как он работает!  С  какой  страстью!..
Говорит: "У вас тут все стены пустые. Скоро у  вас не будет пустых стен!" Он
все  еще говорит "у  вас"... А ведь  он  уже классик.  С первых своих работ.
Первый  монументалист  планеты! Представляешь? А  Розита Верхова?  У нас был
композитор  и  до  нее. И очень много поэтов! Мне  кажется,  каждый  десятый
землянин на этом материке пишет  вполне приличные стихи. Но и музыку и стихи
--   она  первая.   И,  значит,  ее  песни  --  уже  классика.  Даже   самые
несовершенные!..  И  ты вот...  Построишь здесь  первого робота  --  и  тоже
станешь классиком! Даже если робот получится не идеальный. Я смеюсь.
     -- Всю жизнь мечтал!.. Из пеленок -- в классики...
     -- Конечно,  это  смешно звучит,  -- соглашается Тушин. -- Но это закон
жизни первооткрывателей.
     ...Мы уже трижды медленно прошагали плавную дугу крыши из конца в конец
-- от вертолетов до столиков, обратно к вертолетам и снова  к уже опустевшим
столикам.  Погасло  пламя  облаков на  западе, и  только  тоненькая  светлая
полоска, придавленная тьмой,  еще  держится низко  над горизонтом.  Крупные,
яркие звезды  высыпали  и на востоке, и прямо над головой. И, как на  Земле,
перекинулся через все небо мерцающий  миллиардами звезд  Млечный Путь. И где
среди этих миллиардов наша колыбель,  наша  Родина, наше Солнце? Я совсем не
знаю здешнего неба -- все некогда глядеть на него. Мне не найти наше Солнце.
И уже никогда-никогда не увидеть его большим, теплым, ласковым.
     Ах, как горько  и больно думать об этом!  Легче, наверно,  жить так, не
задумываясь, глядя перед собой  в  пределах  ближайших  забот и не  поднимая
глаза на небо.
     -- В чем-нибудь я убедил тебя? -- спрашивает Тушин.
     -- Я вам верю, Михаил. С детства.
     -- Вера  вместо  знания?  --  Тушин  улыбается. --  Древнейшая  болезнь
россиян!
     -- Не вместо! Вместе!
     -- Уже лучше.
     -- Но не идеально -- так? А куда денешься? Вера появилась независимо --
ни от меня, ни от вас. И, чтоб ее убить, -- вам надо сделать немало плохого.
     -- На это не надейся.
     -- А я и не надеюсь. Но если б не вера -- может, я вообще не полетел бы
на Риту. Видно, это как-то подспудно работало -- только сейчас сам понял. Но
дело, конечно, не в одной вере, Михаил. Она очень быстро рухнула бы, если бы
был удачный, реальный путь, и его  видели бы  многие,  а  вы  бы  упрямо  не
признавали. Тогда уж какая вера? Тогда -- борьба! Но другого-то  пути я пока
не  вижу. Конечно --  Марат... И  Бруно...  Видимо, это необходимо,  раз они
решились. Но ведь и не универсально. Иначе мы все должны были бы разбежаться
по окрестным  материкам.  И потеряться среди дикарей. Но  тогда мы  немногое
изменили  бы на  этой  планете.  Мы сильны -- пока  вместе. И вместе  что-то
изменим.
     -- Вот теперь я вижу, что у тебя не только вера! -- Тушин  тихо смеется
и кладет  мне на плечо тяжелую, большую, теплую руку. --  Хотя и то,  что ты
сказал -- еще  очень далеко  от окончательной истины. В нее  войдет  многое.
Настоящая  истина  всегда  широка. Узость не может родить истину.  И в  этой
окончательной истине  будет и то, что мы  сейчас делаем, и мысли Марата,  и,
может, его подвиг,  и  что-то новое, пока совсем неизвестное. Поверь, мы все
ищем эту настоящую истину. И я тоже ищу.
     -- Верю! Иначе вообще не верил бы в вас!
     -- Я очень благодарен тебе, Алик.
     -- За что?
     -- За то, что ты мне веришь. За то, что  ты полетел. За то, что с тобой
прилетела мама. Я люблю твою маму, Алик.
     17. Что можно для них сделать сейчас?
     На этот раз я сижу  в кресле пилота и контролирую  кибер, и высматриваю
сверху путеводную серую ленточку нефтепровода на полянах и прогалинах.
     Уже знакомой  дорогой  мы летим в Нефть  --  Грицько,  Джим  Смит и  я.
Возможно, эта дорога и надоест мне со временем, потому что полеты на рудник,
на  ферму, в Нефть становятся моей работой и будут повторяться теперь каждую
неделю.
