стречном  поезде,  их  глаза  встречаются,  и  первый
понимает, что напрасно посмотрел, что тот в окне напротив - убийца. А убийца
смотрит на него и улыбается. Вот  и  все.  Просто  улыбается.  И  мой  герой
понимает, что обречен. Он отводит глаза, стараясь себя спасти. Но  второй  -
убийца - продолжает смотреть на него. А  когда  мой  герой  снова  поднимает
глаза, в окне напротив уже никого нет. И он понимает,  что  убийца  сошел  с
поезда; через минуту тот появился в  поезде,  где  ехал  мой  герой,  в  его
вагоне, прошелся по проходу и сел сзади. Ну что, страшно? Страшно.
   - Идея шикарная, но так не бывает, - отрезал Крамли.
   - Бывает, и чаще,  чем  вы  думаете.  В  прошлом  году  мой  приятель  на
"роллс-ройсе" пересекал страну. И его шесть раз чуть не сбросили с дороги. В
разных штатах. На него нападали люди,  которым  не  нравился  его  роскошный
автомобиль. Если бы они преуспели, это было  бы  убийство,  самое  настоящее
убийство, и ничего больше.
   - Ну, это совсем другое дело. Роскошная машина есть роскошная машина.  Им
было все равно, кто в ней сидит. Убить, и все... А то, о чем вы говорите...
   - Есть убийцы и убийцы. Старик из трамвайной кассы был настоящей жертвой.
И леди с канарейками тоже. Их глаза так и  говорили:  "Возьми  меня,  сделай
милость, прикончи  навсегда..."  Чужак  будет  следующим,  -  произнес  я  в
заключение. - Могу прозакладывать жизнь.
   - Не надо, - вдруг очень спокойно возразил Крамли. - Вы паренек  хороший,
но, видит Бог, молоко у вас на губах не обсохло.
   - Чужак, - повторил я. - Сейчас, когда гибнет  пирс,  он  тоже  погибнет.
Если его никто не  убьет,  он  привяжет  себе  на  шею  "Закат  Запада"  или
"Анатомию меланхолии" и бросится в воду с остатков пирса. Так  что  добавьте
Чужака в наш список.
   И, словно соглашаясь со мной,  в  африканских  владениях  Крамли  взревел
жаждущий крови лев.
   - Надо же! Только-только  у  нас  пошел  хороший  разговор,  -  посетовал
Крамли, И повесил трубку.

