о,
пользовался этим снадобьем на случай, если по дороге в Плайя-дель-Рей  вдруг
получит срочный вызов от Гитлера.
   Чаще  всего  я  видел  его  по  воскресеньям  на  Мускульном  берегу:  он
неподвижно подпирал свой велосипед, в то время как вокруг  демонстрировались
ходуном ходящие дельтовидные мышцы и раскатывался громогласный  мужественный
смех. Хопвуд красовался на пирсе Санта-Моники с  видом  генерала  Роммеля  в
последние дни отступления из Эль Аламейна, его  удручало  обилие  песка,  но
зато радовало глаз обилие молодых тел.
   Он  казался  таким  далеким  от  всех  нас,  когда,  погруженный  в  свои
германо-англо-байронические грезы, скользил мимо на велосипеде.
   Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я стану свидетелем того,
как  он  припарковывает  свой   "ралей"   возле   круглосуточно   открытого,
облюбованного летучими мышами обиталища предсказателя по картам таро  А.  Л.
Чужака.
   Однако он таки там припарковался и замешкался У дверей.
   "Не входи! - подумал я. - К А. Л. Чужаку  заходят  лишь  те,  кому  нужно
раздобыть кольца с ядом, которые так любили Медичи,  или  телефонные  номера
кладбищенских склепов".
   Но Эрвина Роммеля это не пугало.
   А равно не пугало ни Хищника, ни Калигулу.
   Чужак притягивал их.
   И все трое послушно вошли.
   К тому времени как туда подоспел я, дверь уже оказалась закрытой. На  ней
я впервые заметил список, хотя  он,  наверно,  выцветал  тут  годами  и  уже
пожелтел, - список, напечатанный на машинке  с  бледной  лентой,  в  котором
перечислялись все те, кто проникал в эти врата, дабы психоанализ  вернул  им
здоровье.
   X. Б. Уорнер, Уорнер Улэнд, Уорнер Бакстер, Конрад Нагель,  Вилма  Бэнки,
Джон Барримор, Клара Боу.
   Прямо-таки "Указатель актеров" за двадцать девятый год.
   Но значилась здесь и Констанция Реттиген.
   Во что я не поверил.
   И Джон Уилкс Хопвуд.
   В это мне пришлось поверить.
   Ибо я увидел, как за пыльным,  полузанавешенным  от  любопытных  взглядов
окном  на  рваной  кушетке,  из  расползавшихся  швов  которой  с   безумным
неистовством торчала набивка, кто-то лежит. Этот  кто-то  был  в  коричневом
твидовом костюме. Он лежал, закрыв глаза, и, как видно,  повторял  про  себя
реплики из  последнего  акта  пересмотренного  и  заново  отредактированного
"Гамлета".
   "Иисус среди лилий! - как  сказал  бы  Крамли.  -  Христос  по  дороге  к
кресту!"
   В эту минуту  сработала  актерская  интуиция,  и  Хопвуд,  сосредоточенно
творящий про себя свои молитвы, вдруг открыл глаза.
   Он быстро повернул голову, перевел взгляд в окно и увидел меня.
   Увидел меня и А. Л. Чужак, сидевший у кушетки спиной к окну с блокнотом и
карандашом в руках.
   Я отшатнулся, тихонько выругался и поспешил прочь.
   В полном замешательстве я быстро прошел весь  разрушенный  пирс  и  купил
себе шесть плиток шоколада "Нестле", две шоколадки "Кларк" и два  шоколадных
батончика, чтобы подкрепиться на ходу. Когда я  очень  счастлив,  или  очень
огорчен, или смущен, я всегда набиваю рот сладостями и  бросаю  обертки  где
попало.
   Здесь-то, на конце пирса, в  золотистом  предвечернем  освещении  меня  и
настиг Калигула-Роммель. Рабочие,  разрушающие  пирс,  ушли.  Стояла  полная
тишина.