     Я слежу за нефтепроводом, мелькающим на открытых местах, и думаю, думаю
о Вано.
     Наверно, Грицько и  Джим  тоже думают  о  нем.  У них грустные, усталые
лица. Вчера нам предлагали  нового  члена бригады. Но  Джим отказался. "Пока
будем втроем", -- сказал он.
     Он прав, конечно. Пока что  нам  действительно лучше  втроем. Когда  мы
втроем -- Вано с нами.
     Мы втроем были в Городе у тихой, маленькой, светловолосой женщины Марии
-- жены, теперь  уже вдовы Вано. Когда  мы пришли, она отправила в  интернат
темноглазого сынишку -- видно, боялась, что будет плакать.  Но  все-таки она
не плакала при нас и слушала нас молча, и только тонкие,  посиневшие губы ее
то и дело вздрагивали и как-то судорожно кривились.
     -- Я знала, что  эта планета потребует жертв, -- сказала  она потом. --
Но   как-то  все  думалось,  что  меня  минует.  --  Она  горько,  судорожно
усмехнулась. -- Каждый думает, что  самое  страшное его  минует. Наверно,  в
старину, когда люди шли в бой, каждый тоже думал: меня-то не убьет...
     Мы  не принесли  ей ни радости, ни  облегчения  и  не  рассказали почти
ничего нового. Все  подробности  она  знала  раньше, как  член Совета. Совет
знает все, что происходит на материке. По существу, мы  даже причинили новую
боль этой маленькой, согнувшейся от горя женщине.
     И  мы  заранее знали,  что  так  будет  -- не  было  никаких  оснований
надеяться на иное.  Но почему-то  принято  в  подобных случаях  приходить  к
семьям   погибших,  и  мы  подчинились  этой  условности,   как  подчиняемся
безропотно десяткам  других -- устаревших, ненужных, нелепых  в  наше время.
Удивительно сильна  власть условностей над человеком!  Может, это даже самая
сильная  власть  над   ним,   потому  что  она  невидима,  неощутима   и  не
персонифицирована, потому что  она коренится в глубинах  мозга у каждого,  и
редкий человек может решиться на борьбу с нею. Гораздо проще, гораздо  легче
ей подчиниться. И, как всякая власть, она щедро  награждает за подчинение --
избавляет  от душевных терзаний,  от мук совести, которые обычно  преследуют
того, кто вступает в борьбу с условностями.
     Мы летим в Нефть, и я снова невольно думаю о  Сумико, хотя и не надо бы
мне о ней думать. Мы можем встретиться -- она часто  бывает в Нефти, хотя  и
не надо бы нам встречаться.
     Если  это  случится,  -- мы, вероятнее  всего,  встретимся  просто  как
друзья. Но это тоже будет лишь условность -- не больше, потому что и я и она
знаем -- мы не только друзья. Слишком много я думаю о ней. И чувствую -- она
тоже обо мне думает. Хотя и не надо бы ей думать обо мне.
     Но что  поделаешь  -- мы  не киберы, мы  люди. Не нажмешь кнопку  и  не
скажешь: думай об этом, не думай о том. И не заменишь какой-нибудь из блоков
памяти...
     Под ногами тянутся бесконечные леса нашего чудесного зеленого материка.
Леса, в  которых свободно, безбоязненно будут бродить внуки и правнуки наши.
Леса, которыми будут наслаждаться они и которыми мы наслаждаться не можем.
     В детстве я входил  в лес  как в  храм, и он  приветствовал  меня своим
шумом -- заботливо и покровительственно. Я всегда доверял  ему и никогда его
не боялся.  И он ни  разу не обманул мое доверие. Я бегал,  играл,  прыгал и
валялся на лесных лужайках, ловил бабочек, слушал лесных птиц, собирал ягоды
и грибы. Лес всегда был моим другом, моим праздником.
     А  мои  дети, видимо, будут  смотреть на  лес  из окна  дома, из окошка
машины, из кабины вертолета. Мои дети привыкнут бояться леса.
     Эта  чужая планета встречает нас совсем не теми испытаниями,  к которым
нас  готовили. Нас  испытывали на ловкость  и  на выносливость. Нас приучали
бороться с авариями техники и свихнувшимися киберами.  Мы не боимся никаких,
даже самых страшных насекомых, потому  что  наши биологи  могут за несколько
месяцев ликвидировать  целые  виды  этих тварей  на  любом материке.  Нас не
испугает никакой  труд. Мы не  станем рабами природы,  хотя и  не собираемся
бездумно  и  поспешно переделывать  ее.  Мы  ничего  не  боимся и все  можем
осилить.  Но мы  совершенно не готовы к тому, чтобы остерегаться человека, к
тому, чтобы воевать с человеком. Технически -- конечно,  готовы. Душевно  --
нет. И главное -- не хотим быть готовы.
