- Пожалуй, мне следует извиниться перед вами.
   - За что?
   Говорить было  трудно:  она  лежала  между  нами,  уставившись  на  нечто
кошмарное на потолке.
   - За правильную догадку. Догадались вы. За сомнения. Сомневался я.
   - Догадаться было нетрудно. У меня умер брат, Умер дед, умерли  тетки.  И
мать с отцом тоже умерли. Все смерти одинаковы, правда ведь?
   - М-м-м, да. - Крамли выпустил из рук простыню  -  на  долину  Нила  упал
осенью снег. - Только это - естественная смерть, малыш. Не  убийство.  Такой
взгляд, как у нее, бывает у всех,  кто  чувствует,  как  во  время  приступа
сердце рвется прочь из груди.
   Я хотел выложить доказательства. Но прикусил язык Краем глаза  я  кое-что
заметил, и это заставило меня повернуться и отойти к пустым птичьим клеткам.
Много времени мне  не  потребовалось:  я  сразу  понял,  что  привлекло  мое
внимание.
   -  Боже  мой,  -  прошептал  я,  -  Хирохито.  Аддис-Абеба.  Они  исчезли
Обернувшись, я указал Крамли на клетки.
   - Кто-то забрал из них обрывки старых газет. Тот, кто поднялся  сюда,  не
только  напугал  ее  до  смерти,  он  прихватил  газеты.  Господи,   да   он
коллекционер! Держу пари,  карман  у  него  набит  трамвайными  конфетти,  и
отклеенную голову Скотта Джоплина тоже он припрятал.
   - Голову Скотта Джоплина? Это еще что такое? Крамли не хотелось,  но  все
же в конце концов он подошел взглянуть на дно клеток.
   - Найдете эти газеты - и он у вас в руках.
   - Просто, как дважды два! - вздохнул Крамли. Он проводил меня  вниз  мимо
повернутых к стене зеркал, которые не видели,  как  кто-то  поднимался  сюда
ночью, не видели, как он уходил. Внизу на площадке на пыльном окне  все  еще
висело объявление о продаже канареек. Сам не знаю почему я потянулся и вынул
его из облезлой, скрепленной скотчем рамки. Крамли наблюдал за мной.
   - Можно, я возьму? - спросил я.
   - Вам будет тошно глядеть на него. Да черт с вами. Берите.
   Я сложил объявление и сунул в карман.
   Наверху в птичьих клетках песен не слышалось.
   В дом, отдуваясь от выпитого днем пива и насвистывая, вошел следователь.

