А на  другом берегу  озера  --  тот  же  буйный  пожар  красок,  да еще
сине-фиолетовая дымка на дальних лесах да еще бело-лилово-розовые облака, да
еще нежно-голубое небо между ними.
     Сейчас, когда  впереди последние дни,  видишь все четко,  остро, даже с
болью. А раньше как-то  не замечалась  эта  безумная, редкая красота  родных
мест. Привычно было, некогда было, казалось, еще миллионы раз  увидишь. Чего
приглядываться?
     Зато теперь приглядываешься и стараешься  запомнить, и не торопишься, и
ждешь чего-то, ждешь...
     Но  вот пахнет острый северный ветерок, и заиграет, закружится огненная
метель из листьев на полянах и на опушках. И замашут тонкими, жалкими руками
своими березы и  осины. И отзовется эта буйная метель сладкой болью в груди,
и  вспомнится,  как  мальчишкой искал с  отцом последние осенние  грибы, как
приносил маме березовые  ветки с  красными листьями и  как она опускала их в
раствор фриэтана  -- чтоб  листья не скручивались, чтоб и зимой держались на
ветках.
     А на  Рите  не  будет  осени,  не  будет  прощального,  отчаянно-яркого
карнавала природы...
     За наш  отпуск в "Малахите" появились новички.  Их  немного --  четверо
молодых врачей,  десять инженеров из различных  институтов, шестеро  молодых
ученых. Все они попали в "Малахит" потому, что частично пересмотрена система
отбора добровольцев.  Инженеры, врачи и  ученые  необходимы  на  Рите,  а  в
"Малахите" за два года их не подготовишь. Нужны будут и учителя.  Первые две
учительницы  улетели  на  "Рите-1".  Их  готовили  в "Малахите"  по  особой,
"спрессованной"  программе. Так же,  как сейчас учили уже пятнадцать будущих
учителей, и среди них -- Бируту.
     Теперь всем  ясно,  почему перед нашим  отпуском были  объявлены только
пятьсот  восемьдесят  фамилий  астронавтов, а  не  шестьсот.  Ясно,  кто эти
"неизвестные" двадцать.
     А  мне-то  казалось раньше, что двадцать пустых мест увеличивают  шансы
Марата!
     Один  из  двадцати  новичков --  высокий,  темноглазый  и  черноволосый
инженер-механик  Бруно  Монтелло -- торчит  целыми  днями не в  механической
мастерской, а у нас, в киберлаборатории.
     -- Почему ты обходишь свою мастерскую? -- как-то поинтересовался я.
     -- Там  все  знакомо,  --  ответил Бруно.  -- Я уже  работал  на лучших
заводах. А в вашей лаборатории знаю еще не все.  Однажды перед обедом  Бруко
сказал мне:
     --  В  этом "Малахите" слишком спокойная  жизнь.  Тут, кажется, никогда
ничего не случается. У вас и раньше так было?
     --  И  раньше, -- ответил я.  --  Здесь  умные руководители.  Они умеют
предвидеть.
     --  На Земле,  может, и  так, -- согласился он. -- Но на другой планете
даже самый умный не способен предвидеть всего. Там обязательно  что-то будет
случаться. А мы не готовы к неожиданностям.
     -- Нас два года только к этому и готовили, -- возразил  я. --  Мы вроде
умеем все, что должен уметь человек во враждебной природе.
     --  Враждебной  там   будет  не  только  природа.  --  Бруно   печально
усмехнулся. -- Разве ты забыл о том сожженном острове?
     -- Конечно, нет! -- ответил я. -- О нем никто не забывает. Просто о нем
бесполезно говорить.
     Эту тайну планеты Рита наши  астронавты так и не  разгадали. Они только
обнаружили ее и привезли с собой на Землю.
     На дикой планете, населенной людьми, не знающими ни металла, ни колеса,
ни земледелия,  был  обнаружен  большой, пустынный,  удаленный  от материков
остров, засыпанный  радиоактивным пеплом.  Только  громадные одиночные кусты
буйной травы растут там. И ничего больше.
     Наши астронавты не спускались на остров, потому что радиоактивность его
почвы очень велика. Но специальными зондами были взяты образцы пепла.
     И он был исследован в лаборатории космического корабля "Урал".
     К сожалению, пепел рассказал немногое. Стало ясно, что взрыв на острове
произошел за  триста восемьдесят  лет до появления "Урала" возле Риты. Взрыв
был  вызван  неизвестным  на  Земле  естественным изотопом урана, обладающим
чрезвычайно стойкой радиоактивностью. ,
     Потому-то,  даже спустя  сотни лет, на  острове  так и не  появились ни
животные,  ни  птицы.  Одна  лишь  трава  приспособилась  к  высокому уровню
радиации.
