ктивом, живущим в одном, не
очень   большом   доме.   А   до  этого  ведь  понятие   "человечество"   не
распространялось  дальше  своего  племени, своего  народа.  В том  жестоком,
залитом  кровью  веке   человечество  впервые  выстрадало  всеобщую,  святую
ненависть  к  войне,  всеобщую решимость  покончить с  нею навсегда, на  все
будущие  времена.  В  том веке  впервые родилось истинное  братство народов,
которое  затем  стало  законом  жизни всей планеты. И,  наконец,  в том веке
человек впервые вышел в космос и ступил  на почву других планет. Короче, тот
век  был  переломным. Всеобщая история  человечества  началась  с двадцатого
века. А до этого была только история отдельных племен, стран и народов.
     И поэтому я редко пропускал книги  о  двадцатом веке. Я всегда старался
прочитать  о нем  как  можно  больше. А в школе, когда распределяли темы для
самостоятельных  работ,  обычно  выбирал  что-нибудь по  двадцатому веку.  В
девятом классе это был обзор второй мировой войны.
     Я прочитал тогда очень  много о  войне и знал уже  столько, что хватило
бы, наверно, на  три школьных  доклада. И в  какой-то  из последних  вечеров
работы  в библиотеке  я перелистывал старинные журналы с записками  русского
посла в  Англии. Это были  записки о борьбе за второй фронт -- небольшая,  в
общем-то, деталь в истории войны. И опубликованы они были через двадцать лет
после ее окончания.
     Записки, конечно, были очень  интересны. Но  ничего  из них я  так и не
продиктовал на пленку  --  было собрано уже  слишком много материала. А  вот
рукописную  полувыцветшую   запись   на  синей  обложке  журнала   почему-то
захотелось сохранить в памяти. Чем-то тронула эта случайная запись человека,
пережившего ту  страшную войну. И  я  продиктовал ее на пленку,  и переписал
дома на диктографе, и вот помню до сих пор.
     " Это не очень понятно... -- писал неизвестный  человек. --  Хотя война
все дальше уходит в прошлое -- она вспоминается не реже. Ничуть не реже, чем
раньше. Даже, пожалуй, чаще. Тогда, сразу  после войны, о ней хотели забыть,
старались не думать. А теперь думается.
     О  ней  может напомнить  неожиданно попавшая  в  руки  книга  тех  лет,
отпечатанная на толстой, грубой, ломкой уже бумаге, или залежавшееся в книге
пожелтевшее военное  письмо,  сложенное треугольником,  с чернильным штампом
возле адреса: "Просмотрено  военной цензурой" и со  старательно вычеркнутыми
строчками, или чудом сохранившиеся хлебные карточки -- декабрьские, за сорок
седьмой  год -- последние хлебные карточки...  И просто так вспоминается  --
безо  всяких  поводов, потому  что все в  этой войне  было трудно, больно  и
страшно, но ясно, определенно и чисто. Неясности начались потом".
     Короткая запись.  И грустная. И неизвестно  зачем сделанная. И,  может,
поэтому трогает. И даже помогает понять что-то в сегодняшних моих чувствах и
мыслях.
     Думает  ли обо  мне  сейчас Таня? Ведь она знает,  что я лечу, -- имена
астронавтов объявлены всему миру.
     Видимо, никогда мне не узнать -- думала ли она обо мне в  эти последние
мои месяцы на Земле.
     Впрочем... Если бы не думала -- разве думал бы о ней я? Да еще столько!
Ведь  казалось -- уже  почти забыл ее. Ничего о  ней не напоминало. И  вдруг
такое!
     Из-за  этих мыслей даже не читается  в ионолете,  хотя обычно  я в этой
машине читаю.  Здесь  нечего больше делать -- ионолет все время идет  высоко
над  облаками,  на  такой высоте, с которой  все равно, даже и без  облаков,
ничего на земле не разглядишь.
     А сейчас журнал, который я взял в дорогу, лежит на коленях, и прочитаны
в нем всего две страницы.
     Я  лечу к  Бируте.  Уже больше недели  ее  лицо  улыбалось мне только с
небольшого экрана  видеофона, и я  страшно  соскучился  по ее  глазам, по ее
рукам, по ее ночному шепоту, по ее ласкам.
     Каждый вечер, заканчивая разговор по видеофону, Бирута напоминала:
     -- Так ты  не забудь написать  мне письмо! Или сегодня же вечером,  или
завтра утром. Обязательно!
