й.  Не
потому, что  не уверены  в своих силах,  а потому, что насторожил их рассказ
одного из наших пациентов-pa. Он припомнил, что когда племя его жило на краю
Восточного материка, там иногда случались очень холодные, дождливые периоды,
длившиеся как раз восемь-десять дней. Каждый такой период заставал привыкшее
к теплу племя  врасплох,  и люди мерзли, и дети болели и  умирали.  Особенно
новорожденные. Редкий новорожденный выживал,  если он  появлялся  на  свет в
такой холодный период.
     Все это нужно, конечно, еще проверять и  исследовать. Но  не исключено,
что  теплые  струи  у наших  берегов, отбивая к Восточному материку холодное
течение,  сеют  смерть  среди  диких племен.  И  если  будущие  исследования
подтвердят, что это  так, мы можем  вмешаться  в эту  игру природы только  с
одной  целью:  отдать все  тепло  племенам Восточного континента, взять весь
холод себе. Ни на какое другое решение мы не имеем права.
     Но пока до этого не дошло. Пока  восемь-десять теплых  дней  -- наши, и
вот мы мчимся в биолетах, чтоб использовать хоть один из этих дней.
     Мы  вылетаем, наконец, на перевал, и  я  вижу, что до моря  еще далеко.
Перед нами  широкая зеленая долина, уходящая полукругом к северо-востоку и к
югу. От материка  ее  отделяет пологая лесистая гряда, по  склону которой мы
теперь спускаемся, а  от зоны отдыха  -- высокие красновато-коричневые горы,
среди которых теряется пересекающая  долину  лента  дороги.  Где-то там,  на
теряющемся среди скал кончике  этой ленты,  мелькают пестрые пятнышки первых
биолетов нашей длинной колонны.
     Бирута моя,  наверно, уже  в горах,  а нам еще мчаться и мчаться  через
долину, в которой  -- это  уже начинает чувствоваться -- значительно теплее,
чем на всем материке.
     Все-таки при рождении бог явно обделил меня наблюдательностью! Летал же
я в зону отдыха. Но вот ни лесистой гряды, ни зеленой долины вдоль нее -- не
заметил. А ведь такая райская долина! Словно, перевалив через  гряду, махнул
одним мигом из осенней Прибалтики в весеннее Приднестровье.
     Мне становится жарко в толстой шерстяной куртке, и я стягиваю ее. Вслед
за мной радостно стягивают свои курточки и мальчишки в биолете.
     Конечно, нелепо оставлять эту  теплую долину неиспользованной. Особенно
сейчас,  когда  сюда проложена  дорога. Наверно,  здесь  отличное  место для
второй фермы --  лучше не  найти. И ее очень легко оградить электромагнитной
защитой --  прямо  по  гряде,  --  от берега к берегу. И,  наверно,  Женька,
который проехал впереди меня, тоже понял  это.  Теперь,  пожалуй, выскочит с
очередным проектом. Реакция  у него быстрая --  успеет  сказать "А"  первым.
Видимо, эта его быстрая реакция и была причиной той оды, которую он произнес
в мою честь  на Совете. Очень  уж  доволен  был  его речью  Тушин! Очень  уж
восторженно он ссылался на нее! Не это ли главная цель Женькиного хода? Ведь
он отлично понимает, как много значат здесь симпатии Тушина.
     Женька говорил на Совете, что знает меня с детства, с шести лет, учился
вместе  со  мной  в  школе  и  видел  много  проявлений  и  моей  творческой
инициативы, и моей необычайной  скромности.  Он  все  рассчитал точно,  этот
Женька.  Когда  кто-то  начинает  говорить,  что  знает другого  человека  с
детства, -- это сразу умиляет, и  все верят  сказанному, и трудно возражать.
Особенно, если говорится хорошее.
     Я  слушал  в кабинете Тушина  записанный на пленку  протокол  Совета  и
только  диву  давался. Женька  там признался,  что разработку известных коэм
начал я,  а он, Верхов, лишь по дружбе  продолжил и довел до недалекого  уже
конца, потому что меня в то время выбила из колеи личная трагедия  и я долго
не мог работать. (Какая, к черту, личная трагедия? С Таней ссорился? Так это
было часто, и никто об этом не знал... Трагедия была потом, позже...) Женька
говорил, что, по  существу, Тарасова нужно  было бы признать  соавтором его,
верховского,  изобретения. И только "удивительная скромность" Тарасова и его
упорное  нежелание,  "как  он  сказал мне тогда" (это,  значит, я --  ему!),
"примазываться к чужому изобретению",  заставили Женьку промолчать обо мне в
то время. И до сих пор он, бедняга, простить себе этого не может, до сих пор
мучают его угрызения совести.