     Может, поэтому нас так легко убивают?
     Как не думать об этом, когда в Городе остались Бирута и мама?
     Мы летим молча, но мне кажется сейчас, что Джим и Грицько тоже думают о
женах, оставшихся в Городе, тоже боятся за них. Мы же не киберы, мы люди...
     Наш вертолет проходит над двумя геологическими  партиями, и, как раньше
Вано, я  вызываю  их по  радио  и  сбрасываю  им грузы.  Разговоры у  меня с
геологами  короткие. Я  их не знаю, они меня  не  знают.  Им  известно,  что
Челидзе погиб и что кто-то вместо него сбросит им груз.
     Ни имя мое, ни фамилия им ничего не скажут. В этих партиях у раций пока
что сидят старожилы. А наши ребята только-только оглядываются.
     ...Что же можно  сделать  сейчас  для  этих  неразумных  ра?  ЧЕм можно
заинтересовать  их? Чем отвлечь их  мысли от  одной  владеющей  ими идеи  --
убивать? Может, сбросить им стальные ножи? Наверняка это  будет невозможное,
неописуемое богатство, потому что племя еще  не знает  металла, и все ножи у
него -- костяные да каменные.
     Но что сделают ра с этими стальными ножами? Не привяжут ли их к древкам
копий, которые полетят в нас?..
     А  если  топоры?  Наверно, никак не повернуть  против нас это орудие. А
облегчение большое -- и при добыче  топлива, и при  постройке хижин. Значит,
топоры -- можно?
     И еще какие-нибудь яркие пластмассовые игрушки -- для малышей. Впрочем,
эти  игрушки вряд ли попадут детям. Взрослые  охотники нацепят  их на шею  и
будут носить как амулеты. Они ведь еще совсем младенцы, эти ра. Воинственные
взрослые младенцы.
     Наверно,  не  игрушки из пластмассы им нужны, а чашки да  миски. Их  не
нацепишь  на  шею. Они станут  у  ра тем,  чем и должны  быть,  --  посудой.
Пожалуй, кроме топоров, можно сбросить этому племени чашки и миски.
     Хуже не будет, а лучше может быть.
     А гезам еще, кроме того, можно сбросить  капроновые  сети. Рыбаки сразу
поймут, для чего это. У рыболовных сетей -- только одно применение.
     Вот  вернусь  в Город  и  пойду в  Совет.  Почему,  в  самом  деле,  не
сбрасывать ра то, что вполне можно? Кроме того, о  чем вспомнил я, наверняка
найдется и еще что-нибудь -- необходимое для них и безопасное для нас. Важно
начать!
     Может, они  поймут тогда,  что с нами выгоднее жить в мире? Может, даже
пришлют послов -- выпросить или выменять что-нибудь еще?
     А начнется обмен -- кончится война.
     Только зачем ждать возвращения в Город? Я ведь могу вызвать Тушина и по
радио. Прямо из Нефти. Благо, мы теперь знакомы с Михаилом...
     А  Нефть уже показалась  вдали.  Ползут  под ноги  вышки,  уходит  вбок
главная насосная.
     18. Женщины из племени леров
     --  ...Завтра же будем обсуждать!  -- говорит Тушин  и улыбается мне  с
экрана видеофона. -- Завтра утром!.. Знаешь,  Алик, удивительное совпадение!
Сегодня днем то же  самое  предложил  Верхов. Только  он  говорил о железных
котелках, чайниках и флягах. А я уже вслед за ним подумал о ведрах и сумках.
Удачная мысль,  Алик!  И ведь  простая! Я только  против  топоров.  Пока  --
против.  Потом  видно будет. А все остальное  вполне реально. Мы завалим это
племя необходимыми вещами!
     --  Может, дело  не в том,  чтобы  завалить? -- вставляю я. -- А в том,
чтобы заинтересовать?
     -- Разумеется! --  У  Тушина поднимаются  брови. --  Разумеется,  мы не
переборщим! Ну, обнимаю тебя! Благодарю!
     Тушин, улыбаясь, расплывается на экране.
     Я выключаю видеофон, выхожу  из комнаты в коридор  гостиничного этажа и
спускаюсь на улицу.
     Опять Женька! Опять он на три минуты раньше  открывает то же, что и  я.
Слава аллаху хотя бы за то, что сегодня это случайное совпадение.
