м,  мне и сейчас  их  не  запомнить. Слишком много  имен сыплется
сразу.  Но одно  все-таки  задерживается  --  Лина. И потому, что  имя -- не
частое, и  потому, что девушка смотрит на меня как-то  особенно. Будто давно
знает.
     Она  маленькая и пухленькая,  Лина. Как  колобок. И ручки пухленькие, и
щечки  пухленькие, и ямочки на щечках.  Но колобок -- симпатичный. И красиво
улыбается. Просто глаз не отведешь --  так  улыбается эта девчонка. Какая-то
сказочная улыбка. И очень добрая. И очень бойкая.
     Она  вообще  не из робких, эта Лина. Она не отстает от меня  в воде, и,
когда мы, наплававшись, ложимся на спину отдыхать, говорит:
     -- А я давно хотела с тобой познакомиться, Сандро.
     -- Разве ты меня знала?
     -- Тебя многие девчонки знают. Даже в нашей школе.
     -- Я просто потрясен такой известностью! И чем заслужил?
     -- Но  ведь  к  тебе не  подступиться,  --  продолжает Лина. -- Сегодня
впервые вижу тебя одного. Если, конечно, не говорить о магазинах...
     -- Теперь всегда буду один!
     Даже не знаю, как это вырвалось. И вроде горько вырвалось.
     Она молчит. Видно, думает -- всерьез я или нет. Потом ее пальцы ловят в
воде мою руку и сжимают. И только после этого Лина произносит:
     -- Ты не будешь один. Если, конечно, сам не захочешь...
     "Вот это  да! -- думаю  я. -- Как все, оказывается, просто! Неужели они
все такие?"
     Невольно  вспоминаются  слова  из  сегодняшнего  Таниного  письма:  "Ты
пройдешь через это и еще будешь счастлив".
     А вот с такой буду счастлив?
     Мы еще долго плаваем рядом, но о главном больше не говорим. Ни слова. А
когда выбираемся из воды, невольно  держимся  так, словно что-то уже решено.
Держимся вместе.  И,  кажется, все  замечают это  и,  удивившись,  перестают
замечать. Будто так и было всегда. Будто так и надо.
     Когда мы уезжаем  с озера, Лина все ждет, пока остальные рассядутся  по
биолетам.
     -- Уедем последними! -- шепчет она. -- Ладно?
     Я вначале  машинально киваю, и только  потом доходит  до меня, что  она
просто хочет остаться в машине со мной вдвоем.
     Она все  рассчитала правильно -- мы едем вдвоем. И, когда выбираемся на
шоссе и  передние биолеты  с  ребятами,  разогнавшись,  уносятся по  воздуху
вперед, Лина трется круглой  мягкой  щекой о  мое плечо и закидывает голову,
подставляя свой полуоткрытый, невероятно красивый рот.
     Я делаю  вид,  что  не замечаю этого. Гляжу  вперед, на  дорогу, сквозь
смотровое стекло, как будто от моей внимательности что-нибудь зависит. Гляжу
вперед и думаю о Тане -- где она сейчас, что делает, с кем она?
     Лина отодвигается от меня и долго, обиженно молчит.
     Мне жалко ее. Мне самому становится больно  оттого,  что  я причинил ей
боль.
     -- Куда ты собираешься после школы? -- спрашиваю я.
     -- В училище  промышленной  эстетики.  -- Она отвечает спокойно, ровно,
даже холодно.  Потом, как бы  что-то решив, улыбается и спрашивает: -- А ты,
конечно, записался на Риту?
     -- Конечно. А ты разве нет?
     -- Это не для  меня. -- Она вздыхает. -- Там нужны спортивные девчонки.
А с моей-то комплекцией...
     -- Неужели это важно?
     -- А ты думал!.. Туда девчонок, как на конкурс красоты, отбирают.
     -- Вот уж глупо!
     -- Мало ли глупостей делается  на нашей  старенькой  Земле?  Земля  без
глупостей  --  это  вроде  бы  даже  и  не  Земля.   Но  тебе,  Сандро,  эти
"малахитские" красавицы не достанутся! Надеюсь, тебя не возьмут.
     -- Почему надеешься?
     -- Не хочу, чтобы тебя взяли! -- Она глядит в мои глаза так откровенно,
как еще  никто и никогда  не глядел на меня. --  Ты  очень  давно нужен мне,
Сандро! Еще с тех пор, когда ты всюду ходил один. Без... своей Тани...
     -- Почему же ты тогда молчала?
     -- Тогда я считала, что девушка не должна... первая... Все мы в детстве
так считаем.