***

   Впервые за многие  недели,  месяцы,  даже  годы  по  всей  Венеции  стали
поднимать шторы.
   Как будто город у океана просыпался, перед тем как уснуть навеки.
   Прямо напротив моего  дома  в  маленьком  бунгало,  с  которого  хлопьями
осыпалась белая краска, шторы подняли днем, и...
   Когда вечером я пришел домой и выглянул в окно, я обомлел.
   На меня смотрели глазки.
   Не просто пара глаз, а дюжина, и даже не одна дюжина, а  сотня,  а  то  и
больше.
   Глазки были стеклянные, уложенные  рядами.  Они  образовывали  светящиеся
дорожки, а некоторые покоились на небольших подставках.
   Глазки были и голубые, и карие, и зеленые, и серые, и черные, и желтые  Я
перешел через узкую улицу и стал разглядывать  эту  сказочную  модернистскую
выставку.
   - Вот бы обрадовались мальчишки! Вот  поиграли  бы  на  грязном  школьном
дворе! - сказал я самому себе.
   Глазки  ничего  не  сказали.  Лежа  на  своих  подставках  или  собранные
небольшими кучками на белом бархате, они не мигая  смотрели  сквозь  меня  и
дальше, в некое холодное будущее у меня за плечами.  Я  чувствовал,  как  их
взгляд скользит по моей спине.
   Кто сделал эти стеклянные глазки, кто положил их на  окно  и  ждал,  сидя
внутри, когда их удастся продать и вставить кому-нибудь  в  глазницу,  я  не
знал.
   Кто бы это ни был, он  принадлежал  к  невидимым  венецианским  умельцам,
продающим свои изделия. Иногда в пещерной глубине этого  бунгало  я  замечал
острый язычок голубовато-белого пламени и видел, как  чьи-то  руки  работали
над похожими на слезы каплями расплавленного стекла. Но лицо  старика  (а  в
Венеции, штат Калифорния, все старики) пряталось за толстой защитной  маской
из металла и стекла. Издалека удавалось разглядеть только, как появляется на
свет новый глаз, пока еще слепой, как его помещают в центр  пламени,  с  тем
чтобы на следующий день, словно яркую конфету, положить на подоконник.
   Приходил ли кто покупать столь своеобразные украшения - этого я  тоже  не
знал. Никогда не видел, чтобы кто-то ощупью входил в бунгало  и  выходил  из
него с обновленным взглядом. За весь год шторы поднимали всего раз  или  два
раза в месяц.
   Глядя на подоконник, я думал: "Странные глазки, не видели ли вы пропавших
канареек? Не заметили, куда  они  делись?"  И  добавлял:  "Следите  за  моей
квартирой, ладно? Ночью будьте настороже.  Погода  может  измениться.  Может
пойти дождь. И ко мне могут наведаться тени. Могут позвонить в дверь. Вы уж,
пожалуйста, все примечайте и хорошенько запомните".
   Но блестящие шарики, черные, как агат, и белые, как мрамор, - мои  давние
друзья по играм в школьном дворе - даже не моргнули в ответ.
   В эту минуту чья-то рука, словно рука фокусника, высунулась  из  мрака  и
опустила на глазки штору.
   Похоже, стеклодуву не понравилось, что я глазею на его глаза.
   А может, он боялся, как бы я не расчихался так, что потеряю один  глаз  и
приду к нему просить замену.
   Покупатель! Я мог испортить его безупречный послужной список. Десять  лет
он выдувал глаза и ни одного не продал.
   "Интересно, - подумал я, - а  не  продает  ли  он  в  качестве  побочного
промысла купальные костюмы тысяча девятьсот десятого года?"
   Вернувшись к себе, я выглянул в окно.
   Штора  снова  была  поднята,  ведь  я  уже  не  стоял  за  окном,  словно
инквизитор. Глазки сияли, чего-то ожидая. "Интересно, что они увидят ночью?"
- подумал я.

