Кругом было удивительно тихо.  Только птица  почти непрерывно  верещала
где-то над головой.
     Увидев  меня,  Бирута улыбалась и слегка помахивала мне  пальцами: иди,
мол, не волнуйся, у меня полный порядок.
     Успокоившись, я возвращался к  товарищам и подтаскивал  секции, и тянул
вместе  со  всеми линию.  Скорей бы уж она замкнулась! Скорей  бы уж пустить
ток! Сегодня мы  должны были это  сделать. До темноты.  Чтобы завтра с  утра
начать испытания.
     -- Может, ты  вернешься с Бирутой  в лагерь? -- тихо предложил Эрнесто.
-- Мы справимся сами. Уже немного осталось.
     Я отказался. Стыдно было улететь с Бирутой в лагерь и  запереться там в
силовом кольце, когда остальные работают в лесу.
     Уже под конец  дня, когда солнце  катилось на  запад и  красноватые его
лучи, пробившись под густую листву сбоку, вызолотили стволы деревьев, кто-то
словно толкнул меня в бок.
     Я  оглянулся.  Рядом  никого не  было. Ближайший  ко мне,  Нат, работал
метрах в трех от меня.
     Я  снова нагнулся  над  секцией,  вгоняя ее  шипы в пазы  уже уложенной
секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
     Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: "Бирута!"
     Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
     Я  бежал быстро, и ветки  хлестали по  лицу  и по рукам, и я сам еще не
знал, почему мчусь со всех ног.
     Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала
какие-то листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины,  за
деревом,  боком  ко  мне, стоял  невысокий широкоплечий ра.  И  его  широкая
смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
     Ра целился не в меня -- иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
     Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он
не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
     И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
     Думать было некогда.  Я  выхватил из-за  пояса  пистолет и  выстрелил в
широкую, сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
     Я услышал два крика одновременно  --  тонкий,  испуганный крик Бируты и
удивленный рев раненого ра. Я бежал к Бируте  большими  скачками и  с ужасом
слышал,  как тонкий  крик  ее  затихает на немыслимо,  нечеловечески высокой
ноте.
     Так  и  есть!  Этот  убийца  все-таки успел выстрелить.  Бирута  лежала
неподвижно, и из  глаза  у нее торчала стрела. Как у Риты,  у Ольги, у  всех
наших женщин и  мужчин,  убитых дикарями,  ради счастья которых  мы навсегда
покинули свой дом и холодными ледышками мчались через космос.
     Я выдернул стрелу и  поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая
и теплая. Она еще дышала -- редкими, судорожными, резкими вздохами.
     Я побежал с ней к вертолетам, хотя и понимал, что ее уже не спасти.
     Она перестала дышать у меня на руках,  и я невольно остановился,  чтобы
прислушаться  --  может, еще  стукнет сердце? Я  не услыхал  ее  сердца.  Но
услыхал  яростные, быстрые  толчки в ее  животе. Это стучался мой  сын -- он
задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
     Меня уже догоняли --  видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными
скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться -- он задохнулся.
     Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
     -- Там... этот убийца... Он ранен...
     Не знал я -- ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент.  После
того, как на моих  руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся
мой сын, -- мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта
зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя,  чрезмерно добрая
Земля,  зачем-то пославшая меня на эту муку, и  сам я, и  вся моя никому  не
нужная теперь жизнь -- все стало безразлично.
     По  существу,  я умер. Умер  в тот момент,  когда перестал стучаться  в
животе Бируты мой сын.
     Я знал, что  я преступник, что меня  ждет изгнание,  -- но это было все
равно. Это  уже  не имело абсолютно  никакого значения.  Жизнь  кончилась. Я
переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать  нас по  ту
сторону нашей жизни?..
     28. Опять теряю Таню
     Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко
от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них
вскоре оказались Доллинги  и часа через два утащили меня в свою квартиру. От
Доллингов меня увели к  себе Али и  Аня,  а к Бахрамам за мной пришел Михаил
Тушин.
     Но в конце концов, где-то  уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет
царапался в  окна, я все-таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел
остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто  этого не понимал,  все как
раз именно  этого  и боялись, и старательно передавали меня "по  цепочке". А
сказать я не мог. Только мама поняла  и остановила Тушина, когда он собрался
было пойти со мной.
     Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И
все чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
     Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей --
никаких следов торопливых сборов.
     Потом  я  увидал высовывающиеся  из-под туалетного столика  разношенные
домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
     Мне  показалось,  что тапочки  еще хранят  тепло ее ног. Но  тут  же  я
подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
     Одни  лишь тапочки были  не  на  месте. Обычно  Бирута оставляла  их  в
коридоре.
     Значит, все-таки она спешила. Уговаривала себя  не спешить, а в душе --
спешила. Это должно было хоть в чем-то проявиться.
     Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад
выдвинул ящик -- верхний, самый плоский.
     В  глаза  мне  ударил  синевато-черный блеск вечерних бус, затем слепо,
незряче глянули  желтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное -- или
бусы, или  серьги, или  брошка,  или  кольцо  с янтарем.  Янтарь был для нее
символом Латвии, памятью о доме.
     На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
     Я выдвинул следующий ящик.  Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков,
каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
     В  нижнем  ящике, сбоку,  притулилась  тоненькая пачка  писем.  Откуда?
Неужели она везла письма с Земли?
     Взял  пачку  в  руки, посмотрел на  первый конверт. Так и есть! Это мои
письма! Я писал  их, когда был дома, на  Урале, а Бирута улетала в отпуск  к
родителям, в Прибалтику.
     Смешные письма! Я тогда просто не  знал,  что писать, потому что каждый
вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня
письма. И я их писал каждый день -- просто так, всякую чепуху.
     Тогда это  желание казалось мне капризом.  Но было  приятно выполнять и
капризы.
     А теперь  я вдруг понял,  что  Бируте просто  нужна была  пачка  писем.
Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от  любимого  человека. А ведь
на Рите писем не получишь!
     Я медленно перебирал их. Они были сложены  по  порядку, так, как Бирута
получала  --  каждый день письмо. Я очень  хорошо помнил, что в них, хотя по
часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто  лет.
А ощутимых -- немного больше года.
     Я  перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый  --  маленький
конверт, надписанный не моею рукой. И  адрес на нем был не тот -- не Меллужи
в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано:  "Третья Космическая. Бируте
Тарасовой". И знакомый почерк!
     Теперь, наверно, уже  можно прочитать это  письмо. Даже если  в  нем --
прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
     Впрочем,  вряд ли тут  прошлая любовь.  Слишком  уж  знакомый почерк! И
очень характерное "т" с хвостиком. Когда-то я часто видел такое "т".
     Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел
не один год.
     "Дорогая Бирута! --  прочитал я. -- Вам пишет человек, которого  Вы  не
знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа..."
     Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
     "...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: "Да, была
одна девушка. Ушла к другому".
     Я  знаю, он не скажет обо мне плохого,  хотя, наверно, нельзя причинить
боль сильнее той, которую причинила ему я.
     Но  так  было нужно,  Бирута. Не для меня  -- для  него.  Сейчас Вы все
поймете.
     Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я
не хочу ничего менять -- иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы
напрасны. Я узнала Ваше  имя из радиопередач  и решила, что  Вы должны знать
все, как было, а  он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо.
Оно причинило бы боль -- на этот раз совершенно бессмысленную.
     Меня зовут Таня. Я училась  с Александром  в одном  классе -- с  самого
начала и до самого конца школы. Я знаю  Шура так,  как уже никогда никого не
буду  знать.  И я  люблю его  -- кажется,  с того дня, когда вообще услышала
слово "любовь". Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
     А он полюбил меня позже. Много позже.
     Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне,
и по образу жизни я  совершенно здоровый человек.  Но мне многого нельзя. На
всю жизнь.
     Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и
Шура  -- слишком велик  выбор. А за  три дня до последней проверочной беседы
случайно, из  разговора  ничего не подозревающих взрослых узнала, что  берут
двоих из нашей школы -- Тарасова и Верхова.
     В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
     Если  бы планета  Рита  была для Шура  всего  лишь  детским увлечением,
блажью, капризом, -- я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но,
на горе мое, Шур заболел этой планетой  чуть не с первого  класса.  Она была
его мечтой, жизнью...
     Я не могла лишить его мечты.
     Он отказался бы от "Малахита", когда объявили бы, что я туда не попаду.
Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек.  Он сказал мне об этом
еще в седьмом классе.
     Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив,
и я бы с  ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности
у  человека ломают самую большую,  годами  выношенную  мечту, -- это значит,
ломают человека вообще. И, каким бы упорным он  ни был,  --  все равно в его
душе остаются  шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог
бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
     Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
     Тогда  я выдумала  себе "другого".  И написала  дикое, жестокое письмо,
которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
     Я  отдала  письмо  до  объявления  результатов.  Иначе  Шур  мог  бы не
поверить.  А просто сказать -- не  могла.  Язык бы  не повернулся. На бумаге
почему-то лгать легче.
     Зачем я написала  Вам?  -- Еще  сама точно не  знаю.  Но чувствую, надо
написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
     У нас в школе многие  девчонки были влюблены в Шура.  Он вообще из тех,
кто  нравится  девочкам. Но  он настолько не способен любоваться собой,  что
никогда не замечал этого.
     Девчонки завидовали мне. А я завидую  Вам. И я люблю Вас -- уже  только
за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
     Ваша Таня".
     ...Я очень долго держал в  руках мелко исписанные  листки и  не решался
опустить их.
     В эти минуты  я терял Таню еще  раз.  Кажется, слишком  много я потерял
подряд.
     Вспомнилось, как  читала  Бирута это письмо в  просторном холле Третьей
Космической. Как сунула его в  карман и  потом ничего мне о  нем не сказала.
Только ходила задумчивая.  А я еще возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был
идиот!
     Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
     Теперь уже никогда не узнать этого.
     29. Какой бог из меня получится!
     Врачи  сказали, что  охотник-pa вне  опасности. У него пробита кисть  и
раздроблен плечевой  сустав.  Кисть срастется через  неделю,  а  сустав  уже
вставили  капролитовый --  будет не хуже  своего. Через две недели ра  может
быть  совершенно  здоров.  Или  через  месяц  --  потому  что  наши эскулапы
вынуждены лечить этих  убийц  по  старинке, медленно  -- нужно ведь время на
"перевоспитание".
     Марат сообщил, что из племени исчез Чок -- главарь  непримиримых. С его
исчезновением  непримиримые повесили  нос  и  вроде  собираются  подчиниться
общему  решению племени. Так что,  возможно,  Бирута будет  нашей  последней
жертвой. А может, еще и не последней? Кто знает?
     Когда раненый пленник после операции пришел в себя, к нему впустили его
соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
     Вот, значит, что он за птица!
     Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он еще станет Человеком
и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети.
     В общем, я могу не уходить в  "боги". Так сказали все друзья. Так решил
Совет.
     Но я все-таки уйду. Так решил я.
     Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда
я пытался с ним спорить.  Видимо, какие-то очень важные,  даже самые главные
вещи  человек  способен понять  только через свое страдание  и  не  способен
понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что
сетовать.  Разве  что  на природу,  которая  создала  нас  далеко  не такими
совершенными, как хотелось  бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы
не  киберы,  мы люди. И  всегда  чего-то  не понимаем или  понимаем чересчур
поздно.
     Конечно, нам  нужна  была прочная  база на  этой  планете.  Конечно, мы
должны были обеспечить благополучие наших жен и детей.
     Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
     Наверно,  мы  все-таки  слишком  долго держались  в  стороне  от  жизни
соседних племен. Платили за это  кровью, но упрямо действовали так, как было
намечено сто  с лишним  лет назад на  Земле. А на Земле нельзя предусмотреть
всего.  Да еще  за  столетие. Видимо,  только киберы  не должны  выходить за
пределы своей заранее заданной программы.
     Теодор  Вебер, кажется, первый  здесь  стал понимать все  это. А  Марат
первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
     Конечно, нелепо винить остальных -- не всем дано быть первыми.
     Но я решил идти по следам Марата.
     Два  вечера  я вызывал его по радио. Наконец  поймал, и мы  проговорили
полночи.
     -- Может, тебе  нужен помощник?  -- спросил я.  -- Могу  выучить язык и
прилететь к тебе.
     -- Я справлюсь один,  Сандро,  --  ответил он. -- Спасибо! Двое в одном
племени -- это уже перебор.  Главное здесь сделано. Лед тронулся. Они начали
думать.  Сделаю  и  остальное.  Я ведь  здесь  надолго. А  тебя ждут  другие
племена.  Я знаю  -- ты  сделаешь  свое  племя  просвещенным и  сильным.  Но
опасайся -- как бы это не привело к его господству  над другими племенами. И
не забывай меня, Сандро. Через день  около полуночи  -- моей полуночи! -- мы
сможем советоваться.
     Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни
я начну все  по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей --  и по
своему личному опыту,  и по той научной  работе, которую в школьные годы вел
на Земле.
     Я уйду на далекий, Западный материк. Там не был еще никто из наших трех
кораблей.  Я  буду  первый.  Где-то  на  крайнем юге  этого  материка  стоит
громадная базальтовая глыба -- памятник  Рите  Тушиной.  Я с детства  мечтал
поклониться этой могиле. Может, теперь поклонюсь?
     На этом  материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть  какие-то
племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.
     "Пепел  Клааса стучит в  мое сердце!"  --  так  когда-то  говорил  Тиль
Уленшпигель.
     А  в  мою  грудь  все время стучит  мой задыхающийся,  погибающий  сын,
которому я не мог помочь.
     Но не  к  мести  зовет он  меня. Кому мстить? Если  бы  они ведали, что
творят!..
     Я человек великой  земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не  для
того, чтобы мстить.
     Однако не жалею я и о том, что стрелял  в Чока. Я пытался, я должен был
спасти  двух самых  близких мне  людей. И,  если бы  промедлил в тот миг, --
проклял бы потом и уничтожил себя.
     Все-таки случилось со  мной самое страшное из того, что может случиться
с человеком.  Когда-то  Мария  Челидзе сказала:  "Каждый  думает,  что самое
страшное его минует".
     И я так думал.
     ...Перед тем,  как улететь на  запад,  я пришел на очередное  заседание
Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова,  а
говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
     Женька  прилетел   через   полчаса,  и  мы  вместе   вошли   в  кабинет
председателя. Я заметил, что Тушин хмурится.  Видно,  он догадался,  о чем я
хочу  сказать. Он явно был недоволен. Но  я ничего уже не мог изменить. И не
хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как
я. Никто  здесь  не ждет от него  подвоха. И  я буду преступником, подлецом,
если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.
     Я начал с того же, с чего  начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал,
что знаю его с детства. И  рассказал, как  постепенно он  шел от  маленьких,
детских  подлостей  ко   все  большим,  потому  что  подлости  сходили   ему
безнаказанно.
     Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой  давний
грех  -- в юности я тоже, как и  мои  одноклассники,  прощал  Верхову мелкие
подлости  и  тем самым невольно поощрял его, невольно  толкал  ко все  более
крупным.
     Еще  в  детстве он  сделал  ставку  на  терпение  других людей,  на  их
нежелание  мараться  в  грязи,  выбрасывая  эту  грязь  из  жизни.  Это  был
дальновидный расчет -- я на  себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и
всякий подлый расчет, он должен был когда-то не сработать.
     Я отдал  должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению
чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая  настроения  и  желания людей,
Женька   обычно  старался  сыграть  на  этом,  чтобы  возвыситься.  Ибо  это
возвышение над другими  давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у
человека умного и энергичного -- опасен для общества.
     Я отнюдь не призывал  изгонять Женьку из  Совета.  Он,  видимо, полезен
здесь и  пусть  будет полезен. Но я просил не позволить ему  возвыситься над
другими  и  властвовать  судьбами.  Ибо  властвовать  он стал  бы  неизбежно
жестоко, безжалостно.
     -- Не позволим! -- твердо произнес  Бруно. --  Диктаторы нам  не нужны.
Даже не жестокие. Лети спокойно. И Вебер добавил:
     --  Спасибо, Сандро! Мы не  забудем твоих слов.  И понимаем, как трудно
тебе было сказать их.
     Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной
поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня
взгляда, Мария спросила:
     -- Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом
раньше?
     Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов  на него
ответить.
     -- Видимо,  потому,  Мария, что я  все время  был  рядом.  И,  если  бы
понадобилось, -- первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.
     Теперь Мария  подняла  на меня  взгляд  --  тяжелый,  испытующий взгляд
холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой ее взгляд -- когда она
провожала Вано в Нефть, -- взгляд задорный, лучистый, ласковый.
     -- Я имела в виду другое, Сандро,  -- уточнила она. -- Почему ты молчал
на Земле?
     Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.
     Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:
     -- Конечно, я виноват. Но, если бы я сказал н