мы уже были в каюте,
и  я читал "Экскурсы в историю роботехники" Федорчука, Бирута из-за  чего-то
раскипятилась и бросила мне:
     -- У тебя удивительный талант находить время для всех, кроме жены!
     --  Для кого, например? -- Я спокойно поднял  глаза от книги. Давно уже
дал себе слово делать все замедленно -- спокойно в те  минуты,  когда Бирута
горячится.
     -- Будто не знаешь!
     Бирута  отвернулась к  выключенному  телеэкрану. Она демонстративно  не
глядела на меня.  А я уже знал,  что на  ее красивом  лице появились в  этот
момент  уродливые  красные пятна.  В последние недели у нее каждый раз стали
проступать на лице красные пятна, когда она раздражалась.
     -- Не знаю, Рутик! Святая истина!
     -- Мне иногда кажется -- для тебя вообще нет ничего святого!
     -- Это несправедливо, Рутик. Ты же знаешь.
     -- А ты со мной справедлив?
     Я  отложил  книгу,  поднялся  с  койки  и  обнял   Бируту.   Худенькие,
беззащитные ее плечи как-то резко напряглись, а затем безвольно  обмякли под
моими руками.
     -- Слыхала старинную песенку? -- спросил я.
     -- Какую еще?
     Она даже не обернулась.
     -- Там поется так, Рутик:
     ...Но  я  не  понима-аю,  Зачем  ты так  серди-ита.  Ну,  перестань  же
хму-уриться, Ну, поцелуй скорей!
     Она резко  повернулась  ко мне  с глазами, полными слез, и я увидел  те
самые красные пятна на лбу и на щеках ее.
     Она глядела мне в глаза какие-то секунды, потом уткнулась в мое плечо и
заплакала.
     Худенькие   плечи  ее  вздрагивали  под   моими   ладонями,   и  сквозь
всхлипывания она говорила:
     -- Зачем... Зачем... зачем ты взял ее в лабораторию?
     -- Кого, Рутик?
     -- Ты знаешь!.. Зачем?.. Потому что я сейчас некрасивая, да? Потому что
я не стройная?
     -- Ты говоришь чепуху, Рутик! Успокойся и пойми -- чепуху!
     -- Она весь день  с тобой!  --  Бирута продолжала всхлипывать. -- Она с
утра  до вечера с тобой...  А я  -- только ночью...  Она все время  шутит  и
смеется... Ты сам говоришь... А я только сержусь и плачу... Конечно, как тут
не влюбиться... В веселую женщину...
     Я успокаивал ее, как мог.  Уговаривал,  убеждал, доказывал, что никогда
не думал  о Ружене так, как говорит Бирута. И  она вроде поверила, перестала
всхлипывать, успокоилась.
     Но  я и представить себе еще не мог  тогда, насколько прочно засело все
это у  нее в голове. Мне  показалось  в тот вечер,  что  разговор  исчерпан,
окончен. А он только начинался.
     Бирута стала вспоминать Ружену все чаще и чаще по любому поводу.
     Стоило мне нахмуриться, как Бирута говорила:
     --  Конечно, улыбаться ты можешь только ей!.. Стоило мне в течение часа
не поднять глаз от книги, как я уже слышал:
     --  Только с женой  и  читать!  Жена  теперь глаз не радует...  Глядеть
хочется на другую...
     Наверно, Бируту нужно было  лечить. Но я не  решался рассказать об этом
врачу.   Такой  разговор  казался  мне  почему-то  унизительным,   позорным,
предательским.
     Я старался приезжать домой раньше. Но не всегда это удавалось -- работа
все-таки требовала слишком много времени.
     Я старался отвлечь  Бируту  -- напоминал ей о фантастике,  которую  она
может и должна писать. Ведь ее рассказ, переданный по радио, понравился всем
землянам.  Те,  кто  пропустил его,  настойчиво вызывали студию и  требовали
повторить.  Но повторять его пришлось  дважды. Как  же  можно  после  такого
успеха забрасывать фантастику?
     -- Ах! --  отмахивалась Бирута. --  У  меня  сейчас чистейший реализм в
голове!
     Я старался всем, чем мог, успокоить Бируту, был с ней нежен и терпелив,
как никогда.  Но где-то глубоко внутри мешала мне память  о Сумико, о тайной
моей  вине  перед  женой, и эта  память  в  чем-то сковывала меня, а Бирута,
видимо,  тонко  чувствовала  мою  скованность.   И  подозрения  еще  сильнее
одолевали ее.
