ись от ветра под электрокурткой, сидит на  камне
маленькая, худенькая, узкоглазая женщина. Сумико, жена  геолога  Сергея.  Та
самая женщина, что  привела меня в чувство после ожога, мазала мазью,  поила
из соски.
     Она  вовсе не медик в этой  экспедиции,  а топограф. Больше  всех здесь
Сумико бродит по Плато и все снимает, снимает его участки  на свои планшеты.
Даже в  эти сумасшедшие последние дни она куда-то исчезала и теперь говорит,
что сняла на планшеты еще три больших участка.
     -- Ты, наверно, лучше всех знаешь Плато? -- спрашиваю я.
     --  Увы,  только снаружи.  --  Она  кивает. --  Разве,  разглядев  лицо
человека, можно знать, что он думает, что чувствует?
     Мне мерещится второй, скрытый  смысл в этих словах. Мне давно мерещится
скрытый смысл даже  в самых простых фразах,  с которыми Сумико обращается ко
мне. Но, может, я ошибаюсь?
     -- Всегда ли нужно знать, что чувствует другой человек? -- спрашиваю я.
     Сумико улыбается, растягивая маленькие, яркие губы:
     -- Зачем всегда? Иногда! Очень редко!
     -- Для чего?
     -- Хотя бы из эгоизма. Чтоб не причинять себе лишней боли.
     Теперь уж и дураку ясно!
     Почему-то  неудержимо тянет к этой маленькой,  хрупкой женщине с такими
по-матерински  нежными  руками. До  боли  хочется  погладить ее  по  голове,
обнять, прижать к себе. Неужели  это всего лишь благодарность  за ее заботу?
Почему же тогда  нет такого  чувства к Ра? Я не меньше благодарен ей, однако
мне никогда не хотелось ее приласкать.
     Но неужели я смогу? Ведь я не хочу расставаться с Бирутой!
     Наверно,  я  слишком  долго  один.  Как-то  неудачно  складываются  мои
поездки: в первой -- ЧП, во второй -- ЧП...
     Ну а Сумико? Ведь  муж где-то рядом. А ее тоже  тянет ко мне. Я замечал
это  раньше.  И сейчас  не  случайно, конечно,  она оказалась  рядом  с моим
киберкротом, на самой далекой от поселка вершине "треугольника".
     Здесь никого нет, кроме  нас.  И вообще, я  вполне  мог прилететь  сюда
один, вместе с двумя моими киберами-помощниками, которые и будут вкатывать в
тоннель  тележки и замуровывать  вход в  него  после  того,  как  тележки со
взрывчаткой уйдут в глубину.
     Но  почему-то в последний  момент,  когда  все  уже  было  погружено  в
вертолет, подбежала Сумико со своим планшетом и озабоченно сказала:
     -- Мне надо переснять там  один  участок! Я  тебе  не помешаю,  Сандро,
ладно?
     И вскочила в машину.
     И  теперь Сумико  сидит рядом  со мной  на камне,  а планшет ее  так  и
остался в вертолете.
     В общем-то, сегодня мы  должны  что-то  сказать друг другу. Потом будет
поздно -- наша бригада улетит.
     Но может -- не надо? Ведь все равно ничто не изменится!
     Значит --  убить?  Человек  давно  уже  научился  убивать только-только
возникающие чувства...
     Ничто, оказывается, не может  подавить тяги к женщине. Можно скрыть это
от женщины. Но от себя-то не скроешь!
     Извивающийся,  блестящий киберкрот все глубже и глубже уходит в гранит.
Уже почти половина  машины скрылась в идеально круглом  тоннеле. Середина ее
вползает  в тоннель  спокойно,  почти  без  дрожи  --  сказывается  действие
многочисленных  антивибрационных перегородок. Мы поставили их втрое  больше,
чем   положено,   чтобы   перестраховать   энергетический  "хвост"   кибера,
предохранить его от преждевременного разрушения.