   Я услышал, как его велосипед шуршит  у  меня  за  спиной.  Сперва  Хопвуд
молчал. Он шествовал, крепко прижав к себе своего "ралея", словно женщину  -
насекомое. Потом остановился на том месте, где я всегда его видел, и застыл,
будто статуя Рихарда Вагнера, который старается различить  в  шуме  прилива,
набегающего на песок, звуки одного из своих мощных хоров.
   Какие-то молодые люди внизу все еще играли в волейбол.  Гулкие  удары  по
мячу и смех, похожий на ружейные залпы, подводили  итог  дню.  За  ними  два
рекордсмена по поднятию тяжестей вздымали в небо свои миры, надеясь  внушить
сидящим неподалеку молодым женщинам, что судьба,  которая  хуже  смерти,  на
самом деле вовсе не так  плоха  и  ее  радости  можно  вкусить  в  комнатах,
расположенных над сосисочной, как раз напротив пляжа.
   Джон Уилкс Хопвуд, не глядя в мою сторону, наблюдал за  этой  сценой.  Он
брал меня измором, я ждал, потел, но не поддавался его  вызову,  не  уходил.
Ведь всего полчаса назад я без спросу сунул нос в  его  жизнь.  Теперь  надо
платить.
   - Вы меня преследуете? - в конце концов не выдержал я и тут же понял, что
свалял дурака.
   Хопвуд расхохотался своим знаменитым безумным хохотом, который он  всегда
приберегал к концу акта.
   - Дорогой мой, вы слишком молоды, таких, как вы, я швыряю в море.
   "Ну и ну, - подумал я, - что же на это ответить?"
   Напрягая мышцы, Хопвуд откинул голову, обратив  свой  орлиный  профиль  к
пирсу Санта-Моники, видневшемуся примерно в миле к северу от нас.
   - А вот если вы решите когда-нибудь преследовать меня, - улыбнулся он,  -
то я живу там, над каруселью с лошадками.
   Я повернулся к Санта-Монике. Там, на еще живом пирсе, крутилась карусель,
как крутилась под скрипучую музыку каллиопы с тех пор, как я был ребенком. А
над бойко скачущими лошадками размещались "Карусельные апартаменты" - этакие
орлиные гнезда для отставных немецких генералов,  несостоявшихся  актеров  и
утомленных жизнью  романтиков.  Я  слышал,  что  там  селились  большие,  но
малоиздающиеся  поэты.  А  также  писатели  великого  ума,   но   обойденные
рецензентами. А также художники, языки у которых были хорошо  подвешены,  но
картины не вывешивались нигде. А также известные  кинозвезды,  подвизавшиеся
раньше  на  ролях  куртизанок,  а  теперь  промышлявшие  проституцией  среди
продавцов спагетти. Старые английские матроны, когда-то обитавшие в Брайтоне
и вздыхающие по Утесам, жили здесь, окруженные салфеточками и раскормленными
китайскими мопсами.
   И вот выяснилось, что Бисмарк, Томас Манн, Конрад Вейдт, адмирал  Дениц",
Эрвин Роммель и Безумный Отто Баварский тоже проживают над каруселью.
   Я вглядывался  в  великолепный  орлиный  профиль.  Хопвуд,  чувствуя  мой
взгляд, пыжился от гордости. Он хмуро посмотрел на  золотые  пески  пляжа  и
тихо проговорил:
   - Небось считаете, будто  я  рехнулся,  если  дошел  до  того,  что  меня
пользует этот А. Л. Чужак?
   - Ну...
   - Между тем он человек весьма проницательный, умеет рассмотреть  проблему
как нечто целое, и вообще он личность непростая. А  мы  -  актеры,  как  вам
известно, самый неуравновешенный народ. Будущее у нас всегда  неопределенно,
ждешь телефонных звонков, а телефон молчит. Не знаем, куда девать время. Вот
и мечемся. То увлечемся нумерологией, то картами таро,  то  астрологией,  то
восточной медитацией под  великим  деревом  в  Охи  с  Кришнамурти.  Вам  не
приходилось этим заниматься? Прекрасно.  А  как  вам  нравится  проповедница
Вайолет Гринер с ее храмом Агабека? А предсказатель будущего  Норвелл?  А  с
Эйми Семпл Макферсон вы не знакомы? Я знаком - сперва она наложила  на  меня
руки,  потом  я  уложил  ее  в  постель.  А  с  трясунами  не  сталкивались?