     Иногда она не  говорила об  этом по  нескольку  дней, была, как прежде,
ласкова и спокойна. Мне уже начинало казаться, что наконец-то все кончилось,
и я невольно  веселел, но потом, на  какой-нибудь совершенной мелочи, Бирута
вдруг срывалась и снова начинала упрекать меня ею.
     В конце концов я сам стал  как сжатая до  предела пружина. Стал бояться
себя  -- бояться,  что тоже на  чем-нибудь сорвусь. Срываются ведь всегда на
неожиданных мелочах. Все -- не только Бирута.
     Главное,  я не видел никакого выхода. Уйти  из лаборатории не мог  и не
хотел. И лаборатория наша  была уже совершенно немыслима без Ружены. Об этом
и думать  не приходилось.  И  работать в лаборатории меньше других мне  тоже
было невозможно.
     Оставалось ждать. Ждать квартиру, которая изменит наш быт, ждать родов,
которые изменят психику Бируты, займут ее мысли совсем другим.
     И  вот  теперь квартира  была, и  Бирута  была  ей  несказанно,  совсем
по-детски рада, и несколько дней  увлеченно  исследовала  ее, изучая все  ее
маленькие секреты. И я теперь возвращался домой раньше -- все-таки на  сотню
километров ближе от нашей  лаборатории. И в  первые дни  в  нашей новой, еще
по-праздничному  пустоватой  квартире  царили  мир,  спокойствие,  чистейшая
идиллия,
     А  потом у Бируты снова начались вспышки раздражения, которые мне очень
редко удавалось предупредить, хотя я уже все время был настороже  и старался
не  давать  ей  повода  для  волнений.  И  снова  каждая  вспышка  неумолимо
оканчивалась намеком на Ружену.
     Теперь  я уже  поговорил с врачом. Просто о раздражительности Бируты --
безо всяких упоминаний о Ружене. И жену  мою  стали незаметно лечить. И  она
постепенно становилась спокойнее, раздражение проходило, но навязчивая мысль
о  том, что  именно сейчас я  должен  быть влюблен в веселую  и  беззаботную
женщину, не  оставляла Бируту.  И этой  другой женщиной, по ее мнению, могла
быть только красивая и бойкая Ружена. Потому что никаких других женщин возле
меня постоянно не было.
     Когда-то,  еще  в  "Малахите", Бирута смешно  ревновала  меня к  Розите
Гальдос. И в эти тяжелые недели я боялся, что старая ревность вспыхнет вновь
-- уже горячо и бурно. Хотя вроде и  поводов для этого не было -- я почти не
видел Розиту, и Бирута знала это.
     Однако  хоть  от  этого  судьба уберегла меня.  Бирута  была  по-своему
логична и  видела, что Розита все чаще появляется вместе с Теодором Вебером,
тем самым архитектором, который в первые дни знакомил нас с материком. Вебер
уже почти  три года жил один. Жена его погибла -- как Ольга, как Чанда... И,
видимо, зарождающееся чувство Розиты и Вебера успокоило Бируту.
     Но от  этого не становилась слабее  ее  ревность к ни в чем не повинной
Ружене.
     В конце концов я  смирился. Смирился со спокойной  теперь, мягкой, даже
ироничной ревностью Бируты,  с  ее  насмешливыми упреками,  с ее недоверием,
которое, кажется, уже перестало меня оскорблять. Я ждал сына, верил, что его
появление все изменит, что Бирута снова станет прежней.
     Что  поделаешь -- ревность еще не ушла из нашей жизни,  хотя философы и
фантасты  изгоняли это  чувство не  однажды. Когда-то, на Земле, когда  Таня
ушла  к другому, --  и я ревновал. Дико, безумно.  Мучился, не  находил себе
места, делал страшные глупости.
     Наверно,  только  от ревности я  и  встречался тогда с Линой. Отчего бы
еще? Ведь я не любил ее.
     Вот  только  когда  я  вспомнил  ее,  Линку-неудачницу!..  Она  просила
вспомнить сразу, как прилечу. А я вспомнил, когда стало плохо.
     Что тут добавишь?..
     В  общем,  я понимал  Бируту. И мне в голову не  приходило обижаться на
нее.  Я  знал, что все  это  надо  перетерпеть,  как  болезнь.  Пройдет, как
проходит в конце концов болезнь...
     Но   терпеть   было  трудно.  И  неизменная  ревность  изматывала,  как
изматывает всякая болезнь.