***

   "Я трепещу, чего-то ожидая".
   Я мгновенно проснулся.
   - Что это? - обратился я к пустому потолку.
   Кто это сказал? Леди Макбет?
   "Я трепещу, чего-то ожидая".
   Бояться неизвестно чего без причины.
   И с этим страхом дожить до рассвета.
   Я прислушался.
   Не туман ли это бьется в мою дверь, оставляя на  ней  синяки?  Не  он  ли
проверяет на прочность мою замочную скважину? И не подкрадывается ли к моему
коврику только мне предназначенный маленький шторм с дождем, чтобы  оставить
у дверей морские водоросли?
   Пойти и посмотреть я боялся.
   Я открыл глаза и взглянул на дверь в коридор,  ведущий  в  мою  крошечную
кухню и еще более крошечную ванную.
   Вечером я повесил на дверь свой старый и рваный белый халат.  Но  теперь,
когда я был без очков - они лежали  на  полу  возле  кровати,  а  все  врачи
сходились на том, что зрение у  меня  препаршивое,  -  халат  перестал  быть
халатом.
   На двери висело Чудовище.
   Когда мне  было  пять  лет  и  мы  жили  на  востоке,  в  Иллинойсе,  мне
приходилось среди ночи подниматься по темной лестнице в ванную. И  если  там
не горел хотя бы тусклый свет, вверху на площадке всегда пряталось Чудовище.
Иногда мать забывала включить свет. Поднимаясь по лестнице, я изо  всех  сил
старался не смотреть вверх. Но страх одолевал меня,  и  я  все  же  поднимал
глаза. Чудовище неизменно было там, оно рычало голосом проносившихся мимо  в
ночи паровозов, траурных  поездов,  увозивших  любимых  сестер  и  дядей.  Я
останавливался у подножия лестницы...
   И визжал.
   Сейчас Чудовище висело здесь, на двери, ведущей в темноту, в коридор,  на
кухню, в ванную.
   "Чудовище, - заклинал я, - уходи!"
   "Чудовище, - убеждал я белое пятно на двери, - я знаю, тебя нет.  Ты  мой
старый халат".
   Беда в том, что я не мог как следует его разглядеть.
   "Дотянуться бы до очков, - думал я, - надеть их, тогда я вскочу..."
   А пока я лежал, мне снова было восемь, потом  семь,  потом  пять  лет,  а
потом и четыре года, я делался все меньше и меньше, а Чудовище  на  двери  -
все больше, все длиннее, все темнее.
   Я боялся даже моргнуть. Боялся, что любое  движение  заставит  его  мягко
спланировать вниз и...
   - Ax! - вскрикнул кто-то.
   Потому что на другой стороне улицы зазвонил телефон.
   "Заткнись, - подумал я. - Ты вспугнешь Чудовище, оно прыгнет!"
   А телефон звонил. В четыре часа ночи! В четыре! Господи, кто?..
   Пег? Заблудилась в мексиканских катакомбах? Пропала?
   Телефон звонил.
   Крамли? С результатами вскрытия, которых я и знать не желаю?
   Телефон все звонил.
   Или то голос холодного дождя, бегущей ночи, бессвязный  бред  алкоголика,
оплакивающего страшные события, в то время как длинный трамвай, мчась сквозь
грозу, визжит на поворотах?
   Звонки смолкли.
   Крепко зажмурившись, сжав зубы, закутав голову простыней, я, отвернувшись
к стене, прижался к  влажной  подушке.  И  мне  показалось,  будто  я  слышу
неуверенный шепот. Я похолодел.
   Затаил дыхание. Старался утишить сердцебиение.
   Потому что именно сейчас, именно в это мгновение...
   Разве не почувствовал я,  как  Нечто  коснулось  кровати,  кто-то  тяжело
опустился на нее?
   У меня в ногах?

***

   Следующей жертвой стал не Чужак.
   И  не  леди  с  канарейками  испустила  вдруг  последний  вздох,   сделав
прощальный круг по комнате.
   Исчез кое-кто другой.
   И вскоре после рассвета блестящие глазки напротив  моей  многострадальной
квартиры увидели, как прибыло доказательство.
   Перед моей дверью остановился грузовик.
   Невыспавшийся, измученный, я услышал его и насторожился.
   Кто-то постучался в дверь моего гроба.
   Я заставил себя  взлететь  в  воздух,  проплыл,  как  воздушный  шар,  по
комнате, с треском распахнул дверь и слипающимися глазами всмотрелся в морду
огромного здоровенного быка. Бык произнес мою фамилию. Я признался, что  это
я. Он попросил подписать вот здесь, показал где. Я подписал  что-то  похожее
на квитанцию министерства транспорта и стал смотреть,  как  грузчик  потопал
обратно к своему грузовичку, выволок из кузова какой-то знакомый упакованный
объемистый предмет и покатил его по улице. "Господи, - подумал я, - что это?
От кого?.." Но огромный узел на колесах  задел  дверной  косяк,  и  раздался
мелодичный звук. Я зашатался, предугадав ответ.
   - Куда ставить? -  спросил  бык,  оглядывая  мои  заставленные  роскошной
мебелью королевские покои. - Здесь сойдет?
   Он с трудом подтащил упакованный предмет к  стене,  окинул  презрительным
взглядом мою дешевую тахту, пол без ковра, мою пишущую машинку и  потопал  к
выходу, оставив дверь открытой настежь.
   А на другой стороне улицы я увидел десять дюжин блестящих голубых, карих,
серых стеклянных глазок, следящих за тем, как я срываю упаковку и вижу...
   Ту самую Улыбку.
   - Мой Бог! - вскричал я. - Да это же пианино, я слышал, как оно играет...
   Регтайм "Кленовый лист".
   Хлоп! Закрылась дверца кабины, грузовик, тарахтя, укатил.
   Я рухнул на свою уже почти рухнувшую  тахту  не  в  силах  поверить,  что
передо мной эта широкая, безучастная, сияющая слоновой костью улыбка.
   "Крамли!" - мысленно воззвал я. Провел ладонью по омерзительной  стрижке,
слишком длинной на затылке, слишком короткой на  висках.  Пальцы  ничего  не
чувствовали.
   "Да, малыш?" - отозвался Крамли.
   "Я передумал, Крамли, - мысленно признавался я. - Исчезнет не Чужак и  не
старая леди с канарейками".
   "Вот тебе раз! Кто же?" - спросил Крамли.
   Кэл-брадобрей.
   Молчание. Вздох. Затем...
   Щелчок, гудки.
   Вот почему, глядя на то, что осталось на  память  от  встреч  со  Скоттом
Джоплином, я не  сорвался  с  места  и  не  помчался  звонить  своему  другу
полицейскому детективу.
   Все стеклянные глазки из бунгало напротив дружно изучали  мою  стрижку  и
наблюдали, как я закрываю дверь.
   "Ладно, - подумал я. - Только ведь я  даже  собачьего  вальса  играть  не
умею".