     Еще  улетая  к  родителям, в Прибалтику, Бирута взяла  с меня  слово --
каждый  день  писать  ей письма. Несмотря на то,  что мы каждый вечер  будем
разговаривать. Странность, конечно!  Каприз!  Но  я  писал  --  мне  приятно
выполнять ее капризы.
     Я  хочу сейчас думать только о Бируте, а думаю почему-то больше о Тане.
Странно устроен  человеческий мозг! Постигают-постигают его и,  казалось бы,
давно постигли, а управлять им  как следует все еще не могут. И по-прежнему,
как  во времена древнейшего врача Галена, -- "мы не  вольны  в течении наших
мыслей, так же как в обращении нашей крови".
     А может, это и хорошо, что "не вольны"? Может, в этом и прелесть?
     Остаток своего отпуска я проведу с Бирутой в Прибалтике. Еще целые  три
недели мы будем жить у  ее родителей в Меллужи, и бродить по сосновым лесам,
и валяться на золотом песке у  моря.  Целые  три недели! Сейчас кажется, что
это -- вечность. Но пройдут они -- покажутся мигом.
     А  девять  дней отпуска  я  провел  дома.  Хотя  теперь  и  дома-то, по
существу, нет. Потому что те немногие вещи, которые очень дороги нам с мамой
и в которых  для нас суть дома, мы упаковали  и отправили  на космодром.  Их
переправят  оттуда  на Третью Космическую и  уложат в трюмы "Риты-3", нашего
корабля.  А  в доме нашем будут  жить  другие люди и  выкинут наверняка наши
старые вещи, и поставят свои.
     Правда, это будет не сейчас, а позже -- когда мы с мамой улетим.
     Мама моя  полетит вместе с нами. Ей разрешили это в виде исключения, из
уважения  к памяти отца.  И  еще  -- в благодарность за то,  что она вернула
человечеству тайну последней отцовской пластмассы. Ту тайну, которую считали
погибшей вместе с отцом и с цехом, где пластмасса испытывалась.
     Целый  год мама  перебирала в  папином  кабинете  бумажку за  бумажкой,
прослушивала  пленку  за  пленкой.  Целый год, плохо  разбираясь в  новейшей
химии, искала то,  над чем  бился отец -- состав  пластмассы, совершенно  не
пропускающей радиоактивные потоки.
     Мама  никому не говорила об  этой  своей  работе, ни  у кого не просила
помощи, никого не хотела отрывать от дела. Даже я в своем "Малахите" узнал о
том, что сделала мама, только из последних известий по радио.
     Она расшифровала все путаные, исчерканные черновики отца. Она нашла все
последние формулы, разобрала  торопливые, сокращенные и  запутанные  записи,
которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание.
     И теперь лаборатория, которой  руководил отец, уже завершает  дело. Там
начали было  все заново. Но мамин труд позволил им перенести работу сразу на
последний этап.
     И хотя наш  корабль  полетит  еще с прежней -- тяжелой, просвинцованной
обшивкой,  на следующем корабле  ее уже  не будет. Следующий корабль обошьют
отцовской пластмассой, и он будет легче и людей возьмет намного больше.
     Пластмасса оказалась  невиноватой  в том  взрыве цеха,  который погубил
отца. Испытание недавно  повторили на  новом  оборудовании --  и все  прошло
нормально.  И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно,  в  том старом цехе
просто свихнулся  один из киберов  и  неверно  замкнул цепь. А пластмасса --
надежная. Отец не зря работал.
     Вернув эту пластмассу людям, мама отправится с  нами.  И будет на  Рите
больше одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше.
     Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание
в  тот подледный поселок, где добывают алмазы и где она встретила и полюбила
отца.
     Оттуда  она  еще полетит на Огненную Землю и затем -- в Рио-де-Жанейро,
на любимый свой пляж, где также многое для  нее связано с папой. А потом еще
проведет недельку дома.  И это  наверняка будет самая тяжелая для нее неделя
--  в  пустом  доме,  где  остались  лишь  старый,  бездушный робот Топик да
воспоминания.
     По-моему, не нужно было бы маме этой недели. Но мама так решила, и я не
посмел ее отговаривать.