     ...Между  тем в лаборатории работа шла и давала результаты, и наш новый
киберколлектор  для  южных  районов был уже, как говорится, на  подходе.  Мы
создали ему  единую,  цельную  программу,  объединяющую все  его задачи,  мы
вложили в него все анализаторы, схемы и блоки, все аккумуляторы, необходимые
для общей  работы и для создания  мгновенного  силового поля,  и  кибер  наш
все-таки стал массивнее своего прародителя.
     Бруно  вычертил  идеальный  по  форме  корпус.  Он   был  даже  изящнее
предыдущего,  хотя  и  включал  в  себя тысячи  дополнительных  кристаллов и
микросхем. Но все же вес  есть  вес,  и ноги машины пришлось делать толще, и
руки -- тоже, потому  что оборонительным электрическим стержням надо же было
куда-то прятаться, чтобы не мешать обычной работе.
     Приближалось время испытаний. Наш Первенец --  мы так назвали его, и он
уже знал это свое имя --  стоял в углу лабораторного зала, возле того самого
шкафа, куда раньше мы складывали готовые схемы и блоки.
     Дольше всех беседовала с ним Ружена,  потому что  именно ей  предстояло
проверить  все его  знания и заложить  в  его память  то,  что принято  было
закладывать не при монтаже, а при программировании готовой машины.
     По утрам, на свежую голову, Ружена садилась перед кибером, включала его
и, подождав, пока он прогреется,  надевала наушники  радиоприемника, щелкала
пальцем по микрофону и начинала обычный диалог:
     -- Так на чем мы вчера остановились, Первенец?
     -- На зеленом асбесте, -- слышался в наушниках тихий, размеренный голос
робота.
     -- Где же ты будешь его искать?
     -- В древних вулканических пластах, в серпентините.
     -- А что такое серпентинит?
     -- Кристаллический зеленый камень вулканического происхождения. Чаще --
темно-зеленый.  Бывает  светло-зеленый  с   темно-зелеными  вкраплениями.  В
отличие   от  малахита,  плотен,  не  имеет   пустот.  Твердость  нарушается
прожилками серпофита и спелого асбеста... Промышленная длина волокон асбеста
-- две десятых миллиметра...
     Так продолжалось до  обеда. Мы углублялись в свои расчеты и схемы и  не
слушали этих диалогов -- они уже приелись.
     Первые испытания кибера мы провели во  дворе лаборатории. Первенец  сам
выбрал места для шурфов, выбил их,  обработал образцы и передал нам по радио
точную и  короткую информацию о  них. Полезных ископаемых  в нашем дворе  не
оказалось.  Первенец  сделал  заключение,  что  дальнейшие  поиски  в данном
квадрате без сейсморазведки и глубокого бурения не имеют смысла.
     Пока он бил шурфы, Нат О'Лири дважды подкрадывался к нему и замахивался
длинной дубиной,  целя  в  голову киберу. Если бы этот удар случился -- наша
долгая и мучительная работа  пошла бы насмарку. Но мы не зря снабдили кибера
третьим, "задним" глазом. Дубина, которую  поднимал Нат, легко вырывалась из
его могучих  рук  и  отлетала  метров  на  десять,  почти к  границе  нашего
небольшого  двора.  Убрав в предплечье  силовой  стержень,  Первенец  молча,
деловито и совершенно беззлобно продолжал бить шурф.
     Следующие   испытания  мы   проводили  уже  близ  рудника,  на  границе
разведанных магнетитов.  Конечно,  здесь Первенцу было  легко, потому что  в
него  был  вложен  отлично заполненный  блок местной памяти.  Вместе с Натом
Первенец  за три  дня продвинул границу разведанного  месторождения на целый
километр к западу,  и, когда  мы улетали, ребята с рудника трясли нам руки и
благодарили, потому что, в общем-то, это  была их работа, а не наша, и мы им
сэкономили три дня.
     Свою первую  буровую наш  Первенец  ставил уже  близ  Нефти,  на  узкой
поляне,  прижатой лесом  к обрывистому  берегу  глубокой речки. Кибер  делал
здесь  все осторожно, не  спеша,  в явно замедленном  темпе" потому  что  мы
специально вложили в него поверхностно, с вертолета заполненный блок местной
памяти.
     Однако уже на  третий день он стал действовать быстрее,  увереннее и на
четвертое  утро  радировал  нам,  что буровая готова к  работе. За  три  дня
Первенец ни  разу не вышел  на  самый край речного обрыва,  хотя причудливая
линия берега была заложена в  блоке  местной памяти  весьма  приблизительно.