***

   Парикмахерская была  открыта  и  пуста.  Муравьи,  пчелы,  термиты  и  им
подобные побывали здесь до полудня.  Стоя  в  дверях,  я  глядел  на  полное
опустошение. Как будто кто-то подкатил ко входу гигантский пылесос и высосал
из помещения все.
   Пианино, как известно, попало ко мне. Интересно, кто получил и кому могло
понадобиться парикмахерское кресло, притирания, лосьоны, оставлявшие пятна и
мазки на зеркалах, висевших на  стенах?  И  еще  интересно,  кому  достались
волосы?
   Посреди парикмахерской стоял человек. Как мне помнилось, это был  хозяин,
сдававший ее в  аренду,  -  мужчина  лет  пятидесяти,  он  водил  метлой  по
безволосому полу, без видимой цели гладил пустые половицы. Он поднял глаза и
увидел меня.
   - Кэла нет, - объявил он.
   - Вижу, - ответил я.
   - Подонок смылся, не заплатив мне за четыре месяца аренды.
   - Дела у него шли плоховато, правда?
   - Да никаких дел вообще не было. Только стрижки. Даже на два бакса они не
тянули, никуда не годились, могли бы побить все рекорды в штате.
   Пощупав свою макушку и затылок, я согласно кивнул.
   -  Мерзавец,  унес  ноги,  а  ведь  задолжал   мне   за   пять   месяцев.
Сосед-бакалейщик говорит, Кэл еще был здесь в семь  утра.  От  агентства  по
продаже подержанных вещей в восемь явились  за  креслом.  Остальное  забрала
Армия спасения. Не знаю, кому досталось пианино. А хотелось бы знать. Загнал
бы его, хоть какие-то деньги выручил. - Хозяин взглянул на меня.
   Я промолчал. Пианино есть пианино. По каким-то причинам Кэл  отослал  его
мне.
   - Как вы думаете, куда он подался? - спросил я.
   - Вроде у него родственники в Оклахоме,  в  Канзасе,  в  Миссури.  Сейчас
кто-то заходил, сказал, будто слышал, как два  дня  назад  Кэл  заявил,  что
будет гнать машину,  пока  земля  не  кончится,  а  тогда  кинется  прямо  в
Атлантику.
   - Кэл такого не сделает.
   - Да нет, скорее осядет где-нибудь у ирокезов, и скатертью дорожка. Видит
Бог, стриг он хуже некуда.
   Я прошел по чистым белым половицам, по очищенной от волос территории, сам
не зная, чего ищу.
   - А вы кто? - спросил хозяин, беря метлу наперевес.
   - Писатель, - пояснил я. - Вы же меня знаете. Я - Чокнутый.
   - Черт, а я вас не узнал. Это Кэл вас так изукрасил?
   Он поглядел на мои волосы. Я почувствовал, как у меня кровь  приливает  к
скальпу.
   - Еще вчера.
   - Расстрелять его за это мало.
   Я  прошел  по  комнате  и  завернул  за  тонкую  деревянную  перегородку,
отделявшую заднюю часть парикмахерской. Там стояли мусорные  ведра,  там  же
была уборная.
   Я уставился в мусорное ведро и обнаружил в нем то, что искал.
   Фотографию Кэла со Скоттом Джоплином, прикрытую  накопившимися  за  месяц
волосами, которых оказалось не так уж много.
   Я нагнулся и вытащил фотографию.
   И меня словно обдало леденящим холодом.
   Скотт Джоплин исчез!
