йчас принесу! -- кричит Энн и убегает в коридор, к библиотеке.
     Через три минуты она возвращается  с  двумя микрофильмами  -- с  книгой
Тушина и дневником "Урала".
     Мы  смотрим страницы книг на больших  экранах над  дверью  рубки.  Одну
страницу за другой. Все не то, не то...
     -- Стоп! -- командует Майкл.
     Но Энн уже и сама остановилась.
     "На дальних  подходах к красной звезде  Б-132,  -- читаем  мы  страницу
книги Тушина, --  наш корабль обнаружил  гигантское облако космической пыли.
Оно было  столь  густым  и  простиралось  так  далеко,  что  мы  не решились
пробивать его насквозь. Частично  сбросив скорость, мы  стали огибать его по
дуге, которая становилась  все более  и  более вытянутой, потому что облако,
как  оказалось,  двигается почти  в  одном с  нами  направлении. И  довольно
быстро.
     Мы обогнали его и  вышли на прежний курс. Но из-за него  нам не удалось
сделать локацию  звезды Б-132. Так что мы до сих пор не знаем, есть ли у нее
планеты.
     Трассу космических  кораблей на Риту  можно рассчитывать  в  этой части
пути обычно -- прямо, так  как облако пыли в ближайшее  время уйдет далеко в
сторону".
     И все. И ничего больше не было в книге Михаила Тушина об этой звезде.
     А  в  дневнике "Урала" было то же самое,  только расписанное  по  дням,
часам и дежурствам.
     -- Не скоро теперь узнает Земля об этом маяке,  -- грустно говорю я. --
Когда-то дойдет до нее наша финишная ракета!
     К сожалению,  у нынешних звездолетов еще  очень плохо  устроена связь с
Землей.  Это ахиллесова пята всех наших звездных экспедиций.  Радиоволны  не
дойдут --  слишком мала  мощность  передатчиков. А чтобы послать сообщение в
луче лазера -- надо сжечь все аварийные запасы топлива. Никто еще на  это не
решился.  И мы  не решимся. Мы отправим только обычную  финишную  ракету  на
Землю.  Ракету без людей -- с одними механизмами. Отправим ее перед тем, как
спуститься на Риту  с круговой  орбиты. И вложим в эту  ракету все новости с
дороги и все новости с планеты Рита.
     Но на Землю  наша ракета  придет  лишь через полтора земных века  после
сегодняшнего дня. Если вообще придет...
     И всего только за двенадцать лет до  ее прихода Земля  может узнать  об
этом радиомаяке -- из финишной ракеты "Рита-1". Но и те сведения  могут быть
неполными. Ведь  маяк только нам  сразу дал информацию! А  с  первыми  двумя
кораблями он пытался вести диалог.
     Однако пока что и "Рита-1" еще в пути, в черной Бесконечности. И Михаил
Тушин, его жена  Чанда, второй командир  корабля Аркадий Резников  еще лежат
холодными ледышками в своих темных каютах и ничего не знают про этот маяк.
     Ужасен  и  бездонен  космос! И лучше не думать  о  его  безграничности,
потому что нет радости от этих мыслей.
     А  Майкл Доллинг  довольно улыбается. Он,  видимо, думает совсем  не  о
безграничности космоса.
     --  У  цивилизации  Риты, --  говорит  Майкл,  -- уже  появляются  свои
космические открытия. Даже свои тайны от Земли.
     -- Но чей же все-таки маяк? -- тихо спрашивает Энн.
     -- Да ты проанализируй текст! -- спокойно поясняет  Ольга. -- Звезду он
называет  "жизнью".  Хозяин --  в  центре "роя  жизней".  Значит,  в шаровом
скоплении. А до ближайшего -- почти пятьсот световых лет.  Не на соседних же
планетах его хозяин!
     -- А почему не на соседних? -- так же тихо спрашивает Энн.