     Очень многие  сделали  из этого вывод,  что на  Рите, как и  на  Земле,
такого   естественного  изотопа   урана   нет.  Иначе   животный   мир  Риты
приспособился бы к нему.
     Почему  произошел тот страшный  взрыв -- неизвестно. Это так и осталось
тайной далекой планеты.
     На Земле  высказывались десятки различных гипотез о причинах взрыва. Но
все  они  остались  лишь  гипотезами.  Чтобы  проверить любую из них -- надо
лететь на Риту.
     Конечно, мы полетим туда не ради того, чтобы проверять гипотезы.
     Однако  и загадочным островом  нам  придется  заняться. Хотя бы уже для
того, чтобы не было больше сожженных островов.
     -- А ты не связываешь тот остров с людьми? -- спросил Бруно.
     Я пожал плечами:
     -- Слыхал и такую гипотезу.
     -- Чужую и я слыхал... -- Бруно усмехнулся. -- А своя у тебя есть?
     -- Не люблю заниматься бессмысленным. Ведь на Земле все равно ничего не
докажешь.
     -- Это  не  так  уж бессмысленно.  Разумная догадка позволяет к чему-то
подготовиться...  А  нас  наверняка ждут не только враждебная  природа и  не
только атомные неожиданности...
     --  Ты имеешь  в  виду  враждебность  аборигенов,  старина?  -- спросил
подошедший к нам Али.
     -- И не только аборигенов, -- ответил Бруно. -- Я имею в виду еще и нас
самих.
     -- Ха-ха-ха! -- Али смеялся громко, в полный голос. -- Уж не думаешь ли
ты, что мы способны рубить друг другу головы?
     -- До  этой гениальной идеи я как-то еще не  дошел! -- Бруно  улыбнулся
широко, открыто.  -- Но и такой идиллии,  как в "Малахите",  не будет. Мы не
раз будем рычать друг на друга, старина!
     -- Я рычать не буду!  -- Али сказал  это, гордо подняв голову. --  Я не
лев! Я человек! Я художник!
     -- Я тоже не собираюсь рычать! Но меня могут заставить.
     -- Кто?
     -- Не "кто", а "что". Обстоятельства!
     -- Обстоятельства создаем мы! -- Али сжал  кулак. -- Они у нас вот где!
Обстоятельства будут зависеть от нас!
     -- Я неплохо изучал старуху-историю, -- Бруно  снова улыбнулся. На этот
раз --  снисходительно. --  Так,  как  думаешь  ты, Али, думали многие,  кто
начинал большое дело. А потом обстоятельства выходили из-под контроля. У них
есть  такое грустное свойство -- выходить из-под контроля. И  люди делали не
то, что хотелось, а то, что диктовали обстоятельства.
     Али прищурился.
     -- Если так думаешь -- зачем летишь?
     -- Риска хочу!  -- откровенно признался  Бруно. -- На Земле негде стало
рисковать.  Почти  все  безопасно.  А  рисковать  на  спутниках  Урана  ради
килограмма европия -- не хочется, мелко. Рисковать -- так по-крупному!
     -- Это как-то не так... -- Али задумался. -- Отдает авантюризмом.
     -- Ничуть! --  Бруно возразил  очень спокойно. По-моему,  он  вовсе  не
обиделся. -- Каждый мужчина должен рисковать  в молодости. Если он  не хочет
рисковать,  он болен.  В старину это  сглаживалось армией --  военная служба
была  сплошным  риском. А  когда  не стало армии -- посмотри,  кто  осваивал
Солнечную систему!  Разве старики? И ты  чувствуешь то же,  что и я. Поэтому
летишь! Просто ты над этим не задумывался.
     "Удивительно! -- мелькнуло у меня.  -- После гибели  отца мама говорила
почти то же самое!"
     -- Если  хочешь познать  самого себя  --  говори  с Бруно!  -- громко и
нарочито  высокопарно  произнес Али. -- Давай завтра  говорить весь  день! Я
хочу познать себя! Сто тысяч лет человек  не  может  себя  познать.  Я  буду
первый!
     -- Мальчики! Мы  ждем  вас. Обед на столе. Из дверей столовой выглянула
румяная, "беленькая" Аня, жена Али.
     Обед, видно, давно уже ждал нас.
     -- Идемте!  --  Али махнул рукой.  -- Когда зовут жены -- сопротивление
бесполезно!