     Просто  невероятно обидно,  что  эти отличные  машины  никогда  уже  не
вернутся к людям!
     -- О чем ты сейчас думаешь? -- спрашивает Сумико и глядит мне в глаза.
     -- О том, что нам надо поговорить откровенно.
     -- Ты хочешь меня обидеть?
     -- Я хочу тебя обнять.
     Сумико сжимает мои пальцы крошечной, почти детской ручкой.
     Я не выдерживаю и привлекаю к себе  ее худенькое, хрупкое тело и  глажу
ее черные блестящие волосы, и целую еле заметные морщинки на смуглом лбу.
     Она не сопротивляется. Она только не смотрит на меня.
     Я поворачиваю к себе ее лицо и хочу заглянуть в глаза, хотя и знаю, что
черные узкие глаза ее непроницаемы, как ночь.
     Сумико по-прежнему  не  сопротивляется, но  глаза ее закрыты. А губы...
Нет, просто невозможно не поцеловать эти ждущие губы!
     Мы сидим на камне и  гладим друг друга, как дети. Совсем как дети после
первого поцелуя.
     Зачем это? Что с нами будет? Ведь все равно нам не быть вместе.
     Я резко, остро чувствую, что за ласками -- пустота. У них нет будущего.
     И от этого становится страшно.
     Сумико   как-то  угадывает  перемену,   которая  произошла  во  мне.  И
отстраняется.
     -- Я боялась, что это -- минута. -- Она прикусывает яркую верхнюю губу.
-- Спасибо, что не солгал!
     Мы  долго   молчим  и  глядим  на  медленно   втягивающегося  в  гранит
киберкрота. И я знаю, что ничего не  надо сейчас  говорить, ничего  не  надо
объяснять. Любые слова станут ложью.
     Мне снова хочется приласкать Сумико. Но уже не так. Уже по-другому. Как
ласкают обиженную  кем-то младшую сестру. У меня нет сестры. Но мне кажется,
что именно сестер ласкают так.
     И  я снова прижимаю к  себе  ее  голову. И глажу  блестящие, отливающие
синевой черные  волосы, и  худенькие  плечи, и,  как  ребенка,  мне  хочется
убаюкать Сумико на своих руках.
     -- Не понимаю, почему это, -- говорит она. --  Ничего  не понимаю!  Это
сильнее меня! Если  я когда-нибудь буду нужна тебе -- позови. Я приду! Сразу
же!
     14. Возвращение
     Погашен   пылающий   нефтяной   фонтан,   завален  громадными   глыбами
почерневший кратер буровой, и мы наконец возвращаемся в Город.
     В Нефть, на монтаж киберов,  вылетела  другая  бригада.  Та,  в которой
Женька.  А  нам  дали отдых. И поэтому мы идем  домой  прямиком  -- даже  не
залетая в Нефть.
     Удивительно быстро проносимся мы над Плато Ветров, перемахиваем похожий
на женскую туфельку длинный и узкий морской залив, который отделяет Плато от
полосы болот, и  даже  не успеваем толком разглядеть  эти болота, опоясавшие
нагорье  с юга. Лишь над лесами наш полет замедляется.  Потому что дующий  с
Плато ветер уходит здесь в сторону, на юго-восток.
     А  мы летим на юг уже спокойно, в полосе, защищенной от северных ветров
горами.
     Нескончаемые  леса  тянутся  внизу.  Удивительный,  прекрасный  материк
выбрали для жизни наши старожилы!
     Эта земля кажется специально созданной для того, чтобы люди на ней были
счастливы.
     Но счастливы ли они?
     Разве  можно быть  счастливым, когда  над каждым висит угроза убийства?
Когда   боишься  за   близких?  Когда  все  время  приходится  оглядываться,
осторожничать...
     Конечно, мы могли бы очень просто обезопасить себя.