Божественный экстаз! Или, например, выступления хора  в  Первой  баптистской
церкви по ночам в воскресенье? Черные ангелы! Неземное блаженство!  А  можно
еще все ночи напролет играть в бридж или  с  полудня  до  темноты  в  бинго,
причем компаньоны у меня - леди с сиреневыми волосами.  Актеры  кидаются  на
все. Похвалите при нас хорошего потрошителя животных, мы и к нему  поспешим.
"Ассоциация  предсказателей  будущего  по  кишкам  имени  Цезаря"!  Вдруг  я
заработаю на этом деле кучу денег - буду резать голубей и выуживать  из  них
внутренности, как карты, пусть пророчат будущее, воняя на солнце.  Да  я  за
что угодно  возьмусь,  лишь  бы  убить  время.  Мы,  актеры,  только  тем  и
занимаемся - убиваем время. Девяносто процентов нашей жизни - ожидание роли.
Вот тогда-то мы и отправляемся на кушетку к А. Л. Чужаку, а потом спешим  на
Мускульный берег.
   Говоря это, Хопвуд не сводил глаз с гибких, как резина, греческих  богов,
которые резвились на пляже, подхлестываемые соленым ветром и похотью.
   - Вы когда-нибудь задумывались, почему вампиры, - заговорил он  снова,  и
над верхней губой у него  заблестела  тонкая  полоска  пота,  капельки  пота
выступили и на лбу под кепкой, - почему вампиры не отражаются в зеркалах?  А
этих молодых красавцев там, внизу, видите?  Уж  они-то  отражаются  во  всех
зеркалах, но только они сами - рядом с ними в зеркале нет никого. Одни  лишь
чеканные боги. И когда они любуются своими отражениями, думаете,  они  видят
еще кого-нибудь? Например, девушек, на которых они гарцуют,  словно  морские
кони? Не верится мне, что они видят кого-нибудь,  кроме  себя.  Так  что,  -
вернулся он к тому, с чего начал, - я надеюсь, теперь вы  понимаете,  почему
углядели меня у этого крошки-крота А. Л. Чужака.
   - Мне и самому приходится ждать телефонных звонков,  -  проговорил  я.  -
Времяпрепровождение - хуже не придумаешь!
   - Значит, вы меня понимаете. - Хопвуд устремил на меня  горящие  глаза  -
казалось, они прожигают мою одежду до дыр.
   Я кивнул.
   -  Заходите  ко  мне  как-нибудь.  -  Он  кивнул  на  видневшиеся   вдали
"Карусельные апартаменты",  где,  скорбя  по  чему-то,  слабо  напоминавшему
"Прекрасное Огайо", всхлипывала каллиопа. - Я расскажу  вам  об  Айрис  Три,
дочери сэра Бирбома Три, она тоже жила в этом доме. Ее сводная сестра  Кэрол
Рид - директор Британской студии. И с Олдосом Хаксли сможете встретиться, он
иногда там появляется.
   Хопвуд заметил, как я дернулся, и понял, что я заглотил приманку.
   - Хотели бы познакомиться с Хаксли?  Тогда  будьте  паинькой,  -  ласково
процедил он, - и, может быть, я это устрою.
   Я всячески старался скрыть,  что  встреча  с  Хаксли  -  моя  неотвязная,
несбыточная мечта. Я всю жизнь сходил по нему с ума, желание быть  таким  же
блестящим, таким же остроумным, так же недосягаемо возвышаться  над  другими
терзало меня, как голод. И подумать только - я смогу с ним встретиться!