     10. На Третьей Космической
     ...Я не хочу улетать! То есть  я даже  хотел бы -- только  не навсегда.
Кажется, все тело мое протестует против этого "навсегда".
     Уже десять  дней  мы  живем  на Третьей  Космической.  Еще  четыре  дня
карантина  -- и  посадка. Еще четыре  дня -- и  громадная голубая Земля наша
начнет удаляться, исчезать и исчезнет для нас.
     Пока она здесь, рядом. Каких-нибудь дня два в космическом лифте или два
часа  в ракете -- и можно ходить по сибирской земле, дышать острым, холодным
таежным воздухом, лепить снежки горячими руками... Пока что мы дома.
     Еще можно сказать два  слова, всего  два  слова -- "не хочу" --  и тебя
немедленно отправят на Землю, и  никто не  упрекнет, и можно будет вернуться
домой или улететь в Африку, Антарктиду, на стройки Австралии -- куда угодно.
Земля велика, и дела на ней много.
     Всего два слова...
     Но я не скажу их.
     В дни карантина мы мало занимались -- только по утрам нам читали лекции
о  самых  последних  достижениях  техники и  различных наук.  Так сказать --
давали сливки.
     Часами мы торчали в зале стерео, где с обеда  до вечера шли самые новые
фильмы  мира.  Во  всех  наших  холлах  лежали на  столах  громадные альбомы
старинных репродукций. Кажется, все лучшее из крупнейших музеев планеты было
собрано здесь. А никто из нас не  мог похвастаться тем, что  побывал во всех
музеях.  И  поэтому  многие  старались  наверстывать на  прощание --  часами
листали альбомы.
     Впервые за  два года у нас было  столько свободного времени. Может, нам
специально дали эти полупраздные дни, чтобы мы могли спокойно подумать?
     Раньше  мы  должны были  прежде всего запоминать. Чтобы  там,  на Рите,
побольше уметь.
     Теперь мы должны думать, чтобы слабые вовремя отсеялись.
     Сказать два слова -- и тебя оставят. И никто никогда не упрекнет.
     Только сам  себе  станешь  противен и  никогда потом и нигде не найдешь
места.
     Вчера ночью Бирута призналась, что чувствует то же, что и я.
     -- Сашка,  --  сказала она. -- Просто не знаю, что со  мной. Конечно, я
полечу!  Ты не бойся! Но меня пугает слово "навсегда".  Я так завидую  тебе!
Ведь ты по-настоящему хочешь лететь! Как я раньше...
     Я  усмехнулся.  И  не стал рассказывать ей,  что чувствую  то же самое.
Веселенький бы разговор тогда получился!
     --  Ах, Сашка!  -- продолжала  Бирута.  --  Если  бы  можно  было  хоть
когда-нибудь вернуться! Хоть под старость! Хоть ненадолго! Как легко было бы
лететь! Может,  с  нами  просто  жестко  поступили?  Может,  нас  надо  было
обмануть? И тогда мы улетали бы весело, беззаботно...
     -- А потом проклинали всех  и вся? -- спросил я.  --  А  потом стали бы
ненавидеть  Землю за  то, что  она  нас обманула? Это,  по-твоему,  было  бы
меньшей жестокостью?
     -- Ты прав, конечно... -- Бирута вздохнула. -- Если бы ты мог  еще хоть
иногда управлять моими мыслями!..
     Она быстро  уснула и совсем по-детски сопела  мне в плечо,  а я не спал
долго и все думал, что, слава  аллаху, не я один такой урод. Может,  всем не
хочется?  Может, это  нормально --  что человеку невыносимо  больно навсегда
покидать родную планету?
     Мне очень хотелось поговорить с мамой. Но  я боялся.  По крайней  мере,
сейчас. Боялся повлиять на ее решение. Она сама решила лететь. И я, конечно,
был  очень  рад.  Но  никогда  не  позволил  бы  себе  уговаривать  ее.  Или
отговаривать.  Как она и отец не  позволяли  себе  этого со мной в последние
годы.
     Я видел,  что маме  очень  трудно.  Труднее,  чем  кому-либо из нас.  И
все-таки каждый должен пережить это в одиночку.
     После ночного разговора с Бирутой я уже был уверен, что все наши ребята
решают сейчас эту  мучительную, эту  последнюю земную проблему. Последнюю --
если летишь. И первую -- если остаешься.
     Однако наши повседневные разговоры были обычными:
     -- Ты слыхал вчера по радио, что опыты Фризье прошли удачно?
     -- Слыхал? Ну и что?
     --  Как что! Телепатический мост между Парижем и  Мельбурном!  Нам бы с
тобой такого Фризье!
