ей с закрытыми глазами  лежала
старуха, ее губы чуть шевелились - она дышала.
   "Археоптерик"
   - подумал я.
   Так и подумал. Честное слово. Я видел такие кости в музее, видел  слабые,
как у  рептилии,  крылья  этой  погибшей,  вымершей  птицы,  ее  силуэт  был
запечатлен на песчанике - возможно, рисунок сделал какой-то египетский жрец.
   Кровать и все, что на ней лежало, напоминали захламленное дно  обмелевшей
реки. Словно сквозь медленно текущие воды,  угадывались  соломенный  матрас,
какая-то ветошь и жалкий скелет.
   Она лежала на спине, такая плоская, такая хрупкая,  что  я  засомневался,
живое ли передо мной существо или всего лишь окаменелость, не тронутая ходом
времени.
   - Да? - На пожелтевшем  личике,  едва  видном  из-под  одеяла,  открылись
глаза, словно блеснули стекляшки.
   - Я насчет  канареек,  -  услышал  я  собственный  голос.  -  У  вас  там
объявление на окне? О птицах?
   - Ах, - вздохнула старуха. - ..О Боже... Она забыла. Наверно,  уже  много
лет  не  спускалась  вниз.  И  за  последнюю  тысячу  дней  я,  похоже,  был
единственный, кто поднялся к ней наверх.
   - Ах, - прошептала она. - Это было давно. Канарейки. Да, да. У меня были.
Замечательные. -  В  тысяча  девятьсот  двадцатом  году,  -  продолжала  она
шепотом, - в тридцатом, в тридцать первом... - Шепот стал едва слышен.
   Видно, на этом время для нее остановилось. Дальше  просто  наступало  еще
одно утро, проходил еще один день.
   - Они пели. Господи! Как они пели. Но никто не заходил купить. Почему? Не
продала ни одной.
   Я огляделся: в дальнем углу стояла птичья клетка и еще  две  высовывались
из шкафа.
   - Простите, - тихо прошелестела старуха. - Совсем забыла снять с окна эту
вывеску...
   Я подошел к клеткам. Моя догадка подтвердилась.
   На дне первой я увидел обрывок древней, как папирус, газеты "Лос-Анджелес
тайме" за 25 декабря 1926 года:
   "ВОСШЕСТВИЕ ХИРОХИТО НА ПРЕСТОЛ.
   Сегодня днем молодой двадцатисемилетний император..."
   Я перешел к другой клетке и прищурился. Меня захлестнули  воспоминания  о
студенческих днях со всеми их страхами:
   "БОМБЕЖКА АДДИС-АБЕБЫ Муссолини празднует победу. Хайле Селассие заявляет
протест..."
   Я закрыл глаза и постарался  отмахнуться  от  этого  давнего  ушедшего  в
прошлое года. Вот когда, значит, перестали шуршать перья и смолкли трели.  Я
вернулся к кровати и к тому иссохшему, никому не нужному, что лежало на ней.
И снова услышал свой голос:
   -  Вы  когда-нибудь  включали  по  воскресеньям  утреннюю  передачу  "Час
канареек со Скалистых гор"?
   - С органистом? Он играл, а канарейки - их была целая студия - подпевали!
- радостно воскликнула старуха, от приятных  воспоминаний  ее  плоть  словно
помолодела,  голова  слегка  приподнялась,  глаза  блеснули,  точно  осколки
стекла. - "Когда в горах весна".
   - "Милая Сью", "Голубые небеса", - подхватил я.
   - О, они были прелестны! Канарейки. Правда?
   - Прелестны. - Мне в то время было десять, и я старался понять,  как  эти
чертовы птицы умудряются так верно вторить музыке. - Я  тогда  сказал  маме,
что клетки, наверно, выстилают дешевыми нотами.
   - Похоже, вы были неглупым мальчуганом. -  Голова  в  изнеможении  упала,
старуха закрыла глаза. - Теперь таких не бывает.