Первенец самостоятельно уточнял ее с расстояния не меньше пяти метров.
     Нат приказал Первенцу  включить буровую и исследовать первые два керна.
Уже к концу  дня мы получили по радио короткий  и точный анализ, к  которому
Нат,  взявшийся  затем  за  керны  своими  руками,  не  мог добавить  ничего
существенного.
     Когда пробы  на  буровой  были  закончены, я  попросил  Бруно  доложить
Совету, что теперь нам нужно разрешение на испытания в южных районах.
     -- А почему ты не хочешь доложить сам? -- спросил Бруно.
     -- Зачем? Ты же член Совета!
     -- А ты руководитель лаборатории.
     -- В данном случае это несущественно.
     -- По-моему, в данном случае несущественно то, что я член Совета.
     Бруно почему-то заупрямился, и я не стал настаивать. Может, ему так же,
как  и  мне,  неохота   иметь  дело  с   Женькой  Верховым,  который  сейчас
председательствует? В общем-то, я знал, что Бруно не питает к нему симпатий,
хотя мы никогда  и не говорили об этом. Я просто решил  переждать два дня --
последние два дня первого Женькиного председательства в  Совете. Не хотелось
ни докладывать ему,  ни  даже просто видеться с ним.  Через два дня придет в
председательский кабинет архитектор Теодор Вебер, и я все решу с ним.
     Вебер, как и обычно, был деловит и немногословен.
     --  Обсудим,  --  пообещал  он. -- Завтра же. Но, если хочешь знать мое
мнение, --  я не советовал  бы лететь с одним  кибером. Сделайте хотя бы еще
двух  -- это  недолго,  эталон  уже есть.  Зато  это избавит  вас  от вторых
испытаний. По трем эталонам сразу можно начинать производство.
     Совет  был  логичным,   и  мы,  шумно  посовещавшись  в   своей   тихой
лаборатории, в  тот же  день  начали  копировать  Первенца. Точнее, даже  не
копировать,  а   размножать,  так   как  решили   делать  двух  его  братьев
одновременно, параллельно.
     Вечером, уже вернувшись домой,  я сообщил Веберу по радиофону о  начале
этой работы. Глуховатый,  спокойный  голос  как-то даже  зазвенел в динамике
радиофона, и я понял, что Вебер рад.
     -- Когда думаете закончить? -- поинтересовался он.
     -- Ориентировочно -- две недели. Копировать легче.
     -- Я очень рад за вас, ребята, -- признался Вебер. --  Возможно,  через
две недели ваши испытания пройдут намного  спокойнее, чем  прошли бы сейчас.
Сегодня было сообщение от Марата. Он обещал добрые вести в ближайшие дни.
     -- Что-нибудь связанное с "данью"? -- спросил я.
     -- Для нас важнее, Александр, что это связано с миром.
     Сообщение Марата передавали на следующий день  по  радио. Оно  не  было
очень  уж  радужным,  но  во  всяком  случае  вселяло  надежду  на  то,  что
отравленные  стрелы  со  временем все-таки  перестанут  в  нас лететь.  Наши
"посылки" с посудой, все более  разнообразные,  постепенно делали свое дело.
Племя уже привыкло пить из наших чашек, носить воду в наших ведрах, собирать
съедобные растения в наши сумки. И теперь Марат варил в наших котлах  мясные
супы, которых еще  не знали  в племени. Эти супы так нравились  дикарям, что
Марату грозило бы превращение в главного повара, если  бы он, догадавшись об
этом, не стал сразу готовить себе заместителей. В основном из молодежи.
     Тысячи  часов уходили  у ра на  изготовление  кожаных  мешков для воды,
плетенок  из коры и сухожилий -- для добычи, долбленых деревянных корытец --
для питья. Теперь эти часы люди тратили на охоту, на сбор грибов и съедобных
трав. У племени стало больше еды, и по вечерам старейшины громко благодарили
"родичей" Марата, которые заботились о своих соседях.
     Многие  чашки и  ведра  перекочевали уже в племя гезов,  и  гезы  снова
приходили  посмотреть  на Марата и на  этот раз благодарили его.  А когда он
снабдил  гезов тремя  большими  рыболовными  сетями  из капрона, когда  гезы
испробовали их в деле и убедились, что необычно тонкие сети не рвутся, Марат
был приглашен на стоянку племени, и вождь гезов Родо громко назвал его своим
братом.