   Кэл был на месте, навсегда оставшись  юным  и  сияющим  от  счастья,  его
тонкие пальцы лежали на клавишах.
   А человек, нагнувшийся над ним и усмехавшийся...
   Был вовсе не Джоплином.
   Это был совсем другой парень, черный,  более  молодой,  казавшийся  более
порочным.
   Я поднес фотографию к самым глазам и внимательно всмотрелся в нее.
   На том месте, где когда-то была голова Скотта Джоплина,  виднелись  следы
засохшего клея.
   "Господь был милостив к Кэлу, - подумал я. - Никому из нас и в голову  не
пришло как следует рассмотреть снимок. К тому же он был под стеклом и  висел
высоко, не так-то легко было его снять".
   Видно, когда-то, давным-давно, Кэлу попалась фотография Скотта  Джоплина,
он бритвой вырезал голову и заклеил ею лицо  этого  другого  парня.  Налепил
голову на голову. И подпись наверняка подделал. А мы все эти  годы  смотрели
на снимок, вздыхали, прищелкивали языками  и  восторгались:  "Ну,  Кэл,  вот
здорово! Да тебе повезло! Взгляни только!"
   И все годы Кэл глядел на фото, зная, что это обман, зная, что  и  сам  он
обманщик, и обрабатывал головы клиентов так, что казалось,  будто  над  ними
пронесся  канзасский  смерч,  а  потом  их  расчесал   впавший   в   буйство
жнец-маньяк.
   Я перевернул снимок  и  снова  полез  в  мусорное  ведро,  надеясь  найти
отрезанную голову Скотта Джоплина.
   И знал, что не найду.
   Кто-то ее забрал.
   И тот, кто сорвал ее со снимка, тот и звонил Кэлу по  телефону,  угрожая:
"Все про тебя знаю", "Ты теперь весь на виду", "Разоблачен". Я вспомнил, как
у Кэла зазвонил телефон. А Кэл испугался и не снял трубку.
   А однажды, два или три дня назад, пришел он в свою парикмахерскую, и  что
же? Взглянул случайно на снимок и  чуть  не  упал.  Голова  Скотта  Джоплина
пропала. Значит, и Кэл пропал.
   Все, что он  успел,  это  распорядиться  насчет  парикмахерского  кресла,
оставить лосьоны Армии спасения и отправить мне пианино.
   Я прекратил поиски. Сложил фотографию Кэла без  Джоплина  и  вышел  из-за
перегородки  посмотреть,  как  хозяин  подметает  половицы,  на  которых  не
осталось волос.
   - Кэл, - начал я. Хозяин перестал мести.
   - Кэл не... - продолжил я. - Я хочу сказать... Ведь... Я имею  в  виду..,
ведь Кэл жив?
   - Гад, - ответил хозяин, - жив-живехонек, удрал на восток,  проехал  уже,
поди, миль четыреста и не заплатил мне за семь месяцев.
   "Слава Богу, - подумал я. - Значит, можно не рассказывать об этом Крамли.
Во всяком случае, сейчас. Бегство - это не убийство, и Кэл - не жертва.
   Нет?
   Удрал на восток? А может, Кэл покойник, хоть и ведет машину?"
   Я вышел из парикмахерской.
   - Парень, - сказал хозяин, - ты плохо выглядишь, и  когда  пришел,  плохо
выглядел, и сейчас. "Не так плохо, как некоторые", -  подумал  я.  Куда  мне
теперь идти? Что делать, если Улыбка заняла всю мою квартиру, где и  спальня
и гостиная в одной комнате, а я умею играть только на "Ундервуде"?