     -- Но ведь мы поставили на Плутоне маяк только для своих кораблей, а не
для чужих! Для чужих будут ставить на окрестных звездных системах.
     -- Не все должны мыслить, как мы!
     -- Да  вспомни текст!  -- настаивает Ольга.  -- Он стоит  на пятом шаре
красной жизни. Значит, пятая планета  красной звезды. А потом -- рой жизней.
То есть рой звезд. Шаровое скопление!
     -- А  если это всего лишь пятый  спутник планеты?  -- по-прежнему  тихо
возражает  Энн.  --  А хозяин  --  в центре "роя" планет.  То  есть близко к
звезде. Звезда-то прохладная! А "жизнью"  можно назвать и звезду, и планету.
Если эта цивилизация здесь, рядом с нами?
     -- Ты что же, предлагаешь развернуться и  обследовать ее? -- спрашивает
Марат. -- Ты понимаешь, что это означает?
     -- Я еще ничего не предлагаю. -- Энн отрицательно качает головой.  -- Я
просто думаю.
     -- А если на самом деле эта жизнь рядом?  -- спрашивает Бирута. -- И мы
уже никогда не сможем вернуться к ней... Разве потом простишь себе?
     --  А если  мы загубим  корабль? -- почти кричит Марат.  -- Это мы себе
простим? Ты представляешь, что означает торможение, новый разгон  и годичное
путешествие к этой системе?
     -- Мара-ат! -- протяжно говорит Ольга. -- Мара-ат!
     У нее пылают щеки. И уши. Наверно, ей стыдно за Марата.
     -- Если мы пройдем мимо цивилизации -- мы потеряем больше, -- негромко,
четко произносит Бруно. -- Мы потеряем совесть!
     -- Тебе лишь бы рисковать!  -- бросает ему Марат. -- Я против полета  к
маяку!
     -- Подождите ссориться, ребята! -- кричу  я. -- Давайте  снова прогоним
текст!
     Бирута стоит возле  красного щита. Рядом с ним анализатор. Она нажимает
клавишу повтора, и по узкому экрану снова ползут знакомые уже слова.
     --  ...Я стою на пятом шаре красной  жизни  восемьсот сорок девять,  --
громко читаю я и прошу: -- Останови, Рута! Слова застывают на экране.
     --  Что,  по-вашему,   означает  эта  цифра,  ребята?  Восемьсот  сорок
девять...
     -- Только номер звезды,  -- говорит Майкл. --  Планеты  с таким номером
быть не может.
     -- А  ведь  верно! -- подхватывает  Изольда. -- Где  может быть столько
планет?
     -- А почему не может? -- все так же тихо, тем же почти детским голоском
упрямо спрашивает Энн. -- Только потому, что мы не встречали?
     -- Сдаюсь, ребята! -- Бруно  громко вздыхает и растерянно улыбается. --
Если бы было столько  планет, мы летели бы сейчас между их орбитами. Но этой
звезде не удержать столько -- кишка тонка.
     --  Рута! -- прошу я. -- Прогони начало  еще раз! Бирута снова нажимает
клавиши, и я громко читаю первые же слова сообщения:
     --  Через  полкруга ко  мне придут  ваши  вопросы... Слова застывают на
экране. Энн закусывает губу.
     -- Кажется, и  я сдаюсь,  ребята!  -- виновато говорит она. -- Полкруга
равны нашему году. Ведь до звезды световой год?.,
     -- Да, -- подтверждает Майкл.
     --  Значит,  это  орбита  планеты,  а не спутника. У  спутников  орбиты
меньше.
     --  Кажется, снова  можно идти в кают-компанию, -- улыбаясь, произносит
Майкл. -- Там еще кое-что осталось... А записи мы доверим Сандро. Тем более,
что он во всем и виноват.
     Ребята  шумно вываливаются в  коридор.  Марат выходит последним,  низко
опустив  взлохмаченную  черноволосую голову. Я опять остаюсь один на один  с
Бесконечностью.