***

   А между тем начался дождь, и когда мы с Крамли садились в машину, лило во
всей Венеции. Мы уезжали из  дома  леди  с  канарейками,  подальше  от  моей
квартиры, подальше от телефонов, звонивших в неподобающее время, подальше от
серого океана, от пустого пляжа, от воспоминаний  об  утопленниках.  Лобовое
стекло  напоминало  огромный  глаз,   плачущий,   утирающий   слезы,   снова
заливающийся  слезами,  а  "дворники"  сновали   взад-вперед,   взад-вперед,
застывали, взвизгивали и снова двигались взад-вперед, снова  останавливались
и, взвизгнув, двигались опять. Я не отрываясь смотрел вперед.
   Войдя в свое притаившееся в джунглях бунгало, Крамли  взглянул  на  меня,
понял, что тут нужно бренди, а не пиво, вручил мне стакан и  кивком  показал
на телефон в спальне.
   - У вас есть деньги позвонить в Мехико-Сити? Я покачал головой.
   - Считайте, что они у вас есть, - сказал он. - Позвоните,  поговорите  со
своей девушкой. Закройте дверь и поговорите.
   У меня перехватило горло, я сжал руку Крамли так, что чуть  не  переломал
ему пальцы. И позвонил в Мехико.
   - Пег!
   - Кто это?
   - Да я, я!
   - Господи, у тебя такой странный голос, такой Далекий.
   - Я и впрямь далеко.
   - Слава Богу, ты хоть жив.
   - Жив.
   - У меня ночью было жуткое ощущение. Я не могла заснуть.
   - Во сколько это было, Пег, во сколько?
   - В четыре. А что?
   - Господи Иисусе!
   - Да что такое?
   - Ничего. Я тоже не мог заснуть. А как там в Мехико-Сити?
   - Полно смертей.
   - Боже, я думал, это только у нас.
   - Что?
   - Да ничего. Господи, как хорошо услышать твой голос.
   - Скажи что-нибудь. Я сказал.
   - Скажи еще раз!
   - Почему ты кричишь, Пег?
   - Не знаю. Нет, знаю. Когда, черт тебя возьми, ты предложишь мне выйти за
тебя?
   - Пег, - пробормотал я в замешательстве.
   - Ну так все же когда?
   - Но у меня тридцать долларов в неделю,  сорок,  если  повезет,  неделями
вообще пусто, и месяцами тоже ни гроша.
   - Я дам обет жить в бедности.
   - Ну ясно.
   - Дам обет. И буду дома через десять дней. И дам два обета.
   - Десять дней что десять лет.
   - Почему женщинам всегда приходится самим просить руки у мужчин?
   - Потому что мы трусы и всего боимся больше, чем вы.
   - Я буду тебя защищать.
   - Ничего себе разговор. - Я вспомнил о своей двери ночью, о том,  как  на
ней висело что-то страшное, как это "что-то" опустилось мне на постель. - Ты
лучше поспеши.
   - Ты помнишь мое лицо? - вдруг спросила Пег.
   - Что?
   - Помнишь ведь, правда? А то, знаешь, ровно  час  назад  случился  жуткий
кошмар - я не могла вспомнить, как ты выглядишь, не могла вспомнить,  какого
цвета у тебя глаза,  и  подумала:  какая  я  дура,  что  не  захватила  твою
фотографию. Но все прошло. Меня ужасно испугало, что я могу забыть тебя.  Ты
ведь меня никогда не забываешь, правда?
   Я не сказал ей, что всего лишь накануне забыл, какие у нее глаза, и целый
час не мог прийти в себя - это было  похоже  на  смерть,  только  я  не  мог
сообразить, кто из нас умер - Пег или я.
   - Легче тебе, когда ты слышишь мой голос?
   - Да.
   - Я теперь с тобой? Видишь мои глаза?
   - Да.
   - Ради Бога, как только повесишь трубку, сразу отправь мне свое  фото.  Я
не хочу больше так пугаться.
   - Но у меня только паршивенькая фотка за двадцать пять центов, я...
   - Вот и пришли ее. Нельзя мне было уезжать сюда и оставлять тебя  одного,
без всякой защиты.
   - Говоришь так, будто я - твой ребенок.
   - А кто же ты?
   - Не знаю. А любовь может защитить людей. Пег?
   - Должна. Если моя любовь тебя не защитит, я этого Богу никогда не прощу.
Давай еще поговорим. Пока мы говорим, любовь с нами и ты в порядке.
   - Я уже в порядке. Ты меня  вылечила.  Скверно  мне  было  сегодня,  Пег.
Ничего серьезного. Что-то съел, наверно. Но сейчас все в норме.
   - Вернусь и сразу перееду  к  тебе,  что  бы  ты  там  ни  говорил.  Если
поженимся - прекрасно. Тебе просто придется смириться с  тем,  что  работать
буду я, пока ты заканчиваешь свою Великую Американскую Эпопею. И  хватит  об
этом, молчи! Когда-нибудь потом поможешь мне!
   - Ты уже командуешь?
   - Конечно, я же не хочу вешать трубку, а хочу,  чтобы  мы  говорили  весь
день, но понимаю - тебе это влетит в копеечку. Скажи мне еще раз то,  что  я
хочу услышать.
   Я сказал.
   И она исчезла. В трубке зажужжало, а я остался наедине  с  куском  кабеля
длиной две  тысячи  миль  и  миллиардом  еле  слышных  шорохов  и  шепотков,
стремящихся ко мне. Я повесил трубку, чтобы они не успели проникнуть  мне  в
уши и заползти в мозг.
   Когда,  открыв  дверь,  я  вышел  из  спальни,  Крамли  ждал  меня  возле
холодильника - он искал, чем бы подкрепиться.
   - Удивлены, откуда я взялся? - рассмеялся он. - Забыли, что  вы  у  меня?
Так увлеченно трепались?
   - Забыл, - признался я.
   И, чувствуя себя совершенно несчастным от своей простуды, взял  все,  что
он протянул мне, вынув из холодильника. Из носа у меня текло.
   - Возьмите бумажный платок, малыш,  -  сказал  Крамли.  -  Забирайте  всю
коробку. И пока вы здесь, - добавил он, - напомните-ка мне, кто следующий  в
вашем списке.
   - В нашем списке, - поправил его я. Крамли  сузил  глаза,  нервно  провел
рукой по лысине и кивнул.
   - Список тех, кому еще предстоит умереть  в  порядке  очередности.  -  Он
закрыл глаза, вид у него был подавленный. - Наш список, - повторил он.
   Я не стал сразу рассказывать ему про Кэла.