     -- А теперь?
     -- Теперь мне все  равно! Теперь  важно,  что ты  -- рядом. Я так долго
ждала! Я уже почти смирилась с мыслью, что этого никогда не будет...
     "Черт знает  что! -- думаю я. -- И вовсе тут не так все просто. И вовсе
она не такая... Что же у нас будет? Может, лучше бы нам и не встречаться? По
крайней мере, для нее лучше..."
     --   Я  позвоню   тебе   вечером,   --  говорит  Лина,   когда   биолет
останавливается возле ее школы. -- Нам есть о чем поговорить, Сандро.
     -- А ты знаешь мой номер?
     -- Конечно! Давно!  -- Она заливисто, звонко хохочет. -- А мой  -- вот!
-- И вынимает из кармана узенькую, как мизинец, карточку с  личным  номером.
--  Когда кончишь  свой  "поминальник" для радиофонов -- запишешь мой  номер
первым. Могу я просить о такой малости?
     -- Откуда ты знаешь о "поминальнике", Лина?
     -- Я много чего о тебе знаю! Не думай, что все это так... легко....
     "Ну разве можно обижать ее? --  спрашиваю я себя, глядя из биолета, как
Лина  бежит  к  подъезду  школы,   будто  катится.   --  Если   она  даже  о
"поминальнике" знает..."
     Это наш  рыжий  Юлий  Кубов,  руководитель  киберлаборатории,  окрестил
"поминальником" устройство  для радиофонов,  которое я начал  собирать еще в
седьмом классе, потом забросил из-за коробочек  эмоциональной  памяти  и вот
продолжаю собирать нынче.
     Очень  уж  длинные  номера  сейчас  у  личных  радиофонов!  Их   трудно
запомнить,   трудно  набрать.  Нажимаешь,   нажимаешь  кнопки  с  цифрами...
Обязательно где-нибудь  собьешься. А пользуешься чаще всего  пятью номерами.
Ну, десятью! Так нельзя  ли,  чтоб их  запомнил  сам  аппарат?  Нажал нужную
кнопку -- а он уже передает готовый номер... Отпала в нем нужда -- стер этот
номер из памяти аппарата и записал другой...
     Собственно, такие запоминающие устройства  были придуманы страшно давно
-- в  конце двадцатого века. Но оказались громоздкими и остались  только при
телефонах. В радиофоны  не  попали. И  у меня  первое  устройство получилось
громоздким -- больше самого радиофона. И, значит, было  бессмысленно  -- кто
же станет таскать с собой две коробки вместо одной?
     Потом я собрал еще  восемь таких "поминальников". И каждый  последующий
был меньше предыдущего. Последний был уже с четверть футляра радиофона. Но и
это было много, потому  что никто  не станет увеличивать  футляр. Все и  так
ворчат, что радиофон велик, тяжел, оттягивает карманы...
     -- А если уменьшить батарейки? -- подкинул мне однажды идею Юлий Кубов.
-- Неужели тут предел?
     Я  занялся  было  батарейками  радиофонов, стал искать  что-то  другое,
полегче,  поменьше,  поновее,  но  потом увлекся  коробочками  эмоциональной
памяти, или коэмами, как стали  называть их после Женькиного  "изобретения",
-- и забросил все остальное.
     А теперь,  кажется, я  нашел  путь к  тому, чтобы уменьшить  батарейку.
Намного.  И собрал  еще  один "поминальник"  на десять номеров -- совсем уже
крохотный. Пригодилась долгая  возня  с коэмами. Полтора  года я отдал им. И
они  многому научили меня. Ведь там все миниатюрное. Почти микроскопическое.
Может,  и удастся теперь загнать  этот "поминальник" в стандартный радиофон?
Казалось  бы,  и немного уже работы --  чуть-чуть. Но последнее  "чуть-чуть"
почему-то всегда самое долгое и трудное.
     ...За Линой захлопывается школьная  дверь. Я подключаю клеммы к вискам,
и биолет, медленно выбравшись из границ квартала, поворачивает к моей школе.
     3. Мы -- счастливчики
     ...На вечернее  наше собрание  Таня приходит спокойная, медлительная и,
как ни в чем не бывало, по-прежнему садится рядом со мной, тихо говорит:
     --  Ты уж  потерпи сегодня, Шур?  Не стоит  показывать  всем, что у нас
случилось. Начнут спрашивать, мирить... Зачем?
     Я  молчу.  Тяжело  сейчас сидеть рядом с ней. Но уйти не могу. Понимаю,
что она права.
     И потом этот ее взгляд!.. Она так нежно поглядела! Мне даже показалось,
что в ее глазах блеснули слезы.