     6. Марат
     -- Сандро...
     Тихий, какой-то неожиданно робкий голос Марата в динамике.
     -- Что, Марат?
     -- Мы готовы, Сандро. Можно сейчас сделать все по инструкции. Дать сон,
потом холод...
     -- Ты так говоришь, словно можешь предложить что-то другое.
     --  Я  хочу  попросить,  Сандро.  Мы  хотим   попросить...  Еще  сутки.
Понимаешь?
     Мы переглядываемся с Бирутой.  Мы  хорошо знаем, что это не положено. И
он знает. Конечно, это не опасно. Никому ничем не грозит.
     Просто эти  сутки  отнимут у  них с Ольгой  неделю  жизни на Рите.  Как
минимум.
     Но ведь это  их жизнь! Неужели  они  не  вправе распорядиться  чем-то в
своей жизни?
     -- Что же ты молчишь, Сандро? Ты -- против?
     -- Нет.
     -- Думаешь о запасах? Мы можем не есть эти сутки.
     -- Какая чепуха! Есть аварийные!
     -- Так то  аварийные! А у нас каприз. Собственно, вообще-то не  каприз.
Когда-нибудь ты поймешь. Это долго объяснять.
     -- И не нужно! Я все понял. Валяйте!
     -- Спасибо, дружище! Счастливого тебе дежурства! Прощаться будем завтра
в это же время.
     В  динамике  щелкнуло.  Марат  выключил  свой  микрофон.  Тогда я  тоже
выключил свой. Чтобы можно было разговаривать с Бирутой.
     Она долго сидела молча, и я видел, как  пылают ее  щеки. Потом она тихо
сказала:
     -- Мы так не будем, Сашка! Ладно? Мы ничего не будем просить! Я понимаю
их. Но мы не будем?
     -- Конечно, нет!
     Я еще подумал, что, если бы  мы  вдруг и  решились, -- нам пришлось  бы
просить у Женьки Верхова. Меня передернуло от этой мысли.
     Бирута вздохнула.
     -- Все-таки ужасно, когда сдают нервы...
     А Бруно Монтелло, принимая от нас дежурство, отнесся к этому совершенно
иначе.
     Едва взглянув на приборы, он сразу все сообразил.
     -- Амировы не спят? -- спросил он.
     -- Нет.
     -- Это, конечно, их просьба?
     -- Да.
     -- Я ждал чего-нибудь в этом роде.
     -- Почему?
     -- Потому что они искреннее нас! И счастливее! Они молодцы!
     --  Объясни, пожалуйста! -- попросила Бирута, и  мне послышалась  в  ее
голосе плохо скрытая растерянность.
     -- Как тебе  сказать, Рута... -- Бруно  наморщил лоб, а потом улыбнулся
своей обычной лучезарной  южной улыбкой. Однако большие карие глаза его  при
этом остались  грустными. У него всегда были грустные глаза -- даже когда он
хохотал. -- Мне кажется, -- пояснил  Бруно,  -- мы  все  слишком правильные.
Чересчур. Мы все делаем  как  надо.  Это  понятно  --  отбирали прежде всего
таких. А Марат иногда позволяет себе делать как  хочется. Поэтому он и попал
в дублеры. Но ведь  одно из непременных условий счастья -- быть самим собой.
Вот ему захотелось --  и он попросил. А  нам захочется --  и мы не попросим.
Или вчера,  когда мы  спорили об этом радиомаяке...  Никому  ведь из нас  не
хотелось ломать курс, обследовать эту звезду. Мы на самом  деле  не пилоты и
можем погубить корабль. Мы даже морально не готовы к таким исследованиям. Но
все  мы  говорили  правильные вещи, а не то,  что чувствовали.  Марат же был
честнее нас.
     -- А ты помнишь, что говорил ты?