     Вот  тут  Женька,  видно, сказал  правду. Даже  когда  нет  совести  --
угрызения  все равно остаются. И  мучают.  Это  точно.  Еще очень  давно это
подметил один хороший поэт.
     Тушин был  так  простодушно доволен  Женькиной речью, что  я,  кажется,
понял больше, чем он хотел бы мне сказать. Видно, Тушин сам хотел предложить
меня.  И  мучился  оттого,  что  ему это  теперь неудобно,  -- мы  ведь  уже
родственники.
     И Женька, догадываясь о намерениях Тушина, а может, и зная их, -- попал
в  точку. У  Тушина  свалился камень  с души, и совсем  другими глазами стал
теперь Тушин смотреть на Вер-хова.
     --  Мама  говорила мне,  -- признался  Михаил, --  что вы с  Верховым в
детстве не очень-то  дружили. Кажется, ты даже не любил его. Может, и сейчас
не любишь. И,  конечно,  он это понимает. -- Тушин улыбнулся.  -- Умные люди
понимают, как к ним относятся окружающие... И поэтому меня  очень порадовали
и объективность Верхова,  и его умение подняться выше личных  отношений.  Он
умеет    мыслить    категориями    общества.    В   старину   говорили    --
по-государственному.   Согласись  --  у   него  ведь  интересная   работа  в
кибернетике. Он  мог бы и сам руководить лабораторией. Но он  предложил себя
только  в  кураторы,  в  Меркурии...  А  его  выступление  на  вашем  первом
собрании!..  А его дельные предложения  в Совете!.. Определенно  это  растет
руководитель! Большого размаха!
     Я слушал Тушина с болью и  ничего не мог  возразить  ему, хотя внутри у
меня  все вопило от потребности возражать.  Он все-таки  слишком мало жил на
Земле, слишком поверхностно  знает ее историю,  в которой было столько таких
вот Женек!.. Тушин мудр, как старик, -- в космосе. И наивен, как юноша, -- в
делах общественных. Что скажешь  ему?  Чем докажешь? Получатся пустые слова.
Он не поймет, не поверит, меня же станет считать подлецом.
     Нет, видно, еще не время!
     Ах, как чертовски ловок этот  Женька! Как умеет он все время  заставить
меня  молчать!  Словно  хороший  шахматист  -- сидит  дома  над  доской и  в
одиночку, терпеливо и методично выверяет партию: каким бы это ходом и дальше
заставить меня молчать, молчать, молчать...
     Кажется,  именно в  тот момент я и  понял, что Женька, пожалуй, не  мог
претендовать  на лабораторию. Тут  Тушин  был  совершенно неправ!  Наоборот,
Женька  должен был  бояться ее,  как черт ладана. Ведь работа в  лаборатории
сразу  выявила бы,  что  он  творчески  бесплоден. И,  может, еще потому  он
выскочил  предлагать  меня,  что  боялся, как  бы его самого  кто-нибудь  не
предложил.
     Со всех сторон ему  было выгодно назвать  мое имя.  Абсолютно  со всех!
Лишь такой  тугодум в подобных  делах, как я, лишь такая бесхитростная душа,
как Тушин, могли не понять сразу же истинных причин и целей Женькиного хода.
     Так  и не  стал я  вчера  спорить с Тушиным.  Если  Женьки не  будет  в
лаборатории -- можно работать. А куратор  он там или не куратор -- какое мне
дело! Спрашиваться-то я к нему не пойду.
     ...Уносится назад цветущая долина, в которой  и деревья  выше,  чем  на
остальном  материке,  и  листья толще,  мясистее.  На  полянах  вдоль  шоссе
мелькают  даже невысокие  мохнатые стволы пальм  с  веером  узких  и длинных
изогнутых  листьев на макушке. Дорога вновь начинает  подниматься -- на этот
раз уже к настоящим горам, вылезающим из темно-зеленой шерсти  лесов  голыми
красновато-коричневыми вершинами.