     И здорово, что наше с Женькой предложение обрадовало Тушина.
     "Наше  с  Женькой..." -- Я ловлю себя на этих словах и усмехаюсь. Лучше
было бы "наше с Маратом". Или "наше с Али"...
     Я быстро  иду по самой  длинной улице Нефти куда-то в  гору,  навстречу
сползающим оттуда густым вечерним сумеркам. Зачем иду? Куда?
     Постепенно замедляю шаги, оглядываюсь и поворачиваю назад.
     Пора ужинать. А светлая плоская крыша столовой где-то уже далеко-далеко
внизу.
     Я неторопливо спускаюсь по  гладкой мостовой  из оплавленного базальта,
посеревшего от  дождей  и ветров. Когда-то, еще в первый год жизни землян на
материке, здесь прошлась горнодорожная машина и проложила  наклонную  улицу,
упирающуюся в  горы.  И теперь эта  широкая,  гладкая,  припорошенная  пылью
мостовая  будет держаться десятки,  а может,  и сотни лет -- пока не  станет
мешать людям или пока не искрошит ее какое-нибудь землетрясение.
     По  сторонам  редко  стоят почерневшие бревенчатые дома, в которых жили
первые геологи и буровики и были первые мастерские, первые склады.
     Иные геологи и сейчас еще  живут  тут  во время  своих наездов в Нефть.
Привыкли  к  здоровому  духу  древесных  стен  и  не  хотят  менять  его  на
кондиционированный воздух стандартных пластобетонных комнат.
     Вообще,  я  заметил  тут  какую-то  особую  тягу  старожилов  ко  всему
натуральному -- к домам из настоящего  дерева, к деревянной мебели,  которая
на Земле сохранилась  лишь в музеях,  к натуральной пище. Немногие старожилы
едят здесь искусственное мясо или пьют искусственное молоко.
     Может, потому, что  искусственных продуктов пока маловато -- не  пущены
на полную мощность заводы. А  может,  и потому,  что есть в натуральной пище
какая-то особая прелесть.
     Я иду вниз  по  первой улице  Нефти,  мимо бревенчатых домов,  к новым,
светлым  и просторным пластобетонным  зданиям. Сумерки,  спускающиеся с гор,
обгоняют  меня,  окутывают  улицу   прозрачной  синеватой  дымкой,   которая
постепенно густеет и размазывает на горизонте четкие очертания леса, дальних
нефтяных вышек.
     Вот  на дирижабликах  этих  вышек  вспыхивают  огоньки,  и  лес  вообще
растворяется за ними в густом сине-сером мареве.
     Большинство бревенчатых домов  глядит на улицу темными, слепыми окнами.
За  ними  -- опустевшие комнаты  с пропыленной  мебелью  или  склады всякого
старья. Но  окна  иных  домов бросают на улицу неяркий,  затаенно-счастливый
свет, и за этими окнами -- современный уют и тихое пристанище людей.
     Наверно,  если  бы я вдруг остался  вдвоем с  Сумико, мне  нужен был бы
именно такой вот уединенный дом. И ничего больше. И никого рядом.
     Улица медленно ползет  мимо  меня  к горам.  Надвигается  и затем  тоже
остается позади  светлая, плавная, ступенчатая по краям и уже четырехэтажная
в  середине дуга  жилого корпуса. Этот корпус постепенно, неумолимо растет и
вширь и ввысь, как растет детская горка, к которой трудолюбивый и терпеливый
малыш  прибавляет  кубик  за  кубиком.  Только  детская  горка  когда-то  не
выдерживает  и  рушится.  А  жилой  корпус  Нефти  когда-нибудь замкнется  в
дом-кольцо высотой в двадцать этажей, и в этом доме будут жить люди, которые
сейчас,  замороженные,  бесчувственные, еще  мчатся  со  страшной  скоростью
где-то в безднах Бесконечности.
     Я сворачиваю влево, к столовой, и на минуту останавливаюсь в раздумье у
ее  дверей. Может, вернуться к жилому  корпусу  и зайти за Джимом и Грицько?
Или вызвать их по радиофону? Непривычно ужинать одному.
     Ну а если они уже поели? Если смотрят  в  клубе какой-нибудь  из земных
стереофильмов?
     Я вынимаю  из кармана  руку,  опущенную было  к радиофону,  и  вхожу  в
столовую один.
     Вообще-то,  у  меня  есть  дело в  этой  столовой. Али просил дать  ему
пропорции и  примерные  размеры одной из  стен. Он задумал большое панно для
геологов и хочет разместить его  здесь, в столовой Нефти -- самом просторном
помещении  северного поселка.  Но  лететь сюда он  собирается  уже с готовым
эскизом. И ждет от меня параметры стены.