     Может, это жалость? Сильная жалость? Все-таки я не чужой ей.
     Но мне не нужно жалости! Мне хочется уйти!
     А тогда  она будет  жалеть  меня еще  больше.  И другие станут  жалеть.
Потому что поймут.
     Нет, нельзя от нее сейчас уходить! Она права.
     Результаты проверочных бесед я слушаю не очень-то внимательно.
     Мы  с Таней всегда учились хорошо, и у нас просто не  может быть плохих
результатов. А будет у нас баллом выше или  баллом  ниже -- какая разница? В
институты нынче  принимают  не  по  этим  баллам.  В институты принимают  по
самостоятельным работам, которые  выполняются в первый месяц учебы. Сделаешь
хорошую работу -- примут. Не сделаешь -- отложат на год.
     Когда буду поступать в институт  -- возьму  для  самостоятельной работы
обратную связь коробочек эмоциональной памяти -- от коэмы к мозгу. От записи
биотоков с жизненными впечатлениями  до  их воспроизведения  в другом мозгу.
То,  что  не доделал  и  не мог доделать  Женька  Верхов.  У него записанные
биотоки  воспроизводятся  на  экране. У  него  это  -- всего  лишь  холодный
стереофильм без съемок. А должно быть -- сопереживание. Один записал в коэму
то,  что случилось,  а  другой  зажал  ее  в  кулаке и  чувствует, что с ним
происходит то  же самое, что с автором записи. Ведь без этого коэмы -- всего
лишь занятная игрушка.
     У  меня  эта  обратная  связь в принципе  решена.  Если целый месяц  не
заниматься  больше ничем --  сделаю.  И хоть тошно снова браться за коэмы --
для вступительной работы сойдет.
     А  может,  удастся к  тому  времени  вогнать "поминальник"  в  оболочку
радиофона? Тоже неплохо для вступительной работы.
     И  у  Тани почти  готова  вступительная работа.  Уже полтора  года Таня
записывает  на  диктографе  свои  мысли  о старинных  утопиях, о  фантастике
прошлого и наших дней, об образе человека будущего во всей  этой литературе.
В  столе у Тани целая стопа заметок. Наверняка  из них быстро можно  сделать
вступительную работу.
     Это увлечение фантастикой началось у  Тани  еще в девятом классе, после
одной  из наших ссор. Мы тогда недели две не встречались  по вечерам, у Тани
было  необычно  много свободного времени, и  она прочитала  книгу астронавта
Михаила Тушина о планете Рита  и еще  десяток старинных фантастических книг,
которые упоминал Тушин. Ведь его корабль "Урал" ушел с Земли  еще в двадцать
первом веке. А  вернулся в  двадцать  третий.  И  Михаил Тушин, родившийся и
выросший  в  космосе,  мог читать  только  старинную земную фантастику.  Ту,
которую  давно  уже  позабыли  на  Земле.  И  в  которой  Таня  нашла немало
интересного.
     После тех двух недель она и  начала всерьез изучать фантастику вообще и
увлеклась этим. И уже не раз говорила:
     --  А  если бы  мы тогда  не поссорились,  Шур? Так бы  я и не занялась
фантастикой?
     ...По инерции  я  все еще думаю о том, что и как  будет у Тани.  Привык
чувствовать ответственность за ее судьбу. И  вот теперь у меня уже нет права
на эту ответственность, а мозг все еще продолжает прежнюю работу.
     Нет  кнопочки  -- той самой, которую можно было  бы нажать и прекратить
все бесполезное.
     ...Кончают  читать итоги проверочных  бесед...Сейчас  должны  объявить,
кого отобрали в "Малахит", -- и собрание будет закончено.
     Я  читал,  что когда-то любили  долгие собрания.  Сейчас их  не  любят.
Сейчас просто никто не стал бы на них сидеть.
     --  ...Из  нашей школы  только двое  поедут  в  "Малахит",  --  говорит
директор. -- Комиссия отобрала Евгения Верхова и Александра Тарасова.
     Вот это да! Я? Неужели я? Ура!!
     И Верхова! Почему, собственно, Верхова? За что? Ах, да!..  Он же гений!
На Рите, конечно, нужны молодые гении.
     Но тогда -- за что меня? Я не успел сделать открытий, у меня нет славы.
О моей работе с коэмами и радиофонами знает только Юлий Кубов.
     Но, может, и этого достаточно?  Кубов никогда не любил болтать и ничего
никому не обещает. Он все делает молча.
     Впрочем, ладно! Сейчас уже не важно -- за что. Взяли -- и ладно!