     Как и долина, эти горы дугой уходят к северо-востоку и югу, и закрывают
от  северных ветров узкую прибрежную полоску. Слишком  узкую, к сожалению. И
это единственное, что со временем мы сможем исправить. Увеличить эту полоску
насыпями, оттеснив море на юго-восток, врезаться в него помостами для  домов
и улиц -- уже сейчас это нам вполне по силам. Просто некогда. Просто руки не
доходят.  И  нет пока крайней необходимости.  Ведь  и нынешний  берег еще не
застроен. Но рано или поздно появится необходимость этих работ, а  вслед  за
ней  -- и возможность. Возможность всегда появляется  у  человека  вслед  за
необходимостью. На то он и человек!
     Мы поднимаемся все выше и выше в  горы,  и дорога, еще в долине прямая,
здесь  начинает  петлять  и  кружить, обходя  вершины  и  пропасти.  И  цвет
дорожного    полотна    меняется.    Он    теперь   не   прозрачно-янтарный,
густо-коричневый. Оплавленный  базальт теперь  тянется  под биолетом. Шоссе,
проложенное  уже не лесодорожной, а  горнодорожной машиной.  Такое  же,  как
далеко на севере, в Нефти.
     Биолет  по  этой  извилистой дороге уже не  летит --  он едет  на своих
вытянувшихся,  высоких  колесах,  которые  выпускаются  из  корпуса,  как  у
самолета при посадке. Биолет здесь не может лететь -- слишком мала скорость.
И  большую кибер не позволит --  опасно,  можно  свернуться  в пропасть  или
разбиться о скалу.
     На  одном из поворотов  мы проходим  между двумя полосатыми  будочками.
Одна из них поднимается на столбе из пропасти, другая врезана в скалу. Между
будочками  протянулась  над  шоссе  стенка  голубоватых  лучей,  которые  мы
неощутимо   пробиваем   на  своем  биолете.   Это  "ворота"   первой   линии
электромагнитной  защиты.  Через  них  может  пройти  только биолет,  но  не
человек.  А человек, пересекший  голубоватые  лучи фотоэлементов,  через три
шага упрется в невидимую силовую стенку, которая отбросит его назад.
     На следующем  повороте  мы проходим еще  одни такие  "ворота", затем --
еще. Три линии защиты пропускают нас. Три линии, которые надежно охраняют от
диких охотников нашу полную беззащитность в зоне отдыха.
     Эта зона открывается  глазам неожиданно,  сразу вся, и  как раз  тогда,
когда  красновато-коричневые скалы  и петляющая  между ними и ущельем дорога
уже  начинают  казаться  бесконечными. Неожиданный  поворот -- и внизу море,
врезающееся в  берег овальной  серебристой бухтой, солнце,  слепящее, как на
Земле, и густая, сплошная темная зелень, в которой, как кучка необработанных
алмазов, светлеют геологические палатки, поставленные первыми двумя потоками
отдыхающих.
     Все  тучи,  вся  пасмурность  и  дождливость  нашего  хмурого  материка
остались за горами, за  лесистой грядой, а здесь размыто-голубое  небо, лишь
слегка прошитое легкими, стремительными облачками, и солнце, солнце, солнце,
по которому мы уже успели так соскучиться!
     Андрюшка Челидзе рядом со  мной вопит от восторга, и  трое мальчишек за
спиной бьют каблуками в пол машины,  и  прыгают на  сиденье, и оглушают меня
криком: "Море! Море! Море!"
     Через  полчаса мы  уже  на пляже, в купальниках, и мальчишки  бегают  в
полосе прибоя, поднимая  тучи брызг и  захлебываясь  от  восторга, а  Бирута
бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит:
     -- Ребята,  выйдите на берег! Ребята -- сразу  в воду нельзя! Ребята --
на берег!
     Ее  никто не слушается,  и  тогда вмешиваются  мужчины. Али,  я, Бруно,
Доллинг  и  еще  несколько парней,  взявшись  за  руки, вытесняем  ошалевших
мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших.
     Когда  наша цепь рассыпается, я вижу на  краю ее Женьку --  громадного,
широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за темными
стеклами защитных очков и не видны его глаза.
     Почему-то я тоже останавливаюсь и  гляжу на него, хотя отлично понимаю,
что лучше бы  этого  не делать. Но  отвернуться не могу -- гипнотизирует  он
меня, что ли?
     Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки.
     -- Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал!
     -- Здравствуй.