     Но для этого нам самим надо было бы стать убийцами.
     И, значит, обезопасить себя мы не можем.
     Как-то там мама? Как  Бирута? Только два  раза мы и поговорили с ней по
радио --  коротко, торопливо. И как я погляжу  ей  в  глаза? Ведь  я виноват
перед нею.
     Конечно,  я не ангел с крылышками. Как и все. Жить  среди ангелов  было
бы, наверно, до тошноты противно и скучно. Так же противно  и скучно, как  и
среди  ханжей. Конечно, я имею  право на  ошибки.  Как все.  Но была  ли это
ошибка?
     Какие-то минуты мне  было удивительно хорошо с Сумико.  Если бы не было
этих  минут -- наверно,  я обокрал бы себя. И  ее.  И  мучился бы теперь  не
меньше.
     Может, просто  не надо копаться в себе? Было -- не вернешь. И если было
хорошо -- значит, было нужно.
     И надо не обидеть  Бируту.  Ничем.  Потому что  дороже ее  и нужнее все
равно никого для меня нет. И не будет. Никогда  еще  не чувствовал этого так
остро.
     ...Мы  летим  молча. Устали до  предела. Грицько  за эти  дни осунулся,
потемнел,  даже  постарел.  На  лбу  у него  легла  глубокая  складка. Резко
обозначились очень ранние залысины. И темные  глаза,  еще недавно  веселые и
любопытные, сейчас придавлены веками и смотрят холодно, устало.
     Джим  изменился  меньше.  Только  заметно  похудел  и  совсем  перестал
улыбаться. А разговорчивым он и раньше не был. Темное лицо его сейчас так же
невозмутимо и непроницаемо, как всегда. Не умею еще я читать мысли и чувства
на таких лицах. Не научился.
     На  крыше Города нас встречают жены. Еще  с высоты  вижу три  тоненькие
фигурки возле барьера посадочной площадки.
     Только три!
     Где-то внизу, под нами, мечется Мария Челидзе. Может,  кусает  подушку,
чтобы заглушить рыдания.
     Нам еще предстоит увидеть ее.
     Когда затихают  винты,  Бирута  уже бежит ко мне по  блестящему  серому
настилу крыши, и длинные золотистые волосы Бируты развеваются на ветру, и  в
глазах ее почему-то слезы -- крупные, блестящие капли.
     Она целует меня  и гладит холодными пальцами  мое лицо, волосы,  как бы
ощупывает -- жив  ли? цел ли? И  плачет, и  горько улыбается сквозь слезы, и
наконец говорит:
     -- У тебя седые виски, Сашка! У тебя все виски серые!
     -- Чепуха какая!  -- Я пытаюсь ее успокоить, поворачиваю  ее к спуску в
лифт. -- Пойдем, Рут!
     Она,  вздрагивая, всхлипывает у меня  под рукой и вдруг тихо, отчетливо
произносит:
     -- Ольги нет! Ольгу убили!
     Я не хочу этому верить, останавливаюсь и растерянно, глупо спрашиваю:
     -- Как... убили? Когда?
     -- Еще три дня назад. Вам не сообщали... Тушин не велел.
     Я стою на крыше, нелепо развернув руки, и, все еще не понимая, не веря,
гляжу на Бируту.
     И она, как ребенка, обнимает меня и уводит в лифт.
     15. Можно ли было спасти Ольгу?
     В тот  же вечер Бирута  рассказывает мне, как все произошло. Она была в
лесу -- вместе с Ольгой, Маратом, Женькой и Розитой. Она все видела. И в нее
тоже стреляли -- просто не попали. Стрела просвистела возле уха.