   "И никогда не было", - подумал я.
   - Но на самом деле вы ведь пришли, - опять прошелестела она, -  не  из-за
канареек?..
   - Нет, - признался я. - Я насчет того старичка, что снимал у вас...
   - Он умер.
   Я не успел ничего спросить, как она спокойно продолжила:
   - Я не слышала, как он возится внизу на кухне, со вчерашнего утра.  Ночью
тишина мне все объяснила. Когда сейчас вы  открыли  дверь  внизу,  я  так  и
знала: кто-то идет с плохими вестями.
   - Сожалею.
   - Не стоит. Я его совсем не видела, разве только на  Рождество.  За  мной
ухаживает моя  соседка,  приходит  два  раза  в  день,  поправляет  постель,
приносит еду. Значит, он умер, да? Вы хорошо его знали?  А  похороны  будут?
Там на бюро пятьдесят центов. Возьмите, купите от меня букетик.
   Денег на бюро не было. И бюро тоже не было. Но я сделал вид, будто есть и
то и другое, и сунул в карман несуществующие центы.
   - Приходите через шесть месяцев, - прошептала она. - Я тогда  поправлюсь.
И снова буду продавать канареек, и... Вы смотрите на дверь? Вам надо идти?
   - Да, мэм, - виновато сказал я. - Хочу предупредить - у вас входная дверь
незаперта.
   - Ну и что? Кому нужна такая старуха,  как  я?  -  Она  в  последний  раз
приподняла голову.
   Глаза вспыхнули, лицо исказилось, словно что-то  отчаянно  билось  у  нее
внутри, стремясь вырваться наружу.
   - Никто больше не войдет в этот дом, никто не поднимется по  лестнице!  -
выкрикнула она.
   Голос смолк, словно радиостанция, оставшаяся за холмами. Веки опустились,
она медленно выключалась из действительности.
   "Господи, - подумал я, - да ведь ей хочется, чтобы кто-то поднялся сюда и
оказал ей ужасную услугу! Только не я!" - пронеслось у меня в голове.
   Глаза у нее широко раскрылись. Неужели я произнес это вслух?
   - Нет, - проговорила она, пристально вглядываясь мне в лицо. - Вы не он.
   - Кто?
   - Тот, кто стоит у моей двери. Каждую ночь. - Она вздохнула. - Но никогда
не входит. Почему?
   Она остановилась, как часовой механизм. Еще дышала, но уже хотела,  чтобы
я ушел.
   Я взглянул через плечо. В дверях ветер шевелил пыль,  там,  словно  туман
клубился, как будто кто-то стоял и ждал. Что-то или  кто-то,  кто  появлялся
каждый вечер и стоял в холле.
   Я направился к дверям.
   - Прощайте, - сказал я.
   Молчание.
   Надо бы остаться, выпить с ней чаю, пообедать, позавтракать. Но никто  не
может защитить всех нуждающихся в защите. Верно?
   У дверей я задержался.
   - Прощайте.
   Возможно, она пробормотала это слово в своем старческом глубоком  сне.  Я
чувствовал только, как ее дыхание выталкивает меня из комнаты.
   Спускаясь по лестнице, я сообразил, что так и не узнал  фамилию  старика,
утонувшего в львиной клетке с горстью не  нашедших  применения  конфетти  от
трамвайных билетов в каждом кармане.
   Я отыскал его комнату, но толку от этого не было.
   Его фамилии там не будет, так же как и его самого.

***

   Все всегда  начинается  хорошо.  Но  как  редко  история  людей,  история
маленьких и больших городов имеет счастливый конец.
   Все  разваливается,  преображается   до   неузнаваемости.   Расползается.
Распадается связь времен.  Молоко  скисает.  По  ночам  в  моросящем  тумане
провода, натянутые на высоких столбах, рассказывают страшные истории. Вода в
каналах слепнет от пены.
