пристроилась вокруг пальцев.
   Благо  Лауры  в  том,  что  мы  дисциплинированны  и  не  переоцениваем
собственную жизнь.
   Первым делом он прострелил голову робота, чтобы тот не вмешался,  слепо
следуя программе защиты хозяина. Сиреневый ореол погас, померкла  белизна;
черная, как свежей смолой облитая, статуя грохнулась на ковер.
   Он обвел взглядом салон  корабля  -  последнее,  что  суждено  увидеть.
Настоящий островок Лауры. Восточные ковры под ногами и на стенах, яркие  и
строгие, как стихи Корана. Кинжалы столь драгоценные и вычурные, что  даже
мысль  об  их  мясницком  предназначении  кажется   кощунством.   Эмалевые
миниатюры - колибри в пестром птичнике живописи,  прелестные  родственницы
золотокрылых музейных кондоров. В салоне отсутствовали приборы  -  корабль
вела  воля  пилота.  Ромул  сосредоточивался,  глядя  в   яшмовые   зрачки
священного тибетского льва.
   ...Стоя посреди красно-желтого ковра, он расставил ноги пошире и прижал
ствол к виску, прямо к бьющейся вене.
   Скорей, скорей, пока не вздыбилась волна самосохранения...
   _Они_ не остановят, ибо чтут