     А Таню не взяли... Таня остается. Как просто все решилось! Интересно --
а Олег?
     -- Из  пятьсот третьей школы  кого-нибудь отобрали? -- громко спрашиваю
я.
     -- Никого, -- отвечает директор.
     Таня глядит на меня громадными, испуганными глазами. В  пятьсот третьей
учится Олег. Неужели она боялась, что я громко назову его имя?
     -- А всего сколько из нашего города?
     Это спрашивает Лена Букова. И голос у нее дрожит. Да! Она ведь не едет!
Она тоже остается. Как Таня. И что у них теперь будет с Женькой?
     Впрочем,  может,  Женька еще  и  не улетит? Может, и  я  останусь? Ведь
только  четверть  тех,  кого  берут  в  лагерь, попадет  на  корабль. Только
шестьсот из 2400!
     --  ...Всего из нашего  города взяли  четырнадцать человек, -- отвечает
директор Лене Буковой. -- Как видите, счастливчиков немного. Но все-таки нам
привилегия. Из других  городов брали  меньше.  Сказывается, что мы создавали
"Малахит".
     -- Он подавал заявление? -- тихо спрашиваю я Таню.
     Она почему-то вздрагивает, но сразу понимает, о ком речь.
     -- Нет, -- отвечает.
     -- Почему?
     -- У него что-то с ногой. Врожденное. Знал, что не возьмут.
     -- Он вроде не хромает.
     -- Но с трудом бегает. С большим трудом.
     -- Ну что ж... Желаю вам счастья.
     -- Спасибо, Шур!
     У нее в голосе слезы. Почему вдруг слезы?
     Ах да, это опять, наверно,  жалость! Скорей  бы уж все кончалось! Уйти!
Уйти!
     Ребята  шумно  поднимаются из-за столов, обступают учителей, благодарят
их.
     Наконец-то!
     Я тоже встаю, прощаюсь с Таней, крепко жму ее руку.
     Я не сержусь на нее. Она  была  хорошим другом --  нежным,  заботливым,
преданным. Наверно,  просто невозможно быть лучшим  другом, чем  была она. Я
был очень счастлив с ней. И долго -- четыре года. Когда-нибудь они покажутся
мне целой жизнью.  Богатой.  Полной. Прекрасной. И нужно быть благодарным за
это. Таня ведь не обязана любить меня всю свою жизнь. И  не  виновата в том,
что Олег оказался лучше. Это я виноват.
     -- Спасибо тебе за все! -- говорю я. -- Всегда буду тебя помнить!
     --  Я  --  тоже,  --  отвечает  она очень тихо.  --  Тоже  всегда  буду
помнить...
     Я  выхожу из школы один. Не хочется  сейчас говорить с ребятами. Как бы
на чем-нибудь не сорваться.
     Все кругом  --  знакомое,  привычное,  родное.  И  школа,  и  громадный
школьный двор  со  спортивными  площадками и  футбольным полем, и  наш белый
пятнадцатиэтажный  интернат  рядом, и весь  наш  утопающий  в  зелени, очень
старый микрорайон белых двадцати -- и тридцатиэтажных домов.
     Они даже сейчас не белые, эти дома. Они красноватые -- в закатных лучах
позднего июньского солнца. И сотни их окон, обращенных к солнцу, пылают даже
ярче и ослепительнее, чем оно само.
     Я здесь родился, здесь вырос, знаю каждую дорожку между домами.
     Но все это для меня уже в прошлом. Все это скоро уйдет куда, то назад и
станет историей, а впереди будет другое, новое,  неизвестное. И, может быть,
далекая планета, о которой я так давно мечтал.  Дикая, красивая и загадочная
планета, на  которой наши астронавты оставили  одну  могилу. Поклониться  бы
этой могиле прекрасной земной женщины, которая отдала свое имя чужой планете
и осталась на ней навсегда!..
     Я слышу вдруг, как зуммерит в кармане радиофон, вынимаю его, включаю  и
подношу к голове наушник.
     -- Тарасов слушает.
     -- Сандро, это я, Лина! Я уже все знаю!
     -- Что все?
     -- Что ты едешь в "Малахит"... У нас взяли только одного Марата.
     -- Марата  взяли?  --  обрадованно кричу я в  микрофон. -- Правда?  Как
здорово!
     --  Ты,  оказывается,  еще можешь  чему-то  радоваться...  --  медленно
произносит Лина,  и  я  вдруг слышу  судорожный  всхлип  в наушнике  и затем
щелчок.