   Чиркнешь по кремню, а искры нет. Ласкаешь женщину,  и  никакого  тепла  в
ответ.
   Внезапно кончается лето.
   Зима пробирает до мозга костей.
   И наступает черед стены.
   Стены, что находится в  комнатушке,  где  от  грохота  проносящихся  мимо
больших красных трамваев вы мечетесь, словно в кошмаре, в холодной  железной
кровати  на  содрогающемся  нижнем  этаже  своих,   вряд   ли   королевских,
Апартаментов Имени Погибших Канареек  в  доме,  номер  которого  свалился  с
фасада, а табличка с названием улицы на углу так перекосилась, что указывает
не на север, а на восток, и теперь, если кто-то когда-нибудь  захочет  найти
вас, он свернет не туда, куда надо, и исчезнет навсегда.
   Но зато у вас есть стена  возле  кровати.  Можно  читать  ее  слезящимися
глазами или протянуть к ней руку, но так и не достать: слишком  она  далеко,
слишком глухая, слишком пустая.
   Я знал, что, раз я нашел комнату старика, я найду в ней и эту стену.
   И нашел.

***

   Дверь, как и все двери в этом доме, оказалась незапертой, словно  комната
ждала, что в  нее  забредет  ветер,  или  туман,  или  какой-нибудь  бледный
незнакомец.
   Забрел я. И замешкался в дверях. Может быть, я ожидал, что найду здесь на
пустой койке рентгеновский снимок старика? Его комната, как и комната леди с
канарейками наверху, напоминала о  распродажах  домашнего  скарба,  когда  к
концу не остается ничего - за гроши растаскивают все подряд.
   Здесь на полу не валялось даже зубной щетки, не было ни мыла, ни мочалки.
Видно, старик мылся раз в день в  море,  чистил  зубы  пучком  водорослей  и
стирал единственную рубашку в соленых волнах,  а  потом  раскладывал  ее  на
песке в дюнах, ложился рядом и ждал, пока  она  высохнет  на  солнце,  если,
конечно, оно появится.
   Я двинулся вперед, словно нырнул в пучину. Если вы  знаете,  что  человек
мертв, воздух в покинутом им помещении противится каждому  вашему  движению,
даже мешает дышать.
   Я чуть не задохнулся.
   Моя догадка оказалась неверна.
   Потому что фамилию старика я увидел на  стене.  И  чуть  не  упал,  когда
наклонился, чтобы прочесть ее.
   Имя повторялось снова и  снова,  оно  было  нацарапано  на  штукатурке  в
дальнем от кровати конце стены. Снова и снова. Словно  человек  боялся,  что
выживет из ума или будет забыт; словно страшась, что однажды утром проснется
безымянным, он снова и снова царапал стену пожелтевшим от никотина ногтем.
   "Уильям". А потом "Вилли", затем "Вилл", а под этими именами - "Билл".
   А потом снова, снова и снова.
   "Смит", "Смит", "Смит", "Смит".
   А в самом низу: "Уильям Смит".
   И "Смит У.".
   Эта его таблица умножения плыла у меня перед  глазами.  Я  вглядывался  в
нее, а она то становилась совсем неразличимой, то вновь  обретала  четкость.
Потому что я представлял себе все те ночи,  когда  и  сам  боялся  заглянуть
вперед, в темную бездну моего будущего Боялся  увидеть  себя  в  1999  году,
одинокого, царапающего ногтем шгукатурку, словно скребущаяся мышь.
   - Боже мой, - прошептал я. - Ну-ка постой!
   Койка взвизгнула подо мной, как потревоженная во сне кошка.  Я  навалился
на нее всей своей тяжестью и шарил пальцами по штукатурке. Там были какие-то
слова. Письмо? Намек? Улика?