     Ну, что ж... Для меня это пятиминутное дело. Сегодня  же  вечером можно
будет передать цифры.
     Уже когда я кончаю ужинать, в столовой появляются трое -- две женщины и
худощавый парень с короткой, седеющей черной шевелюрой "ежиком".  Совсем как
у Бруно Монтелло. Только Бруно еще не седой.
     Парня я вижу впервые, а в женщинах  что-то кажется мне знакомым. Где-то
я  уже видел  их  --  таких приземисто-грациозных и одинаковых,  хотя они  и
по-разному сейчас одеты. Мне знакомы их большие, чуть диковатые темные глаза
с  подсиненными белками. Но что-то в этих женщинах не то, что-то не так, как
я когда-то видел.
     Это вроде и они  и не они, и я  даже не знаю  -- здороваться с ними или
нет. Молча и медленно я наклоняю голову, и это можно принять за приветствие,
а можно и не заметить.
     Они не замечают меня. Они проходят к щиту заказов, и тут я понимаю, что
меня смутило,  почему  я их сразу не  узнал.  Это  женщины-леры,  те  самые,
которых я видел один раз, перед гибелью Вано, о которых он обещал рассказать
какую-то "ужасно романтичную историю".
     Только тогда они были  в теплых серых рабочих  костюмах, а сейчас они в
нарядных платьях -- вишневом и синем, и по этим платьям струятся причудливые
светящиеся полосы,  благодаря  которым женская  талия кажется по --  осиному
тонкой и хрупкой.
     Что  же  это за история, которая привела их на другой  материк, в чужое
племя?  Где  теперь узнать ее? Здесь  еще нет  ни  газет, ни  книг, ни своей
истории.
     Да и не скоро попадут в книги  здешние "романтичные истории". Все могут
знать их  --  но  писать о  них  неловко.  Это одна из  многих  условностей,
тяготеющих над людьми!
     Пожалуй, долго еще литература здесь будет представлена  только  стихами
да  фантастикой,  которую  начинает  Бирута. Всему остальному  будут  мешать
условности.
     А эту "ужасно романтичную историю" наверняка знает Джим.
     19. Жюль и дикарка
     Джим  рассказывал  мне  эту историю  понемногу. Из  него все надо  было
выдавливать,  вытаскивать. Как клещами. Вопрос -- ответ,  вопрос -- ответ. И
так --  четыре  вечера подряд.  Все те четыре вечера, которые  мы  провели в
Нефти. И еще какие-то, перерывы днем, во время работы.
     Но  все-таки  он  рассказал  немало.  Достаточно,  чтобы  понять  все и
представить какие-то недостающие детали, подробности.
     Я  с  удовольствием  записал  бы  эту  необычную  историю  в  коробочку
эмоциональной  памяти, если  бы уже давно не  пообещал  Бируте для нового ее
рассказа и вторую, пока еще пустую коэму.
     Конечно, было  бы  лучше, если бы эту историю  записал сам Жюль Фуке --
тот худощавый парень с черной седеющей шевелюрой  "ежиком", которого я видел
в  столовой  Нефти вместе с лерами.  Но у меня, увы, нет больше  коэм. И нет
лаборатории, где я мог бы сделать новые.
     Когда-нибудь будет у нас  тут  киберлаборатория. И тогда я сделаю новые
коэмы и подарю одну Жюлю, чтобы он смог записать эту историю. Если, конечно,
захочет.
     Он прилетел на "Рите-1",  этот удивительный, неунывающий геолог. Он был
одним из первооткрывателей Нефти, надувал  здесь первые серебристые палатки,
рубил  здесь  первые  дома. Ему очень пригодилось в этих  местах  то  умение
валить деревья и ставить срубы,  которое преподают в "Малахите" и которым  я
пока что не воспользовался.
     И  еще  Жюль один  из  первых  здесь  заболел  ренцелитом  --  страшной
болезнью, похожей на земной столбняк, от которой далеко не все вылечивались,
даже  несмотря на всю мощь нынешней медицины. Но Жюль каким-то чудом  уцелел
-- поднялся, и даже следов не осталось.
     А жена его погибла.
     Сейчас ренцелит побежден. Мы не можем  заболеть  им, потому  что еще на
орбите нам сделали от него прививки. А в первый год не одни только жены Жюля
и Арстана Алиева погибли от этой коварной болезни. Причем тогда еще  даже не
знали -- отчего она. И сути болезни  не знали, хотя и