     Мы на виду  у всех.  Я не могу не протянуть ему  руки. Для этого у меня
должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А
у  меня нет их. Женька упорно выскальзывает  из них все  время.  И поэтому я
протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это.
     Он  жмет ее долго, крепко,  любовно и,  не выпуская, вытягивает меня из
полосы прибоя на берег.
     -- Должен тебя поздравить! -- говорит он. -- С лабораторией! С тем, что
ты -- в ней! Доволен?
     -- Да.
     --  И  я  рад  за  тебя!  --  Голос  его  звучит  бархатисто,  ласково,
обволакивающе. -- Там твое настоящее  место. Теперь ты  сможешь сделать все,
что не успел на Земле.
     -- Почему ты так заботишься обо мне, Женька?
     Мы уходим  по  пляжу все дальше  и дальше от кричащих и бегающих детей.
Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него
пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить  босиком. И больше
нигде нельзя на нашем материке.
     Женька резко, удивленно поворачивает ко мне голову,
     -- Не понимаю твоего вопроса, Сандро.
     -- Чего уж не понять?
     Он сожалеюще разводит руками.
     -- Видно, ранний склероз. Что ты имеешь в виду?
     -- Твое выступление на последнем Совете.
     --  А-а!.. -- По  Женькиному  лицу расплывается широкая,  самодовольная
улыбка. -- Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот?
     -- Что -- наоборот?
     -- Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать?
     Я усмехаюсь. Уже  упивается... Рано!..  А  ведь  прав был Бруно  тогда,
после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!..
     --  Нет, Женька!  -- отвечаю я. -- Не хотел бы! Например, я  не стал бы
предлагать тебя!
     -- В  этом-то я не сомневаюсь! -- Женька улыбается уже саркастически. И
бархатистость из его  голоса уже куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь.
Даже  неприятный  -- жесткий,  резкий.  -- И  в  этом твоя главная слабость,
Сандро! -- Женька  произносит  это вполне  сожалеюще. --  Ты никогда не умел
подняться над личным. И поэтому никогда не  сумеешь  подняться вообще.  Твой
удел -- только техника.
     -- А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться?
     --  Ты  упрощаешь, Сандро.  Как всегда. Это хорошо  в электронике.  Там
помогает. А в жизни приводит к грубым просчетам.
     -- Для меня жизнь -- не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый
ход.
     -- Это я давно заметил. Еще в школе. Талантливые люди обычно ведут себя
так. Они могут  позволить себе  такую роскошь. Но  потому же они обычно и не
поднимаются  над  своими  талантами.  Чтобы  подняться  выше  --  надо  быть
шахматистом в жизни.
     -- Метишь в гроссмейстеры?
     --  Опять  упрощаешь!  Ты  вот  отлично понимаешь  радость технического
открытия. И никак не можешь понять другую радость -- открытия общественного.
Первым высказать  то,  что еще  только смутно зреет в головах многих  людей.
Первым точно сформулировать и  высказать то, что им  надо, чего они хотят. И
видеть  после  этого  благодарность  в  их глазах.  Порой даже восхищение...
Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно ее испытать,
чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора?
     -- Не надо  тумана, Женька. Не надо  красивых фраз. Я  все понял.  Тебя
понял.
     -- А я тебя опять не понимаю.
     --  И ты  меня  понимаешь.  И потому  боишься.  И  потому  хочешь  хоть
как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь?
     -- Не так! -- почти кричит Женька и поворачивает  назад.  Я поворачиваю
за  ним, и мы возвращаемся  по горячему мелкому  песку  к морю, к прибою,  к
шумящим детям. --  Не так!  -- повторяет  Женька. -- Я действительно считаю,
что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего -- не знаю! Я хуже.
Грицько  -- хуже. Это мое  убеждение! Я его высказал.  Тут --  твое! Если бы
тебя назначили председателем Совета -- я выступил бы против. Тут -- не твое!
Я тебя  не боюсь и не ищу  в тебе выгоды. Я  думаю  об обществе. Пойми -- об
обществе! Ты способен мыслить такими категориями?
     -- Где уж нам, ползучим эмпирикам...