   - Заходите в гости, - рука Хонвуда скользнула к карману пиджака,  -  и  я
познакомлю вас с одним молодым человеком. Он мне дороже всех на свете.
   Я  отвел  глаза,  как  мне  не  раз  приходилось  делать  при   некоторых
высказываниях Крамли и Констанции Реттиген.
   - Ага! - промурлыкал Джон Уилкс  Хопвуд,  и  его  рот  древнего  германца
изогнулся в довольной усмешке. - Молодой человек засмущался. Только  это  не
то, что вы думаете. Смотрите! Вернее - взирайте!
   Он вынул из кармана смятую глянцевую фотографию. Я потянулся  к  ней,  но
Хонвуд держал ее крепко и большим пальцем  закрывал  лицо  изображенного  на
снимке.
   А то, что не было закрыто, оказалось самым совершенным  юношеским  телом,
какое мне когда-либо доводилось видеть.
   Оно вызывало в памяти  стоящую  в  вестибюле  Ватиканского  музея  статую
Антиноя, возлюбленного Адриана  -  снимок  этой  статуи  я  когда-то  видел.
Вспомнился мне и юноша Давид, и сотни молодых людей, которые на моих  глазах
с детства и по  сей  день  возились  и  боролись  на  пляже  -  загорелые  и
безмятежные, безудержно счастливые, но не ведающие истинной радости. В одной
этой фотографии, которую держал Джон Уилкс Хопвуд, тщательно  закрывая  лицо
юноши, казалось, было запечатлено бесчисленное множество летних дней.
   - Не правда ли, история не знала другого такого прекрасного тела?  -  Это
был не вопрос, а утверждение. - И оно мое! Принадлежит мне! Я один владею  и
распоряжаюсь им! - заявил он. - Да не моргайте вы так! Смотрите!
   Он убрал палец с лица сказочно красивого юноши. На меня  смотрел  ястреб,
древнегерманский воин, командир танковых войск в Африке.
   - Господи! - воскликнул я. - Да это вы!

***

   - Я, - подтвердил Джон Уилкс Хопвуд.
   И закинул голову назад, от его жестокой улыбки веяло  мельканием  сабель,
блеском шпаг. Он смеялся молча, отдавая дань памяти немому кино.
   - Да, представьте себе, это я! - повторил он. Я снял очки,  протер  их  и
всмотрелся внимательней.
   - Смотрите, смотрите, никакой подделки, никакого трюкачества.
   Когда я был мальчиком,  в  газетах  печатались  такие  головоломки:  лица
президентов разрезали  на  три  части  и  перемешивали  -  здесь  подбородок
Линкольна, там  нос  Вашингтона,  а  над  ними  глаза  Рузвельта.  Потом  их
смешивали с лицами тридцати других президентов, и всю эту путаницу надо было
распутать, и за правильно склеенные варианты вы получали  десять  баксов.  А
здесь  прекрасное  тело  греческого   юноши   было   соединено   с   головой
орла-сокола-ястреба, с лицом, отмеченным печатью злодейства или безумия  или
и того и другого вместе.
   Джон Уилкс Хопвуд через мое плечо вглядывался  в  фотографию  так,  будто
никогда раньше не видел  эту  поразительную  красоту,  и  глаза  его  горели
гордостью за свою Силу Воли.
   - Думаете, это фокус?
   - Нет.
   Но украдкой я посматривал на его шерстяной  костюм,  на  свежевыглаженную
рубашку, жилет, аккуратно повязанный  галстук,  на  его  запонки,  блестящую
пряжку на ремне, серебряные зажимы на брюках у щиколоток.
   И вспоминал о парикмахере Кэле и о пропавшей голове Скотта Джоплина.
   Джон Уилкс Хопвуд провел пальцами в пятнах Цвета ржавчины по своей  груди
и ногам.
   - Да, - рассмеялся он, - вся красота  прикрыта.  Так  что  вам  никак  не
проверить, если не придете  в  гости.  А  ведь  хочется  проверить,  правда?