     По существу, они даже не  были в лесу. Бродили  по опушке, возле самого
Города,  где  уже  давно  не  появлялись дикие  охотники.  Опушка  считалась
безопасной. Сюда даже с детьми ходили. В ста метрах от нее было проложено по
лесу  кольцо электромагнитной защиты.  И  никто ее не выключал -- это  потом
выяснили.  Просто  в  ней  есть  "окна" --  на  дорогах.  И,  видно,  ра уже
догадались, где можно обойти невидимую стенку.
     Тот день был  солнечным,  теплым, прозрачным и  ласковым.  Потому-то  и
потянуло в  лес.  Как  на  Земле,  в сентябрьское  вЕдро, летали  по воздуху
паутинки. Как в обычном земном лесу, пели птицы и шелестели листья. И только
за деревьями прятались зеленокожие люди с отравленными стрелами.
     Женька первый увидел туземца, стреляющего в Ольгу. И даже успел усыпить
его слипом. Туземец  упал  сразу  после  выстрела.  Но  стрела  уже  ушла --
отравленная,  метко нацеленная  стрела, которая попадает  в глаз и мгновенно
парализует мозг.
     Наверно, Женьке надо было  выхватить из-за пояса не слип,  а  пистолет.
Наверно, надо было стрелять. И тогда удалось бы опередить выстрел охотника.
     Бирута заметила этого коренастого ра вслед  за Женькой.  Она посмотрела
туда, куда  Женька молча  навел слип.  И, увидев,  тут же выхватила пистолет
из-за пояса.
     Но  было уже  поздно. Распрямился лук.  Упала Ольга. Свалился  на землю
усыпленный Женькиным лучом туземец.
     И  все за  какую-то секунду.  И  только саму  Бируту спасло это  резкое
движение -- нацеленная в нее другим охотником стрела просвистела мимо.
     Конечно, сейчас  трудно сказать что-либо точно. Но Бируте кажется,  что
Ольгу можно было спасти. Если бы Женька, увидевший охотника первым, стрелял.
     Однако тогда Женька должен был бы уйти в "боги"!
     Не в этом ли причина?
     И  ведь как обычно у Женьки -- ничего  не  докажешь! Любые обвинения он
может спокойно,  с достоинством назвать клеветой.  Не  успел спасти -- разве
это преступление?
     --  Ты  рассказала  кому-нибудь?  --  спрашиваю  я Бируту.  Она  мотает
головой.
     -- Нет. Зачем? Все поняли. Даже Розита. Она на него так  посмотрела. Не
знаю, как после  этого взгляда  можно жить  вместе... Зачем только мы  тогда
проголосовали за этот закон?!.
     Неужели Бирута права? Неужели тогда,  на  нашем долгом  собрании, правы
были Бруно и Изольда, которые голосовали против?
     Видно,  что-то не так с  этим законом...  Если закон может толкнуть  на
подлость, на предательство -- значит, он не продуман.
     Может, мы поспешили с ним?
     Но ведь  мы же хотели сделать лучше! Ведь это благородный закон! Хотя и
жестокий. К нам самим жестокий.
     Как все перепутано оказалось в жизни!
     И  ведь  теперь никуда не  денешься. Закон надо  соблюдать. Его принять
легко. А отменить -- трудно.
     Каким  коварным оказывается  то,  что исходит от Женьки! Даже  вроде бы
самые благородные идеи...
     Мы сидим  с  Бирутой  на  узеньких койках в нашем "пенале" на "Рите-3".
Здесь как-то  неуютно  сейчас, как-то пустовато, хотя все  на месте.  Пахнет
нежилым -- Бирута не была здесь с тех пор, как я улетел в Нефть. Ночевала то
у Амировых, то в школе.
     -- Знаешь,  Амировы что-то предчувствовали, -- говорит Бирута, и полные
губы  ее  вздрагивают.  --  Они  были  какие-то  очень  напряженные.  И  так
стремились друг к другу -- будто перед концом. Я поэтому и оставалась иногда
ночевать в школе. Не хотелось их стеснять.
     -- Помнишь, Рут, тогда, на корабле, они попросили лишние сутки?