     Чудно! Даже не верится, что через какие-нибудь два месяца мы уже  будем
на Третьей Космической станции, где монтируются  и  откуда уходят корабли на
Риту.  Что  через  три  месяца мы  уже будем застывшими льдинками  в  каютах
затерянной в Бесконечности "Риты-3".  Совершенно  не верится в это! То  есть
мозг понимает,  что  это  --  будет. Но  чувства  пока  не приемлют.  Словно
подобное должно случиться с кем-то другим, не с тобой.
     Интересно  -- у  всех  так или  только  у меня?  Надо будет спросить  у
Бируты. Или у Али -- когда вернемся в "Малахит".
     Он ведь тоже летит  -- мой  дорогой,  горячий Али. Летит вместе с  Аней
Кузьминой, беленькой-беленькой  вологодской  девчонкой,  которая  стала  его
женой и подругой Бируты.
     А вот Марат Амиров не попал  в список.  Даже не понимаю,  почему.  Он в
пятерке  сильнейших историков  "Малахита". Но  попали  только двое  из  них.
Может, на Рите, по земным представлениям, пока не требуется много историков?
Правда, Марат и его жена Ольга -- первые в списке дублеров. Но это небольшое
утешение. Придется ли  кого-то дублировать?  Кто  откажется от полета? Разве
что случится несчастье...
     Впрочем, загадывать рано. Пока что  объявлены почему-то  только пятьсот
восемьдесят фамилий. А полетят шестьсот человек.
     Как  это ни странно, но  летит  и  Женька  Верхов. И  с ним  --  розита
Гальдос, красавица-кубинка, лучшая певица нашего лагеря.
     Весь  "Малахит"  с  первых  дней  восхищался  Розитой.  Столько  парней
крутилось вокруг нее! И,  хотя я никогда не был в их числе, Бируте почему-то
долго казалось, что меня в их число тянет.
     Это были все чудесные парни,  и я не могу понять, почему Розита выбрала
Женьку.
     Правда, Женька держался в "Малахите" очень спокойно и солидно. И вполне
профессионально  работал в нашей лагерной киберлаборатории.  Но  работал без
блеска,  без выдумки -- ни одной новой  идеи. Впрочем, ничего другого я и не
ждал от него.
     Он явно не добивался здесь славы, как добивался ее в школе -- яростно и
беззастенчиво.  Он очень охотно аплодировал здесь  другим --  например, Али,
который  не   раз   будоражил   "Малахит"   своими   новыми  скульптурами  и
декоративными панно.
     У  Женьки уже  была  готовая слава  талантливого изобретателя, и многие
ждали от него новых изобретений, и я не раз слышал, как его спрашивали:
     -- Над чем работаешь сейчас?
     Женька в таких случаях загадочно улыбался и отвечал:
     -- Если получится -- узнаешь. А не получится -- чего болтать?
     Он  был  скромен.  Он так и  держался --  скромным гением.  У него  это
получалось.
     Но я  был  совершенно, я был абсолютно уверен, что ничего нового  он не
выдумает, ни над чем в одиночку не бьется.
     Зато бился я.  После гибели отца,  после того, как все  определилось  и
накрепко  сложилось у нас с Бирутой, я работал очень много и сделал все, что
должен был сделать на Земле.
     Три  месяца  назад   я   передал  Уральскому  промышленному  управлению
радиофоны с запоминающим устройством  на десять номеров. У  них  стандартный
размер и  стандартные длительность и дальность  действия.  И их батареи ни в
чем не уступают прежним, хотя меньше и легче их.
     --  Задали вы нам работы!  --  сказал мне представитель  управления. --
Теперь ведь надо перестраивать производство!
     Первую  партию  новых аппаратов  обещали сделать  быстро  --  к  нашему
отлету.  Так   что  мы   увезем  с   собой  на   Риту  радиофоны   с   моими
"поминальниками".
     Об этом говорили  по радио  и,  как  когда-то Женьку,  таскали  меня на
телестудию. После передачи Женька Верхов первый подошел и поздравил меня.
     -- Вот видишь, -- сказал он. -- И ты добился! Я же тебе предрекал!
     Он предрекал совсем другое.  Но я  не стал  уточнять  --  кивнул  ему и
отошел.  До  сих  пор неприятно  с ним  разговаривать.  Довел  я  до конца и
коробочки эмоциональной памяти. У меня уже  есть пять штук с обратной связью
-- от  коэмы в мозг. Нигде больше  нет таких. Но о них я пока не  говорю. Не
хочу шума. Не  хочу, чтобы  вспоминали  об "изобретении"  Женьки и объявляли
меня его последователем или даже учеником.