Неужели и впрямь этот старый песочник, игравший когда-то Ричарда,  сохраняет
облик солнечной юности? Как это может быть, что такое юное чудо уживается со
старым морским волком? Что связывает Аполлона...
   - С Калигулой, -  ляпнул  я  и  похолодел.  Но  Хопвуд  не  обиделся.  Он
рассмеялся, кивнул и взял меня за локоть.
   - Калигула - это хорошо!  Так  что  сейчас  будет  говорить  Калигула,  а
прекрасный Аполлон пока спрячется и подождет. На все вопросы  ответ  один  -
сила воли! Исключительно сила воли. Здоровье, еда  -  вот  главное  в  жизни
актера! Мы не только не смеем падать духом, но должны непрестанно заботиться
о своем теле! Никаких булок, никаких шоколадных плиток...
   Я моргнул и почувствовал, как  последняя  из  шоколадок  тает  у  меня  в
кармане.
   - Никаких пирогов, пирожных, никаких  крепких  напитков,  даже  с  сексом
перебарщивать нельзя. Спать  укладываемся  в  десять.  Встаем  на  рассвете,
пробежка по берегу, два часа в гимнастическом зале ежедневно,  ежедневно  на
протяжении всей жизни. Лучшие друзья - тренеры по гимнастике, и  обязательно
два часа в день езда на велосипеде! И  так  тридцать  лет  подряд,  тридцать
каторжных лет! И после всего этого  вы  отправляетесь  к  гильотине  Господа
Бога. Он отхватывает вашу старую одуревшую орлиную голову и приторачивает ее
к навечно загорелому золотому юношескому телу! А  сколько  пришлось  за  это
заплатить! Но не жалко ничего! Игра стоила свеч!  Красота  принадлежит  мне!
Невиданное кровосмешение! Нарциссизм чистой воды! Мне никто не нужен.
   - Я вам верю, - сказал я.
   - Ваша честность вас погубит.
   И он вставил фотографию в карман, как цветок.
   - А все же вы сомневаетесь.
   - Можно еще раз взглянуть?
   Он дал мне фотографию.
   Я снова впился в  нее  глазами.  И  пока  смотрел,  услышал  шум  прибоя,
набегавшего прошлой ночью на темный берег.
   И вспомнил, как из океана вдруг вышел обнаженный человек.
   Я вздрогнул и прищурился.
   Уж не этот ли обнаженный торс я видел? Не этот ли человек явился из моря,
желая испугать меня, когда Констанция Реттиген возилась с проектором?
   Хотелось бы это знать. Но я только спросил:
   - А вы знакомы с Констанцией Реттиген? Он насторожился:
   - Почему вы спрашиваете?
   - Заметил ее фамилию в списке на дверях Чужака. Вот мне и пришло в голову
- не встречались ли вы, как те ночные корабли?
   "Или купальщики, - подумал я, - он как-нибудь выйдет из волн прибоя в три
часа ночи, а она как раз отправится плавать".
   Его тевтонский рот надменно покривился.
   - Наш фильм "Скрещенные клинки" в двадцать шестом году прогремел  на  всю
Америку. В то лето о нашем романе  кричали  все  газеты.  Я  был  величайшей
любовью ее жизни.
   - Значит, это вы... - начал было я, но вовремя остановился, закончив  про
себя: "Значит, это вы, а не утопившийся директор рассекли ей ножом связки на
ногах, так что она год не могла ходить?"
   Правда, прошлой ночью у меня не было возможности проверить, есть ли у нее
шрамы на ногах. А бегала  Констанция  так,  что,  похоже,  эти  перерезанные
связки - враки столетней давности.
   - Вам тоже следует наведаться к А. Л. Чужаку, он  мудрый  человек,  истый
последователь Дзэн, - сказал Хопвуд,  садясь  на  велосипед.  -  Кстати,  он
просил передать вам вот это.