     -- Помню, конечно.
     -- Может, это тоже было предчувствие?
     У Бируты снова горько вздрагивают полные губы.
     --  Может...  Не знаю... Я когда-то  читала: предчувствия  -- от тонкой
организации. Вот у нас с тобой не будет. Мы не так устроены. Мы грубее.
     -- С чего это ты, Рут?
     -- Плохо, Саш. Мне без тебя очень плохо.
     Но и со мной,  я вижу, ей сегодня не сладко. Мы и одни, и не  одни. Нас
угнетает глухая, нежилая тишина корабля. И еще, кажется, нам мешает далекая,
безмолвная  Сумико  с  узкими,  загадочными,   черными,  как  Бесконечность,
глазами.
     16. Где же истина!
     Марата  -- не узнать. Он словно втрое старше, чем на самом деле. Темные
глаза его глубоко  запали  и  глядят из-под век напряженно,  не мигая, почти
затравленно.  От  носа к  краям губ протянулись резкие косые штрихи  горьких
складок.  И  скулы  обтянуты. И  нос  какой-то  необычно острый,  выпирающий
вперед.  И   виски  запыленные.  Вернее,  это  вначале  они  показались  мне
запыленными. Потом я разглядел, что они седые.
     Короче, в просторной, даже пустоватой комнате, медленно погружающейся в
сумерки, -- совсем не тот веселый и юный Марат, который еще недавно приходил
ко мне  в больницу. Впрочем, какое  -- недавно? Разве время наше  измеряется
часами  и днями?  Разве оно измеряется не тем, как мы прожили его? Давно это
было!  Страшно,  невыносимо  давно  --  белоснежная  больница, и  маленькая,
уютная,  залитая светом  палата,  и  веселый  Марат возле  моей  постели,  и
хохочущая, румяная Ольга рядом с ним!
     Мы сидим с Маратом в глубоких прозрачных креслах, откинутых от стены, и
потягиваем  холодную  кисло-сладкую  тайпу  --  чудесный  бодрящий  напиток,
который составили уже здесь, на Рите, ребята с первого корабля. В этой тайпе
и соки цветов, и соки деревьев, и наверняка какая-нибудь синтетика --  и все
это вместе удивительно приятно и,  пожалуй,  не затерялось бы даже на  Земле
при всем земном изобилии.
     Марату  не сидится. Он  то  и дело вскакивает,  меряет комнату широкими
шагами,  потом бухается  в  кресло,  тянет  тайпу  из  эластичного  горлышка
бутылки, замирает на  минуту и  снова  вскакивает,  снова шагает и  говорит,
говорит, как бы стараясь заглушить,  забить потоком слов те чувства, которые
не дают ему сейчас ни покоя, ни сна:
     -- ...Мы все  здесь вроде делаем  правильно,  но это не то, не то!.. Мы
кормим, одеваем и  обеспечиваем  самих  себя и  со страшной  силой рвемся  к
изобилию,  после  которого  можно  будет заняться  ритянами.  А изобилия  не
наступит,  потому что не  успеем мы дорваться  до него,  как  прилетит новый
корабль,  и  придется  все начинать по  новой. И  так может быть без  конца,
потому что  корабли идут один за другим и народу в  них будет  все больше  и
больше. Мы  заселим  и  этот материк, и, может, еще один, но у нас так  и не
дойдут  руки до туземцев. Это сказка про белого бычка! Неужели мы  для этого
сюда летели? Неужели для этого мы навсегда простились с Землей?
     Черт возьми! Это  все разумно, что  говорит Марат, хотя он, конечно,  и
сгущает краски. Ну да как ему не сгущать!.. Любой бы на его месте... Но ведь
мы действительно  совсем не  занимаемся аборигенами,  хотя именно  из-за них
сюда и летели. Мы занимаемся только собой. И поэтому они убивают нас, вместо
того чтобы нам помогать.  И  будут  убивать до тех пор, пока  мы  не  сумеем
изменить их психологию.