   И я вспомнил любимый детьми фокус. Просишь приятелей написать  что-нибудь
в блокноте, вырвать страничку и разорвать ее. Потом уходишь  с  блокнотом  в
другую комнату, проводишь мягким  карандашом  по  бесцветным  отпечаткам  на
чистой странице раз, другой, и, возвращаясь, объявляешь, что было написано.
   Это я сейчас и проделал. Достал карандаш и осторожно начал  водить  тупым
грифелем по стене. Проявились сделанные ногтем  царапины:  обрисовался  рот,
потом глаз, какие-то полосы и круги, обрывки стариковской полудремы  "Четыре
часа ночи, а сна нет".
   Чуть ниже едва различаемая мольба:
   "Господи! Помоги уснуть!"
   А на рассвете отчаянное:
   "Господи Иисусе!"
   И наконец под этими словами я увидел  то,  что  будто  ударило  меня  под
колени, и я присел. Потому что на стене было нацарапано:
   "Он снова стоит в холле".
   "Да ведь это обо мне, - промелькнуло у меня в мозгу.  -  Это  же  я  пять
минут назад стоял наверху перед дверью старухи. И минуту назад - перед  этой
дверью. И..."
   Прошлая ночь. Трамвай. Дождь. Огромный вагон грохочет по рельсам, скрипят
и стонут деревянные части, сотрясаются потускневшие металлические детали,  а
кто-то невидимый  раскачивается  в  проходе  у  меня  за  спиной,  оплакивая
похоронный рейс трамвая.
   "Он снова стоит в холле".
   А тот стоял в проходе у меня за спиной.
   Нет, нет, это уж слишком!
   Ведь не преступление же - правда? - испускать стоны в вагоне трамвая? Или
стоять в холле, глядя на дверь, одним своим молчанием давая понять  старику,
что ты здесь.
   Правда! Не  преступление.  Но  что,  если  этот  "кто-то"  однажды  ночью
все-таки вошел в комнату?
   И занялся своим "одиноким делом"?
   Я снова вгляделся в надпись,  такую  же  выцветшую,  едва  заметную,  как
объявление о продаже канареек на окне. И попятился, стремясь уйти, вырваться
из жуткой комнаты человека, приговоренного к одиночеству и отчаянию.
   Выйдя в  холл,  я  постоял,  принюхиваясь  к  воздуху,  пытаясь  угадать,
приходил ли сюда снова и снова в последнее время тот, другой, лицо  которого
едва скрывало череп.
   Мне захотелось  вихрем  взлететь  по  лестнице  и  закричать  так,  чтобы
затряслись птичьи клетки:
   - Ради всего святого, если тот человек придет опять, позвоните мне!
   Но как? В холле я видел пустую  подставку  для  телефона,  а  под  ней  -
"Желтые страницы" за 1933 год.
   Тогда хотя бы крикните в окно!
   Но кто услышит ее голос, слабый, как скрип старого ключа в ржавом замке?
   "Ладно, - подумал я, - приеду и буду караулить". Только зачем?
   Да затем, что эта, словно поднятая с морского дна мумия, эта  по-осеннему
пожелтевшая, обряженная для похорон старуха, лежащая наверху, молит  о  том,
чтобы к ней по лестнице поднялся холодный ветер.
   "Запереть все двери?" - подумал я.
   Но когда попытался плотнее закрыть входную дверь, у меня ничего не вышло.
   И я слышал, как холодный ветер по-прежнему шепчет в доме.

***

   Пробежав часть пути, я замедлил шаг, остановился  и  взял  было  курс  на
полицейский участок.
   Однако у меня в ушах зашуршали сухими крыльями мертвые канарейки.
   Они рвались на волю. И только я мог их спасти.
   И еще я почувствовал, как вокруг меня тихо плещутся воды  Нила,  поднимая
ил со дна, и он, того и гляди,  поглотит  и  сотрет  с  лица  земли  древнюю
Никотрис - дочь египетского фараона, которой уже две тысячи лет.
   Только я мог не дать черным водам  Нила  унести  ее  вниз  по  течению  и
засыпать песком.