     -- Я хочу предупредить тебя, Сандро... -- Женька вдруг, резко  замедлив
шаги,  осторожно  кладет   мне   потную  руку  на  плечо.  Я  непроизвольно,
инстинктивно вздрагиваю  и  смахиваю плечом  его  руку.  Но  он, кажется, не
замечает этого  или делает  вид, что не замечает, и опять говорит вкрадчиво,
бархатисто: -- Тебе очень давно хочется говорить обо мне пакости.  Ты всегда
сдерживался,  и  я  всегда уважал  тебя за это. Может, это единственное, что
вызывает у меня уважение к тебе. Но сейчас ты взбешен,  хотя я и рассчитывал
на другое.  Видно, не  такой уж  я хороший шахматист, как ты думаешь. Далеко
еще мне  до  гроссмейстера...  Ты  можешь  сейчас  не  сдержаться  --  и все
испортишь  себе. Пойми -- не  мне, а себе! Испортишь надолго. А я отношусь к
тебе лучше, чем ты думаешь. И поэтому предупреждаю...
     -- Значит, все-таки боишься?
     -- За тебя!
     -- Мы вернулись к началу, Женька. Почему все-таки ты так заботишься обо
мне? Что тебе до моих ошибок?
     Я говорю это и уже не жду ответа. Теперь это чисто риторический вопрос.
И Женька понимает, что я не жду ответа. Женька не отвечает. Да  и что он мог
бы ответить?
     ...Мы плаваем  и загораем целый  день. Мы  играем на пляже мячом,  и  я
гоняюсь в  пятнашки вместе  с  Андрюшей  Челидзе и его  друзьями.  Потом  мы
обедаем в  тени  деревьев, на  полянке  возле палаток. А после обеда весело,
целой ордой, разбиваем  новые  палатки -- для тех, кто  придет  сюда строить
дома, для  тех, кто будет  жить  здесь  в долгие  дни  господства  северного
течения.
     Перед  отъездом,  уже  одетые,  мы  задерживаемся,  чтобы  полюбоваться
закатом. Огромное солнце медленно уходит  за  горы, и в  его лучах порфирные
граниты  центрального  пика  вспыхивают  гигантским  костром, который как бы
живет  --  играет,  переливается,  тянется к  синеющему небу стремительно  и
бесшумно.
     -- Огненная  Гора! --  громко произносит Али  Бахрам.  --  Как  в Южной
Африке... Огненная Гора!
     И  мальчишки  тотчас  же подхватывают  эти слова и изо всех  сил вопят:
"Огненная Гора! Огненная Гора!" И я уже знаю, что название родилось, что оно
попадет на карты и что лучшего не придумаешь.
     А по дороге  домой,  когда наш биолет  уже  пересекает  теплую  зеленую
долину  между горами и лесистой грядой,  мне  вдруг приходит в голову мысль,
что,  по существу, я совершил преступление там, на Земле, перед отлетом  или
даже  перед  отправлением  в  лагерь  "Малахит".  Я  совершил  преступление,
промолчав  о  Женьке, не разоблачив его подлости. Конечно, мы не полетели бы
тогда оба. Но зато вместе с Женькой не попал бы на Риту страшный, невероятно
опасный микроб властолюбия, от которого уже давно и надежно защищена Земля и
от которого здесь,  на Рите, еще нет и, наверно, долго не  будет иммунитета.
Ведь иммунитет появляется только после болезни. Или хотя бы после  прививки,
которая, по существу, тоже болезнь.
     Действительно,  прав  Женька. Действительно,  я  еще  не  умею  мыслить
категориями  общества  и  в  каждом  случае исходить  прежде  всего  из  его
интересов. Я еще только учусь этому -- горько, больно и трудно. И кто знает,
какую  цену мне  и  всем  остальным  здесь  еще  придется заплатить  за  мои
ученические ошибки?..
     24. Мы и Ружена
     Наша группа сформировалась неожиданно  быстро  и просто. Мне  никого не
пришлось "подбирать".  Все нашлись  сами,  как только  услышали  о  создании
киберлаборатории.
     Первым заговорил  со  мной об  этом  Грицько, на другой же  день  после
возвращения из зоны отдыха.
     Мы принимали упакованных в поролон киберов на космодроме. Автопогрузчик
четырьмя  гибкими  щупальцами  поднимал  их из тележки  в вертолет,  а  мы с
Грицько и Джимом растаскивали их по углам, укладывали плотно, друг на друга,
чтобы не занимать середину машины. В середине  мы поставим ящики с запасными
блоками. Специально для этих ящиков сделаны здесь пазы и крючья.
     Когда тележка в