     -- Конечно! Так сказать, чувство долга. Но не  желание сердца.  Мы  все
еще слишком земные. На Рите с нас  это послетает. А Марату  там будет легче,
чем нам. Он естественнее. И понадобится -- он скорее сможет найти общий язык
с туземцами.
     --  А  ты, видно,  твердо  уверен,  что мы на Рите  станем другими,  --
заметил я. -- Ты и в "Малахите" это говорил...
     -- Это неизбежно, Сандро! Ведь там наверняка  многого будет не хватать.
Согласен?
     -- Разумеется! Особенно на первых порах.
     -- А нехватка чего-то жизненно важного всегда разжигает страсти. Если В
древнем  племени не  хватало женщин  --  их крали  из другого  племени.  Или
отбивали  силой. Если не  хватало  хлеба --  человек  далеко не всегда пахал
землю, чтобы его добыть. Иногда он просто убивал  другого человека и забирал
его хлеб.
     -- Бруно, дорогой! Так ведь именно в  этом случае он не  был человеком!
Человек -- пахал! А убивал -- зверь!
     -- Согласен! Кто спорит? Но зверь просыпался в человеке!
     -- Неужели ты думаешь, в ком-то из нас?..
     Я не договорил. Вдруг подумал о Женьке Верхове. Если в школьные годы он
мог делать  подлости... Каким же он  станет,  когда  обстоятельства сложатся
жестокие, неумолимые? Разве  могу я поручиться, что в нем  не  проснется тот
безжалостный зверь, о котором говорит Бруно?
     -- А ты можешь поручиться? -- спросил он, как бы прочитав мои мысли. --
Ты можешь поручиться за любого на этом корабле?
     Я молчал. Может, за любого и поручился бы. Но за Женьку?..
     -- А я не могу  поручиться даже  за себя, -- признался Бруно. -- Уверен
только,  что в  человеческих обстоятельствах всегда буду человеком. Но  если
обстоятельства потребуют жестокости, может, стану жестоким.
     -- Человек должен всегда оставаться  человеком, -- тихо сказала Бирута.
-- Даже в нечеловеческих обстоятельствах.
     А я все молчал. Думал уже о себе. Никогда  я не был жестоким. И считал,
что не могу.
     Но сейчас Бруно в чем-то поколебал меня. Может, все-таки могу?..
     Он все еще смотрел на меня. Потом понимающе улыбнулся.
     -- Копаешься в себе? Истинно человеческое занятие! Бруно провел ладонью
по своим коротким, торчащим "ежиком" волосам и повернул голову к Бируте.
     -- Ты, конечно, права, Рута! -- Он вздохнул. -- Но только если говорить
об  идеале. А  идеалы  --  они  всегда  в  меньшинстве.  Общество,  конечно,
стремится к идеалу. Но оно грубо ошибется, если примет человеческий идеал за
среднее арифметическое.
     -- Однажды оно приняло -- и не ошиблось, -- тихо возразила Бирута.
     -- Что ты имеешь в виду?
     -- Войну  с фашизмом в двадцатом веке.  Россию в  этой войне. Тогда как
раз  средним арифметическим был  идеал. Ни одна буря на  Земле,  ни  до,  ни
после,  не  дала столько истинных  героев. Ошибка общества  даже заключалась
тогда  в обратном.  Людей считали менее идеальными,  чем они  были на  самом
деле.
     Бруно посерьезнел, задумался.
     -- Я не силен в русской истории, -- наконец сказал он. -- Но она всегда
вызывала у меня глубочайшее уважение. Наверно, вы правы, ребята.  В том, что
касается  России. Но я  не  уверен, что  на  Рите будут  действовать  законы
русской истории.
     7. "Нам никогда не узнать..."
     -- Знаешь, вот уже сколько дней думаю об этом радиомаяке.
     И страшно обидно!