     Но не могу я сейчас соглашаться с Маратом вслух! Ни в чем. Даже в самом
малом. Он сразу утихнет, а ему надо говорить, говорить...
     На Земле  мы бродили  бы  с ним  сейчас  по  ярким  вечерним улицам. Мы
затерялись бы  в  беспредельной городской  толпе  и встретили бы  там  сотни
женщин.  Многие из них с  интересом  глядели  бы на Марата,  потому что даже
сейчас,  осунувшийся, постаревший, он  удивительно красив извечной восточной
красотой. И  от всего этого  боль его, может, и была бы острее, сильнее,  но
быстрее прошла бы.  И он сам знал бы там, что она когда-то пройдет. А  здесь
некуда пойти, кроме как на крышу да на одиннадцатый этаж, где все всех знают
и  где  не спрятаться от сочувственных взглядов.  И боль  потери, совершенно
невосполнимой  на  Рите,  обрекающей на беспросветное одиночество, никак  не
сравнить с той, даже  самой сильной земной болью, про которую все знают, что
когда-то она неизбежно должна пройти.
     И поэтому надо сейчас спорить с Маратом. Спорить изо всех сил, чтобы он
не умолкал, чтобы  он  говорил, чтобы хоть недолго он думал о чем-то другом,
кроме Ольги, кроме своего горя, кроме своего беспросветного одиночества.
     -- А  что мы  можем  изменить,  Марат? -- спрашиваю я.  -- Что мы можем
сделать  для этих людей, если они не  подпускают  нас  к себе? Разве мало мы
говорили  об  этом?  Нам теперь остается только  переть  по  той  дороге, на
которую встали. Когда-нибудь она приведет к цели.
     -- Когда?! --  Марат останавливается посреди  комнаты  и глядит на меня
напряженно, требовательно. -- Ты можешь сказать -- когда? Сколько до тех пор
сменится поколений у нас и у них? Сколько людей погибнет?
     -- А ты  можешь назвать хоть одно великое дело, которое бы обошлось без
жертв?
     -- Это утешение для всех, кроме самих жертв! Ты не прав,
     Сандро! Все жертвы -- от торопливости! Человечество всегда  спешило! За
спиной экспериментаторов всегда кто-то кричал:  "Давай! Давай!" И кому-то не
терпелось воспользоваться результатами их риска. Чужого риска!
     -- Это было не всегда, Марат. Кто стоял за спиной у Кюри?
     -- Эпоха!  Спешили кругом!  И потом -- они бедствовали. Я читал --  это
тоже подгоняет...
     -- Тебе кажется, что нас поторопились послать на Риту?
     -- Это кажется уже не только мне. Вспомни наше собрание... Но сейчас-то
об этом поздно  думать.  Я никого не  виню  конкретно.  Видимо, это свойство
человеческой   психики  --   лезть  вперед  по  бездорожью  и  только  потом
прокладывать шоссе. Но здесь мы делаем нечто прямо противоположное -- строим
и  строим тыл и ни на шаг не двигаемся по фронту. И это тоже не избавило нас
от жертв.
     -- Ты просто против крайностей?
     -- Наверно, Сандро... Если бы уж хоть у меня была четкая программа!.. А
то так, сумбур... Чувствую, что делается не то. Но что же "то"?  Какое  оно?
Где? Мне кажется, мы изо всех сил лезем в какой-то тупик. Но где дорога?
     Он снова садится в прозрачное нейлоновое кресло, мягко охватывающее все
тело, и добавляет:
     -- Когда  люди заходят  в тупик -- они почему-то боятся признать это. А
особенно, если людей много и  если шли  они в тупик с барабанным боем. Но не
признавши -- как повернуть? А не повернувши -- как выйти из тупика?
     Марат снова вскакивает с