     А  ведь могут!  Потому что никто не знает, как было все  на самом деле.
Никто, кроме Тани.
     Это она еще в начале  девятого  класса подкинула мне книжку  старинного
фантаста, которую  читал Михаил Тушин на корабле "Урал". Тот фантаст выдумал
коробочки эмоциональной  памяти. Но в его  время их  не могли сделать --  не
было отправных приборов,  не умели  улавливать и  анализировать биотоки. А в
наше время -- умеют. И различные схемы анализатора биотоков широко известны.
И я решил воспользоваться ими, чтобы создать коробочки эмоциональной памяти,
о которых мечтал тот фантаст.
     Вначале  у  меня  ничего  не  получалось.  Диктуешь,  диктуешь  в такую
коробочку, а потом подключишь ее к  экрану  -- и  никакого толку. Одни тени!
Обычный анализатор биотоков дает линии, а у меня -- тени. Вся и разница.
     Потом  я  сообразил сосредоточить все приемники  биотоков  на  кончиках
пальцев,  где  больше нервных окончаний,  где они  гуще.  И  на экране стали
появляться  картины.  Смутные,  но  понятные.  Даже  Таня  попробовала.  Она
записала  в  коробочку  нашу  первую поездку на Пышму.  Ту самую поездку, во
время которой я и обещал,  что не полечу  один  на Риту. И, хоть запись  еще
выглядела на экране нечетко, -- это все же была запись.  Коробочка работала.
Мечта  старинного  фантаста  становилась жизнью. Однако  все  это было  лишь
полдела.  Ведь воспроизведение записи  должно быть  не на экране, а в другом
мозгу. И я взялся сразу за второй  этап,  надеясь, что промежуточные  стадии
обработаю потом, когда будет решено главное.
     А  Таня  не выдержала --  похвалилась  моей  работой  у  Ленки Буковой.
Рассказала и о том, что я делаю, и, главное, что приемники биотоков я собрал
на кончиках пальцев. У меня месяцы ушли, пока додумался до этого...  И Ленка
и  Женька, который был у  нее, слушали Таню вроде бы  рассеянно, без особого
интереса.  Но уже через три месяца  после  этого разговора  Женька принес на
городскую   юношескую  техническую  станцию  красивые  гладкие  коробочки  и
красивый  небольшой  экран в строгой  черной рамке и продемонстрировал  свои
первые  записи  --  турпоход по Байкалу  и дорогу на Рицу. Ничего  записи! Я
потом смотрел. Зрительная память у Женьки приличная.
     На станции, конечно, подняли крик. Гениальное  открытие! Вызвали нашего
директора и  учителей. А потом собрали все школьные киберлаборатории города.
Вот на этот, второй, сеанс я и попал. И Таню привез с собой.
     Эффектно было! И  Женька  был эффектен. Высокий, полный, благообразный,
очень  строго  одетый.  Лицо  бледное,  губы   горят,  темные  глаза  широко
открыты... В общем, типичный гений. Так сказать, одухотворенное лицо.
     А может, он тогда просто боялся? Боялся, что я публично брошу ему в это
самое одухотворенное лицо то слово, которого он заслуживает...
     Или Таня бросит.
     Наверно, Таню он боялся больше, чем меня.
     А  как  хлопал  глазами наш  рыжий  Юлий Кубов,  руководитель  школьной
киберлаборатории! Еще бы -- такой талант проглядел!
     Конечно, Юлий Кубов знал, что я вожусь с  коробочками. И даже ворчал на
меня  за то, что я забросил радиофоны.  Но чего я в коробочках добился, чего
не добился -- он  пока не ведал. Не  контролировал  нас по  мелочам. А я  не
бегал к нему с мелкими вопросами. Сам искал.
     Поэтому  я  и  не удивился, что  Юлий хлопал  глазами:  такое  странное
совпадение -- один начинал,  другой  закончил... Поэтому  он  и промолчал --
слишком мало знал, чтобы говорить.
     Но, разумеется, больше всего Кубов удивился Женьке. Ведь Женька ни разу
не был в нашей киберлаборатории. И никогда  не увлекался электроникой. И, по
общему мнению, знал ее не больше, чем положено по школьной программе.
     Но  когда  подброшена  идея, когда  ясен принцип и кем-то  уже обойдены
подводные  рифы, когда общеизвестны  схемы отправных  приборов -- отчего  не
сделать? И не завоевать себе славу гения?.. Так сказать, по дешевке... Авось
пригодится.