   И он вынул из  кармана  пачку  оберток  от  шоколадок,  двенадцать  штук,
аккуратно соединенных скрепкой. В основном от шоколадок "Кларк", "Хрустящий"
и от шоколадных батончиков. Бумажки, которые я бездумно пускал по  ветру  на
берегу, а кто-то, оказывается, их подбирал.
   - Он знает про вас все, - заявил Безумный Отто Баварский  и  затрясся  от
беззвучного хохота Я стыдливо взял конфетные  обертки  -  эти  свидетельства
моего поражения, - чувствуя, как еще десять лишних фунтов нарастают  у  меня
на боках.
   - Приходите!  -  повторил  свое  приглашение  Хопвуд.  -  Покатаетесь  на
карусели. Проверите, правда ли, что невинный юный Давид навеки  повенчан  со
старым чертякой Калигулой. Придете?
   И укатил в своем коричневом твидовом костюме  и  в  коричневой  кепке,  с
улыбкой глядя только вперед.
   А я пошел обратно  к  музею  меланхолии,  созданному  А.  Л.  Чужаком,  и
попробовал заглянуть внутрь через покрытое пылью окно.
   На маленьком столике рядом  с  продранной  кушеткой  лежала  кучка  ярких
оранжевых, желтых, коричневых шоколадных оберток.
   "Неужели они все мои?" - подумал я.
   "Мои, - признался я сам себе, - вон какой я пухлый, но он, он - псих!"
   И я пошел покупать мороженое.

***

   - Крамли?
   - А вроде меня звали Шеф-щен?
   - По-моему, я нащупал кой-какие намеки, кто убийца.
   Наступила долгая тишина, подобная молчанию моря, - видно, Крамли  положил
телефонную трубку, взъерошил волосы и снова поднес трубку к уху.
   - Джон Уилкс Хопвуд, - объявил я.
   - Вы забываете, что никаких убийств пока не было, - сказал Крамли. - Есть
только предположения и подозрения. Между тем  существует  такое  учреждение,
как суд, и такое понятие, как доказательства. Нет доказательств - нет  дела,
и вам так поддадут с вашими намеками, что вы  неделю  на  задницу  сесть  не
сможете.
   - Вы когда-нибудь видели Джона Уилкса Хонвуда голым?
   - Ну хватит!
   Шеф-щен повесил трубку.
   Когда я вышел из телефонной будки, шел дождь.
   Почти сразу же телефон зазвонил, будто знал, что я еще не успел  уйти.  Я
схватил трубку и почему-то закричал:
   - Пег!
   Но услышал только шум дождя и чье-то тихое Дыхание  за  много-много  миль
отсюда.
   "Больше не буду отвечать на звонки в этой будке", - подумал я.
   - Сукин ты сын! Попробуй-ка схвати меня, мерзавец! - заорал я.
   И повесил трубку.
   "Что я наделал? - подумалось мне. - Вдруг он все слышал и явится сюда?"
   "Дуралей!" - подумалось мне.
   А телефон зазвонил снова.
   Надо было отозваться, может быть,  даже  извиниться  перед  этим  далеким
дыханием и сказать, что я прошу не обращать внимания на мое хамство.
   Я взял трубку.
   И услышал, как в пяти милях от меня грустит одинокая леди.
   Фанни.
   Она плакала.

***

   - Боже мой, Фанни! Это ты?
   - Да, да! Господи Иисусе,  помоги  мне!  -  Она  захлебывалась  от  слез,
задыхалась, давилась словами. - Пока взбиралась по лестнице, чуть не умерла.
С тридцать пятого года я по  ней  не  поднималась!  Где  ты  прячешься?  Все
рухнуло. Жизнь кончена. Все поумирали. Почему ты  мне  не  сказал,  что  они
умерли? Господи, Господи! Какой кошмар! Ты можешь сейчас  приехать?  Джимми,
Сэм, Пьетро! - Она завела литанию, а я  от  тяжести  своей  вины  перед  ней
вжался в стенку телефонной будки. -  Пьетро,  Джимми,  Сэм