     Чтобы  закрепить это  почетное "родство",  Марат  просил  прислать  еще
несколько сетей.
     Мысль о мире и о "дани" с  землян, которую  подбросил Марат старейшинам
ра, постепенно становилась главной темой разговоров  в  племени. Большинство
племени явно хотело мира.  Большинство людей всегда и везде хочет  мира.  Но
немало молодых  охотников-pa  все еще считали мир унижением, отступлением от
завета предков, даже предательством. Второй по  силе охотник племени --  Чок
--  убеждал  всех, что богатства соседей не надо ждать  с неба.  Когда племя
"длинноногих" --  так называли нас -- будет перебито, ра достанутся все  его
богатства, а не те крохи, которые "длинноногие" дают сами.  И, овладев всеми
этими  богатствами, ра станут самым могучим племенем на земле. А кому  же не
хочется, чтобы его племя стало самым могучим?
     Эти споры в  племени шли  долго  и  горячо,  и Марат  демонстративно не
вмешивался  в них,  но  был уверен, что скоро  они дадут первые  результаты.
Старики уже спрашивали у него, кто мог бы сообщить племени условия мира.
     --  Кто-нибудь  из  моих родичей, --  ответил  Марат.  -- Из  тех,  кто
отправлял вам посуду. Пригласите его -- он прилетит.
     -- Как его можно пригласить?
     На этот раз Марат уже не хотел пользоваться радио.
     -- Пошлите  гонца, --  посоветовал  он. -- Пусть гонец идет  в  Большую
Хижину. (Так  называли ра наш  Город.) А  я по воздуху попрошу, чтобы родичи
этого гонца встретили и чтоб его никто не обидел.
     -- А если его убьют?
     -- Тогда убейте меня.
     Видимо, это убедило старейшин, потому что они больше не задавали Марату
вопросов о безопасности гонца.
     --  Будем  надеяться,  что   они  решатся,  --  заканчивал  Марат  свое
сообщение. -- Возможно -- скоро. Я очень хотел бы, чтобы  это  случилось уже
вчера.  Но естественные события нельзя торопить. Тогда они станут  не совсем
естественными.
     Под конец  Марат попросил  с  каждой "посылкой" присылать ему  побольше
молока. Он задумал приохотить к  молоку детей племени. А если дети привыкнут
-- можно будет убедить старейшин завести корову или двух.
     -- Быть  мне со временем инструктором-дояром, -- пошутил Марат, -- хотя
я и сам смутно представляю, как это делается... Салют, ребята!
     ...Мы копировали своих Клеберов и ждали от Марата следующего сообщения.
Почему-то всем нам в лаборатории думалось, что это следующее сообщение может
самым прямым образом сказаться на судьбе наших испытаний в южных районах.
     Так оно,  в общем-то, и получилось. За  день до  того, как  мы сообщили
Веберу об окончании работы, Марат  передал  по радио, что в Город, к Михаилу
Тушину,  отправляется  гонец  племени  ра.  Этого  гонца  старейшины  решили
послать, несмотря на  протесты  молодых охотников, несмотря даже на  то, что
эти  охотники  грозили не подчиниться решению  самого вождя.  Однако и самые
непримиримые,  по словам Марата, обещали не тронуть посла "длинноногих", ибо
законы гостеприимства священны для всех в племени.
     Впрочем, этих  особенно непримиримых молодых охотников было немного  --
десятка  полтора. Серьезной  опасности  для  нас  они не  представляли.  Наш
материк слишком велик, чтобы пятнадцать стрелков из лука могли стать на  нем
серьезной опасностью. И поэтому Совет быстро разрешил нам испытания Клеберов
в  южных  районах,  с  непременным  условием,  однако,  что --  бы вся  зона
испытаний  была в первые же  дни поставлена под сплошную силовую защиту.  По
существу, не создав защиты, мы не имели права начинать испытаний.
     26. Нам все благоприятствовало
     --  Я --  за  Южный полуостров!  -- решительно сказал Нат  и  громадной
рукой,  покрытой рыжеватой шерстью, хлопнул по блестящему зеленому  пластику
стола.
     -- Доводы? -- поинтересовался я.
     -- Прежде всего -- разнообразие ископаемых! Это местный Урал!
     Я улыбнулся -- вспомнил, как на Севере геолог Нурдаль тоже  называл мне
местным Уралом Плато Ветров.
     -- Ты не веришь? -- Нат