     Эта слава пришла к нему быстро. Как горный обвал.
     Уже через три дня после второго сеанса я видел красивое, одухотворенное
Женькино лицо на экране телевизора.
     Это  была  передача  из  нашего  города.  Но,  как  особо  важная,  она
транслировалась через спутники связи на всю планету. И называлась солидно --
"Интересное открытие уральского школьника".
     А потом темные, красивые Женькины глаза мелькали на страницах журналов,
звонкий, хорошо поставленный Женькин голос слышался по радио...
     Телевизионную передачу  мы  смотрели вместе с Таней, у нее дома, и Таня
не выдержала, расплакалась и сквозь слезы все повторяла:
     -- Какая я дрянь! Какая дрянь!.. Неужели ты когда-нибудь простишь меня?
     Я  успокаивал Таню и гладил ее густые русые волосы, и целовал ее мокрые
глаза, и за эти ее слезы ненавидел  Женьку в тысячу раз  сильнее, чем за все
остальное.
     Мы  тогда пытались  понять,  почему  он это  сделал, --  так вот нагло,
открыто, беззастенчиво.
     -- Наверно, мы сами виноваты, -- предположила Таня. -- Вспомни, сколько
мелких подлостей прощал Женьке чуть ли не каждый из нашего класса. С  первых
лет. Все мы ему что-то прощали.  И ты прощал, и  я, и другие. Помню, в пятом
классе  я полмесяца мучилась -- писала "Приветствие  покорителям океана". Мы
тогда в интернате  жили, помнишь?  А Женька подслушал, как я декламировала в
пустой спальне, и выдал эти стихи за свои. Когда он их прочитал на вечере --
я убежала  в  спальню  и  проплакала до самого сна. Но смолчала. Не хотелось
связываться.  И ты  смолчал, когда в седьмом классе  он  оттер твой доклад о
Рите с праздников на будни. Помнишь это?
     -- Как не помнить? Все настроение пропало...
     -- Зато  в  День  космонавтики  делал  доклад Верхов!  А к  праздничным
докладам, сам понимаешь, --  больше внимания. Так вот и создавалась слава. И
сейчас ты молчишь...
     Да...  И  в  десятом  классе я  смолчал  и  забросил  свою  работу  над
коробочками.  Не  хотелось  кому-то  что-то  доказывать,  кого-то  в  чем-то
убеждать. Противно было.
     И сейчас все еще противно. И поэтому я  молчу, не говорю  никому о том,
что закончил работу над уже известными всей планете коэмами.
     Я решил  сказать  о  них  только  на Третьей  Космической, перед  самым
отлетом. Оставлю их там, и они будут жить на Земле, но весь шум, который они
вызовут на радио  и на телевидении, уже никак не коснется  меня. Одна только
Бирута знает все о моей работе. Но она умеет молчать, когда надо.
     Сейчас она, наверно, уже ждет на аэродроме. Ведь добираться биолетом от
Меллужи до  Латвийского аэропорта  -- почти  столько же,  сколько  лететь от
Урала до Латвии. Смешно устроен наш транспорт! С двадцатого века  такое -- и
вот до сих пор.
     Кажется,  мы  уже  начинаем  снижаться.  Зажглось  табло.  Приблизились
облака.  Скоро  причалит  к борту посадочный  самолет.  А  в  журнале  так и
остались прочитанными всего две страницы.
     Лучше уж не говорить об этом! А то Бирута наверняка поинтересуется:  "С
кем это ты там любезничал всю дорогу?"
     9. Бруно
     Мы покидаем наш "Малахит" в  конце сентября -- самого нежного и  самого
грустного месяца.
     В  жизни  не  видел я  ничего  красивее,  чем сентябрь на  Урале. Самая
богатая, самая пышная южная природа никогда не даст  такого  буйства красок,
как  осенние уральские  леса. Все тона и полутона, все нежнейшие  переходы и
переливы красок -- от желтого и зеленого до оранжевого и багрово-красного --
можно увидеть здесь.
     Мы выскакиваем по утрам из  коттеджей  на зарядку  и видим незатухающие
костры берез среди густой зелени молодых сосен и елей.
     Мы бежим гуськом  к озеру, и  по сторонам  дорожки  наряднейшей  лентой
тянутся желто-оранжево-коричнево-зеленые осины, полыхающие кусты боярышника.