     -- А на кой он нам? Мы там все будем в куче! Достаточно и радиофонов!
     -- Вот утащат тебя аборигены в свою пещеру -- и тогда вспомнишь Фризье!
Будешь звать его вместо мамы!
     --  Не  буду! Телепатия  всегда  была только опытами.  И всегда  только
опытами  останется.  Никому  неохота подставлять свои мозги для  постоянного
заглядывания...
     -- ...Ребята! Кто взял мою "Греческую мифологию?" Я же ее не дочитал!
     -- Не грусти! На месте изучишь! Возьмешь себе в переводчицы  ритическую
жрицу...
     -- Бери уж сразу эротическую -- чтоб полезное с приятным...
     -- Ребята -- я серьезно!
     -- А какой чудак серьезно изучает сейчас греческую мифологию? Сорок лет
проспишь -- все забудешь.
     -- И потом  у них все наоборот. Вместо Зевса -- Афродита. На  ритянском
Олимпе еще наверняка матриархат...
     -- ...Вот  гляжу на эти репродукции и думаю: ведь сейчас люди красивее.
Намного красивее, чем в старину!
     -- Естественный отбор, дружище! Некрасивому сложно жениться. Некрасивой
трудно выйти замуж. Вот и потомства у них  маловато.  Читай древнего мудреца
Дарвина. Он открыл  это за четыреста лет до  тебя. Так что Нобелевскую ты не
оторвешь!
     Однако и в  этот обычный  бодрый  "треп"  однажды прорвалась  тревожная
струя:
     -- Ребята! Слыхали? Утром Ральфа Олафссона отправили на Землю!
     -- Сам просил?
     -- Галлия его не выдержала. Она просила.
     -- А ты откуда знаешь?
     -- Радисты сказали. За завтраком объявят.
     -- Жаль парня. Не виноват, а остается.
     -- Не ту жену выбрал...
     -- Кого-то вместо них пришлют?
     -- По алфавиту...
     К  вечеру  в столовой  Третьей  Космической  появляются Марат  и  Ольга
Амировы.  Марат  бледен  и  как-то  очень  смущенно принимает  поздравления.
Конечно, он рад, но, видимо, стыдится показать свою радость. Ведь причина ее
-- беда  товарища. Все-таки  незавидно  положение  дублеров! Ложное какое-то
положение. Сиди и жди -- кто струсит? кто не выдержит? кто заболеет?
     Впрочем, другие дублеры, сидящие в карантине на Земле, сейчас наверняка
смертельно завидуют Амировым и даже их смущению в нашей столовой.
     После  ужина  Марат  отводит меня  в  сторону  и  вынимает  из  кармана
маленький конверт.
     -- Просили передать, -- говорит Марат. -- Если я поднимусь,  конечно...
Почте не доверили.
     Марат улыбается. Чуть заметно, краешками губ.
     -- Лина? -- сразу догадываюсь я.
     --  Да.  Прилетала перед началом карантина. Я  остаюсь один  и разрываю
конверт. В нем -- коротенькая записка:
     "Счастливого пути, Сандро! Спустишься на Риту --  вспомни меня.  Я буду
уже старушкой, но мне очень хочется, чтобы ты меня вспомнил.
     Линка-неудачница".
     Все-таки я свинья! Совсем не думал о Лине в  последние месяцы.  Даже не
вспомнил ни разу!
     ...Многие ждут,  что в этот вечер  нас соберут для серьезного разговора
командиры корабля Федор Красный и Пьер Эрвин.
     Но нас никто не собирает. Все идет так же, как шло раньше. Будто ничего
не случилось.
     Потом  только  до меня  доходит:  о  чем можно говорить  с  нами,  если
сбежавших  уже  нет? Ведь  собрать нас для  разговора  --  значит, оскорбить
подозрением...
     Честно говоря, я  предполагал,  что не  выдержит Женька Верхов.  Однако
Женька, видно, крепче, чем я думал.
     Мы держимся с ним сейчас холодно-дружески. Здороваемся, улыбаемся, даже
иногда шутим. А что тепла нет -- кому до этого дело?
     Я с удовольствием не общался бы с ним совсем. Но это  невозможно. Тогда
кому-то из нас придется остаться.
     Если  бы я  был уверен, что оставят Женьку, --  давно  обнажил  бы наши
истинные  отношения. Потому  что на Рите Женька будет очень опасен  -- это я
точно знаю.
     Но оставить  могут и меня. И  тогда Женька будет  на Рите еще  опаснее.
Потому что никто не ждет от него подвоха.
     Сейчас у меня, пожалуй, не меньший технический авторитет, чем у Женьки.