   И я побежал к своему "Ундервуду".
   Начал печатать и спас птиц. Напечатал еще  пару  страниц  и  спас  старые
высохшие кости.
   Чувствуя свою вину и в то же  время  торжествуя,  торжествуя  и  чувствуя
вину, я вынул листы из машинки, расправил и уложил в ящик,  где  из  птичьих
клеток и речного песчаника слагался мой  роман,  где  птицы  начинали  петь,
только когда вы читали напечатанное, а шепот со  дна  слышался,  лишь  когда
переворачивали страницы.
   И, воодушевленный тем, что спас всех, вышел из дому.

***

   Я  шел  в  полицейский  участок,  обуреваемый  грандиозными   фантазиями,
безумными идеями, вооруженный невероятными  уликами,  совершенно  очевидными
решениями возможных загадок.
   Я  прибыл  туда,  чувствуя  себя  сверхловким   акробатом,   выделывающим
сверхсложные трюки на  сверхненадежной  трапеции,  подвешенной  к  огромному
воздушному шару.
   Откуда мне было знать, что сыщик  -  лейтенант  Элмо  Крамли  -  вооружен
длинными иглами и духовым ружьем?
   Когда я появился, он как раз выходил из участка.
   Видно, выражение моего лица подсказало ему, что я готов обрушить на  него
свои наблюдения, фантазии, концепции, улики. Он поспешно вытер лицо, чуть не
нырнул обратно в участок и осторожно пошел по дорожке, словно приближался  к
бомбе.
   - Вы-то что тут делаете?
   - А разве от граждан не  ждут,  что  они  явятся,  если  могут  разгадать
убийство?
   - Где вы нашли убийство? - Крамли обозрел окрестный  пейзаж  и  убедился,
что трупов не видно. - Что имеете сказать еще?
   - Вы не хотите выслушать то, что мне известно?
   - Все это я уже слышал. - Крамли прошел мимо меня и направился к  стоящей
у поребрика машине. - Стоит кому-нибудь у нас  в  Венеции  отдать  концы  от
сердечного приступа или оттого, что наступил на свои же шнурки, на следующий
день ко мне являются доброхоты с советами,  как  распутать  загадку,  отчего
остановилось сердце или запутались шнурки. И у вас на лице написано, что вас
одолевают эти сердечно-шнурочные заботы. А я не спал всю ночь.
   Крамли говорил на ходу, и мне приходилось бежать за ним, так как, подобно
Гарри Трумэну, он делал сто двадцать шагов в минуту.
   Услышав, что я следую за ним, Крамли бросил через плечо:
   - Вот что я вам скажу, юный папа Хемингуэй...
   - Вы знаете, как я зарабатываю на жизнь?
   - Все в Венеции это  знают.  Вы  же  вопите  на  весь  город,  стоит  вам
напечатать рассказ в "Дешевом детективном журнале" или в "Детективах Флина",
и тычете пальцем в эти журналы у газетной стойки.
   - Ой! - воскликнул я: из моего воздушного шара вытекли  остатки  горячего
воздуха. Приземлившись,  я  остановился  возле  автомобиля  Крамли  напротив
сыщика, закусив нижнюю губу.
   Крамли это заметил, и у него сделался отечески виноватый вид.
   - Господи Иисусе! - вздохнул он.
   - Что?
   - Вы знаете, за что я не терплю сыщиков-любителей? Почему они  у  меня  в
печенках сидят? - спросил Крамли.
   - Но я-то не сыщик-любитель. Я - профессиональный писатель, у меня, как у
насекомого, усики-антенны, и они мне хорошо служат.