     Она отключилась, не договорив со  мной  и обидевшись на  меня. И потом,
даже спустя много месяцев, мне  еще иногда слышался этот странный судорожный
всхлип и за ним механический щелчок в  наушнике.  И каждый  раз  я краснел и
мучился  и заново переживал свое свинство, хотя уже давно знал, что Лина все
поняла и простила меня. Только сам я себя простить не мог.
     4. Али
     Оказывается, это нелегкое дело -- свалить толстую старую сосну. Свалить
так, чтобы она легла в нужную сторону, чтобы она, падая, не  прихлопнула нас
и не обломила другие  деревья и чтобы пенек  от нее остался небольшой --  не
выше десяти сантиметров.
     Али, стоя на колене, медленно, осторожно режет  сосну лучом лазера. Луч
проходит ее легко,  свободно. Только едкий серый дымок  поднимается вверх от
линии разреза.
     Но  в  том-то  и беда,  что  луч  режет  сосну  слишком  легко.  Трудно
остановиться. Трудно точно рассчитать ту невидимую  линию, от которой должен
идти другой, более высокий разрез.
     Впрочем, инструктор говорит, что  это -- дело привычки. Привыкнем --  и
будем валить  сосны почти механически.  Тем, кто  уже  улетел  на Риту, тоже
вначале было трудно. А  под  конец  они  вообще  не  считали  работой  валку
деревьев.
     Али еще немного продвигает  по стволу генератор, затем  выключает  луч,
встает с колена и вытирает тыльной стороной ладони пот со лба.
     -- Как? -- спрашивает он. -- Инаф?
     -- Довольно! -- Я киваю. -- Гив ми.
     Он отдает генератор. Верхний разрез предстоит делать мне.
     Али родился и вырос  в  Сирийском районе.  Он  еще  не  знает русского.
Здесь,  в "Малахите", многие не знают русского. Но зато все знают "глобу" --
смесь английского и  русского языков, которая родилась еще в двадцать первом
веке, родилась стихийно и постепенно стала признанным международным языком.
     Когда-то, в далекой старине, немало лингвистов  смеялось над  "глобой",
потому  что  она  создавалась  вопреки многим  законам  грамматики.  "Глобе"
пытались противопоставить эсперанто -- мертворожденный язык,  сочиненный  на
полтораста лет раньше. Но на эсперанто никто не хотел говорить. На эсперанто
выпускались книги, которые  никто  не читал. А на "глобе" говорили всюду, во
всем мире,  хотя  и сейчас еще на этом  языке мало  книг  и  всего несколько
журналов  и газет  -- на целую планету.  Это пока что  язык не литературный.
Никто не пишет на нем. Но говорят  -- всюду. Видно, языки  не надо сочинять,
они должны рождаться сами и тогда будут жить.
     Об эсперанто учителя вспоминают  сейчас только в исторических справках.
Перед тем, как начинают школьный курс "глобы".
     Наверно,  и на  далекой  планете  Рита люди  будут вначале  говорить на
"глобе".  Вряд  ли  удастся  им  подобрать  в  первое  время  другой,  более
подходящий  язык.  Другой  язык  может   появиться,  по-моему,  лишь  спустя
десятилетия. Если не больше. И то вырастет он, наверно, из "глобы".
     Может, там, на Рите, этот смешанный язык станет наконец из разговорного
литературным?
     ...Я веду верхний разрез по сосне  так же медленно, как Али вел нижний.
И все-таки, видимо, я увлекаюсь, потому что Али кричит:
     -- Инаф! Инаф!
     Я и сам уже вижу, что довольно, и быстро выключаю луч.
     Мы глядим вверх, на сосну -- не изменился ли ветер. Сосна уходит в небо
величественно и  стройно, и  даже не  верится, что сейчас  она, поверженная,
покорно  ляжет у  наших ног. И жалко ее -- она  так горделиво уходит в небо.
Как живая. А она уже -- не живая. Она уже убита.
     Али   всовывает  в   еще  дымящийся  верхний   разрез   длинное  острие
электроклина, включает аккумулятор, и мы быстро отходим от сосны.
     Электроклин жужжит, вдавливается в дерево, расширяет разрез, и вот  уже
сосна  начинает  трещать и  слегка  наклоняется  в  противоположную  от  нас
сторону. Электроклин  жужжит все сильнее, его жужжание переходит в надрывный
визг, и этот визг заглушается громким треском падающего гиганта.
     Первая наша сосна лежит на земле.
     До сих  пор мы валили  деревья только  под  наблюдением инструктора.  А
сейчас его даже нет на делянке.
     Недалеко раздается такой же громкий, отчаянный треск падающего