     Бирута говорит по-обычному тихо, даже будто сонно. Она лежит на койке в
нашей каюте  и,  закинув руки  под голову,  смотрит в  потолок.  Мы  недавно
проснулись.  До начала  дежурства  еще три часа.  Успеем  и позавтракать,  и
позаниматься в спортзале, и посидеть над проекторами в библиотеке.
     -- Отчего же тебе обидно, Рут?
     --  Оттого, что нам  никогда  не узнать, какая  там цивилизация,  какие
существа. Люди это или не люди... Как они живут... Что умеют... Как любят...
Обидно  из-за нашего бессилия!  Мы даже не можем сообщить на  Землю  об этом
маяке. Всего  одна финишная  ракета! И  нужно  ждать  двадцать  лет, чтоб ее
отправить!..  А представляешь,  какой  переполох  поднялся  бы  в  Солнечной
системе от такого сообщения? Но целые поколения там умрут, так и не узнав об
этой цивилизации, о братьях по разуму.
     -- А может, не было бы никакого переполоха? Ведь люди давно догадались,
что в шаровых скоплениях -- древние цивилизации. Но нам они пока недоступны.
А им, видимо, не до нас.
     --  Вот  это и обидно, Сашка! Есть разумные существа, и в конце  концов
они нас ищут --  тут  ты  не  прав!  --  иначе  для чего бы они  ставили эти
радиомаяки? А добраться до них мы не можем... Конечно, когда-нибудь... Но мы
не доживем. Мы не узнаем. А так хочется знать!
     -- Подумай, Рут, о тех -- ну, например, в двадцатом веке, -- кто мечтал
узнать хотя бы о Рите!  Они  первыми пробивали  дорогу  в космос, рисковали,
гибли, а  результатов не дождались. Результаты достались тем, кто селился на
Марсе, на  Венере.  Нам  достались.  И мы что-то  для  кого-то оставим.  Так
устроена жизнь.
     --  Да   я  не  меркантильна,  Сашка!  Я  даже  не  хочу   пользоваться
результатами. Хочу  только  знать  их!  Обидно  умереть  и  не  узнать,  чем
кончилось  твое  открытие. Наверно,  я  буду писать,  Сашка...  Какой-нибудь
фантастический  рассказ об  экспедиции к  шаровому скоплению.  К  той  самой
цивилизации. Мне ее не узнать -- так хоть придумаю!
     -- Ты говоришь так, словно уже пишешь.
     -- Как ты догадался?
     -- Чуть-чуть знаю тебя.
     -- Верно. Пишу. В рубке -- за твоей спиной. В библиотеке. И главное  --
мысленно.
     -- И пишешь медленно. Потому что прячешься.
     -- Тоже верно.
     -- А зачем прячешься? От кого?
     -- Боюсь -- вдруг не выйдет. Ты не говори пока -- ни Бруно, ни Изольде,
ладно? Я уже давно не писала рассказов. Отвыкла.
     -- А вообще -- писала?
     -- Немного. Тоже  фантастику. Их печатали в Риге, на латышском. А потом
перевели в Вильнюсе и в Таллине.
     -- Из-за этих рассказов тебя и взяли в "Малахит"?
     -- А ты думал -- из-за тонкой талии?
     -- И я узнаю это только сейчас! А мы уже больше двадцати лет женаты! По
всем правилам надо обидеться.
     -- Не обидишься -- бессмысленно.
     -- Но почему ты молчала?
     -- У  меня ничего  не  писалось  в "Малахите". Ничего! Я так  мучилась!
Плакала  даже.  И  было  такое  ощущение,  будто  я  всех  обманула.  Теперь
понимаешь?
     -- Пытаюсь. Но у тебя выйдет, Рута! Непременно! Я в тебя верю! И будешь
ты фантастом Риты, Бирута нежная моя!
     -- Ты несносный человек, Сашка!  С тобой совершенно невозможно говорить
серьезно!
     -- Ты уверена?
     -- Вижу.