***

   В ту ночь телефон на заправочной станции зазвонил в два  тридцать.  А  я,
вымотанный предшествующей бессонной ночью, как пришел, так и лег спать.
   Лежал и прислушивался.
   Телефон не умолкал.
   Он звонил две минуты, потом три. Чем дольше он звонил, тем  холоднее  мне
становилось. Когда я наконец соскочил с кровати, натянул купальные  трусы  и
потащился через дорогу, у меня уже зуб на зуб не попадал, как в метель.
   Сняв трубку, я сразу почувствовал, что это Крамли, там далеко, на  другом
конце провода, и он еще ничего не успел сказать,  а  я  уже  понял,  что  за
новости он собирается сообщить.
   - Все-таки случилось? Да? - спросил я.
   - Откуда вы знаете? - Крамли говорил так, будто тоже не спал всю ночь.
   - Почему вы туда пошли? - спросил я.
   - Час назад я брился, и вдруг меня будто стукнуло. Возникли предчувствия,
о  каких,  черт  побери,  вы  обожаете  рассказывать.  Я  еще   здесь,   жду
следователя. Хотите подойти и сказать: "Ну я же говорил!"?
   - Нет, не хочу. Но приду.
   И повесил трубку.
   Вернувшись к себе, я увидел свое "Нечто", оно все  еще  висело  на  двери
ведущего в ванную коридора. Я сорвал его, швырнул на пол и стал топтать. Это
было только справедливо, ведь ночью оно нанесло визит  леди  с  канарейками,
вернулось на рассвете и ничего мне не сказало.
   "Господи, - думал я, тупо топчась  на  купальном  халате.  -  Теперь  все
клетки опустели".

***

   Крамли стоял на одном берегу Нижнего Нила, у сухого русла реки.  Я  встал
на другом. Патрульная машина и фургон из морга ждали внизу.
   - Вам это зрелище не понравится, - предупредил Крамли.
   Он помедлил, дожидаясь, когда я кивну, чтобы откинуть простыню.
   - Это вы звонили мне среди ночи? - спросил я.
   Крамли покачал головой.
   - Сколько прошло с тех пор, как она умерла?
   - Мы считаем, часов одиннадцать.
   Я мысленно вернулся назад. Четыре  часа  утра.  В  четыре  утра  зазвонил
телефон. Звонило "Нечто", чтобы сказать мне. Если бы я побежал  отвечать  на
звонок, холодный ветер в трубке рассказал бы мне - об этом.
   Я кивнул, Крамли откинул простыню.
   Под ней была леди с канарейками, и в то же время ее там не было. Какая-то
часть ее витала в темноте, а на то, что осталось на кровати,  смотреть  было
страшно.
   Глаза ее неподвижно уставились на жуткое "Нечто", на ту дьявольщину,  что
висела на двери у меня в коридоре и невидимой  тяжестью  опустилась  на  мою
постель. Рот, когда-то еще  приоткрывавшийся,  чтобы  прошептать:  "Подойди,
подойди, я жду тебя!" - теперь был  широко  открыт  от  ужаса,  протестовал,
пытался отогнать что-то, оттолкнуть, выставить прочь из комнаты!
   Придерживая пальцами простыню, Крамли взглянул на меня.