Мои  радиофоны  с запоминающим устройством уже давно  в  производстве. И  мы
увозим с  собой первую партию таких аппаратов. И  об этом  тоже говорили  по
радио, сообщали в газетах.
     Я легко  мог  бы  усилить  шум,  передав  любому местному промышленному
управлению свои  коробочки эмоциональной памяти с обратной связью. Но  я все
тяну. Лишь в  последний день,  перед самой посадкой в корабль, я передам  их
радиотехникам  Третьей Космической. Пока будут проверять  мои  коэмы  --  мы
улетим.
     Две  коэмы я беру  с собой. О  них не  знает  никто,  кроме Вируты. Но,
по-моему, они не скоро понадобятся на Рите.
     Сейчас, в последние  дни, мне начинает  казаться,  что  все  эти коэмы,
"поминальники" и прочая дребедень -- мальчишеские забавы, которым я придавал
слишком  большое  значение.  Сейчас  надвигается  что-то  огромное,  важное,
несоизмеримое с тем, чем мы жили до сих пор.
     Такой ли я, какие нужны в этих новых условиях? Может, это вовсе не  для
меня? Ведь, к сожалению, я далеко не лучший образец человеческой породы.
     Гожусь ли я для того, на что замахнулся?
     ...На следующий вечер Бируте передают конверт, и я вижу, как она читает
письмо на другом конце холла, в кресле, а потом прячет конверт в карман.
     Наверно,  письмо  от  матери. Как  и сама Бирута,  ее мать  очень любит
писать и получать письма.
     Но обычно Бирута рассказывает мне, что пишет мать.
     А в этот вечер она не говорит ничего.
     И поэтому мне начинает казаться, что письмо -- не от матери.
     Впрочем, чему тут удивляться? Были же у Бируты друзья до "Малахита". И,
может,  не только  друзья. Я никогда не спрашивал ее об этом, потому что  не
ревную к прошлому, как часто, к сожалению, ревнует  сама Бирута.  Но если  я
мог получить  прощальную записку от  Лины,  то  почему  не может получить от
кого-то письмо моя жена? И если я, щадя ее нервы, уничтожил записку и ничего
не сказал о ней, то почему Бирута не может сделать того же?
     Все   равно   ведь  прощальные  записки   никогда  ничего  не   меняют.
Ничегошеньки!
     11. Прощай, Земля!
     Сегодня уходим мы в даль,
     В безбрежную даль -- навсегда.
     К тебе не вернемся, Земля!
     Твои не увидим поля!
     Твои не увидим леса!
     В твои не заглянем глаза!
     Я  даже  не  знаю,  откуда  доносится  аккомпанемент.  Кажется, музыкой
наполнен  воздух,  ее  отдают  нам стены,  и потолки, и  черные большие окна
Третьей Космической.
     Еще  вчера  эту мелодию  неуверенно  наигрывали тонкие  длинные  пальцы
Розиты Гальдос, а мы спешно подбирали последние слова и еще не знали, выйдет
или не выйдет у нас прощальная песня.
     А сегодня мы поем ее -- в шестьсот здоровых молодых глоток. Поем и идем
по гнутым коридорам Третьей Космической к дверям своего  корабля. И мелодия,
которую вчера еще знали только мы, сейчас звучит над всей планетой.
     Не думай, что весело нам, Не думай, что очень легко По дальним и чуждым
мирам Бродить от тебя далеко.
     Мы поем  это  и улыбаемся, и бодро идем  вперед.  Мы знаем, что десятки
телеобъективов глядят на нас из стен и потолков коридора, десятки микрофонов
слушают нас. Это глаза и уши Земли. Она видит и слышит нас и молча прощается
с нами.
     К  тебе мы  пришлем наших  внуков. Прими их как  внуков своих.  Как нас
перед вечной разлукой, В морях искупай в голубых, На пляжах погрей золотых.
     Это  Бирута написала про моря и пляжи. Это  ее строчки.  Это  наш с ней
отпуск звучит в прощальной песне.
     Мы идем не толпой. Идем шеренгами.  Чтобы всех было видно. Ведь каждого
кто-то хочет увидеть  на Земле. Ведь  с каждым кто-то хочет проститься. Хотя
бы молча.
     Мы  улыбаемся  и поем  о  наших  будущих внуках,  которых вчера  только
выдумали и над  которыми --  чего скрывать? --  кое-кто  еще  вчера смеялся;
какие, к лешему, у нас внуки?..
     Их путь будет горьким и трудным,
     Но им ведь не выбрать другой.
     И в праздник,
     И в