     -- А если я подкину тебе идею?
     -- Какую еще идею?
     -- Серьезную.
     -- Разве ты на это способен?
     -- Рискни.
     -- Хорошо. Рискую. Гони идею,
     -- Я дам тебе  коэму, Рут. Ту, свэю... С обратной связью. А ты запишешь
рассказ в нее. Это быстро и... впечатляюще.
     -- А это возможно?
     -- Для того они и созданы.
     -- Для рассказов?
     -- Не только. Но во всяком случае -- не для баловства.
     -- Честно говоря, Сашка, я смутно представляю себе, для  чего нужны эти
коэмы. Мне всегда казалось, что это лишь любопытный технический эксперимент.
Не  более.  Ну,  выдумал,  возишься...  Мужчина  должен  возиться  с  чем-то
техническим.  Мне так всегда  говорила моя  мама.  И советовала  не  мешать.
"Пусть, мол, лучше возится с машинами, чем заглядывается на других женщин".
     -- А между прочим, не я их выдумал.
     -- Кто же?
     -- Один фантаст. Еще два с половиной  века назад. Но тогда их  не могли
сделать. Не было  отправных  приборов. А потом  появились приборы, но забыли
книжку того фантаста. И вот я случайно на нее наткнулся...
     Я прикусил язык, потому что чуть было не сказал: "Таня посоветовала". А
Бирута совершенно не выносит упоминаний о Тане.
     -- И что же писал тот фантаст?
     --  Он  рассказывал о далекой планете. Там эти коробочки  эмоциональной
памяти были вместо книг.
     -- Любопытно!
     -- Вот  и давай попробуем! Может, тот фантаст неплохо придумал? Ведь  я
не   мог   сам  записать  в  коробочку   новый   рассказ.  Так  сказать,  по
ограниченности способностей. Записывал поездки, какие-то реальные события. В
общем, нечто документальное, сохранившееся в памяти. А ты можешь представить
и записать выдуманное. И вот тогда будет на полную катушку.
     -- Расскажи подробнее, Сашка. Что писал тот фантаст?
     -- У тебя хватит терпения?
     -- Видимо.
     --  Тогда  слушай.  Далекая  планета.  Книги  на  ней ушли  в  прошлое.
Библиотеки  стали  архивами,  в  которые  заглядывают   лишь   историки.  На
протяжении целого века книги --  уже не бумажные, полимерные! -- вытеснялись
коробочками  эмоциональной  памяти.   Никто  не  запрещал  одно,  не  вводил
декретами другое. Каждый пользовался чем хотел. Но коробочки были удобнее, и
люди предпочитали  пользоваться  ими. В коробочках аккумулировались  биотоки
мозга тех людей, которые вообще способны творить. Это были записи виденного,
пережитого,  выдуманного.  Вот  как  у  нас  с  тобой  --  документальное  и
художественное. Доходит?
     -- Ты рассказывай! Когда не дойдет -- спрошу.
     --  Коробочки  --  двух  видов:  записи  и  воспроизведения.  То   есть
записывающие   еще   и  воспроизводят.   Для   пробы,  для   просмотра.   Но
воспроизводящие -- уже не  записывают. Эти  -- только для читателя. Массовая
продукция.
     -- А какие сделал ты?
     -- Первые. Для записи. Но они и воспроизводят.
     -- А что сделал Верхов?
     -- Только запись. Воспроизведение у него -- лишь на экране. Не в мозгу.
     -- А коробочку только воспроизведения ты не делал?
     -- Зачем? Это -- половина моей. Любой техник разделит. И заряжаться они
должны механически. Как  печать  с набора. От одной коробочки записи -- хоть
сто тысяч коробочек воспроизведения.
     -- Что еще было у того фантаста?
     -- Дальше у него шла организация. И последствия.
     -- Расскажи.
     -- Организация такая. Законченные  записи  шли на советы  специалистов.
Если  художественная литература