   - Значит, вы просто кузнечик, умеющий печатать,  -  проговорил  Крамли  и
подождал, пока я проглочу обиду. - А вот если бы вы  поболтались  с  мое  по
Венеции, посидели бы в моей конторе и побегали в морг, вы бы  знали,  что  у
любого проходящего мимо бродяги, у любого  еле  стоящего  на  ногах  пьяницы
столько теорий, доказательств,  откровений,  что  их  хватило  бы  на  целую
Библию, под их тяжестью потонула бы лодка на баптистском воскресном пикнике.
Если бы мы слушали каждого болтуна проповедника, прошедшего  через  тюремные
двери, так полмира оказалось бы под подозрением,  треть  -  под  арестом,  а
остальных пришлось бы сжечь или повесить. А раз так, чего ради  мне  слушать
какого-то  юного  писаку,  который  даже  еще  не  зарекомендовал   себя   в
литературе?
   Я снова моргнул от обиды, он снова сделал паузу.
   - Писаку, который, найдя львиную клетку со случайно  утонувшим  стариком,
уже вообразил, будто наткнулся на "Преступление и наказание",  и  мнит  себя
сыном Раскольникова. Все. Речь закончена. Жду реакции.
   - Вы знаете про Раскольникова? - изумился я.
   - Знал еще до вашего рождения. Но на это овса не купишь.  Защищайте  вашу
версию.
   - Я - писатель. О чувствах я знаю больше, чем вы.
   - Вздор. Я - детектив. И о фактах знаю больше, чем вы. Боитесь, что факты
собьют вас с толку?
   - Я...
   - Малыш, скажите мне вот что. Когда-нибудь что-нибудь с вами случалось?
   - Что-нибудь?
   - Ну да.  Что-нибудь.  Важное,  или  не  очень,  или  незначительное.  Ну
что-нибудь вроде болезней, насилия, смертей, войны, революции, убийства?
   - У меня умерли отец и мать...
   - Естественной смертью?
   - Да. Но одного моего дядю застрелили во время налета...
   - Вы видели, как его застрелили?
   - Нет, но...
   - Ну так вот. Если не видели, не считается. Я хочу спросить: а прежде вам
случалось находить людей в львиных клетках?
   - Нет, - признался я, помолчав.
   - Ну вот видите. Вы до сих пор в шоке.  Вы  еще  не  знаете  жизни.  А  я
родился и вырос в морге.  Вы  же  сейчас  впервые  столкнулись  с  мраморным
столом. Так может быть, успокоитесь и пойдете домой?
   Он понял, что его голос стал звучать слишком громко,  покачал  головой  и
закончил:
   - Почему бы и мне не успокоиться и не поехать домой?
   Так он и сделал. Открыл дверцу, прыгнул на сиденье, и не  успел  я  снова
надуть свой воздушный шар, как его и след простыл.

***

   Чертыхаясь, я с силой захлопнул за собой дверь телефонной будки, бросил в
прорезь монету в десять центов и набрал номер телефона, находящегося за пять
миль от меня, в Лос-Анджелесе. Когда на Другом конце провода сняли трубку, я
услышал, что по радио звучит  итальянская  песенка,  услышал,  как  хлопнула
дверь, как спустили воду в уборной. Но при этом я знал, что  там  меня  ждет
солнце, в котором я так нуждался.
   Леди, проживающая в этом многоквартирном доме  на  углу  Темпла  и  улицы
Фигуэроя, вспугнутая телефонным звонком, откашлялась и проговорила:
   - Que ?
   - Миссис Гутиеррес! - заорал я. - Миссис Гутиеррес! Это Чокнутый.
   - О, - выдохнула она и засмеялась. - Si, si . Хотите говорить
с Фанни?
   - Нет, нет, просто покричите ей. Пожалуйста, миссис Гутиеррес!
   - Кричу.
   Я услышал, как она отошла от телефона, как накренилось ветхое, дышащее на
ладан здание. Когда-нибудь ему на крышу сядет черный  дрозд  и  оно  рухнет.
Услышал, как маленькая  собачонка  чихуа-хуа,  похожая  на  веселого  шмеля,
затопотала по линолеуму всл