***

   - И заодно, - Крамли отхлебнул пива, - напишите имя убийцы.
   - Это должен быть кто-то, кто знает в Венеции, штат Калифорния, всех.
   - Тогда это я, - заметил Крамли.
   - Не надо так говорить.
   - Почему?
   - Потому, - ответил я, - что мне делается страшно.

***

   Я составил список.
   Составил второй список.
   А потом вдруг поймал себя на том, что составляю третий.
   Первый список получился короткий - это был перечень возможных убийц, и ни
в одну из версий я не верил.
   Второй назывался "Жертвы на выбор" и вышел Довольно длинный, туда входили
те, кто исчезнет в ближайшее время.
   Дойдя  до  середины,  я  вдруг  сообразил,  что  включаю  в   него   всех
венецианских бродяг. Тогда я отвел отдельную страницу для  Кэла-парикмахера,
пока он не испарился из моей памяти, и еще одну - для Чужака,  бегающего  по
улицам. Еще одну страницу я посвятил всем тем, кто  вместе  со  мной  камнем
летел в преисподнюю на "русских горках", и еще  одну  -  тому  историческому
вечеру, когда плавучий кинотеатр мистера Формтеня  переплывал  Стикс,  чтобы
бросить якорь  на  Острове  Мертвых  и  (подумать  только!)  утопить  самого
владельца серебряного экрана.
   Я отдал  последний  долг  миссис  Канарейке,  написал  целую  страницу  о
стеклянных глазках, собрал все  и  сложил  в  свою  Говорящую  коробку.  Эту
коробку я держал возле пишущей машинки, там накапливались мои идеи, по утрам
они разговаривали со мной, рассказывая, куда бы им хотелось податься  и  что
они намерены учинить. Я лежал в полусне и слушал, а потом  вставал,  садился
за машинку и помогал им отправиться туда, куда им не  терпелось  попасть,  и
там они совершали бог знает что; так рождались мои рассказы. То про  собаку,
которая жаждала разрыть могилу. То про машину времени, мечтающую отправиться
в прошлое. То про человека с зелеными крыльями, которому хотелось летать  по
ночам, когда его никто не видит. То про самого себя, как я скучаю без Пег  в
своей холодной, будто гроб, кровати.
   Один из списков я отвез показать Крамли.
   - А чего вы не напечатали их сразу на моей машинке? - удивился он.
   - Ваша ко мне  еще  не  привыкла  и  будет  только  мешать.  А  моя  меня
опережает, так что я едва за ней поспеваю. Вот взгляните.
   Крамли прочел мой список возможных жертв.
   - Черт возьми, - пробормотал он, - да вы всунули  сюда  половину  здешней
торговой палаты, чуть ли не всех  членов  "Клуба  Львов",  владельцев  наших
прославленных аттракционов на пирсе и блошиного цирка.
   Он сложил список и спрятал в карман.
   - А почему вы обошли вниманием кое-кого из своих давних друзей, живущих в
Лос-Анджелесе?
   В груди у меня словно запрыгала ледяная лягушка.
   Я тут же представил себе большой дом с комнатами, сдающимися  внаем,  его
темные коридоры, приветливую миссис Гутиеррес и милую Фанни.
   Лягушка в груди затрепыхалась еще сильнее.
   - Не говорите так, - сказал я.
   - А где другой список, с  убийцами?  Там  тоже  вся  торговая  палата?  Я
покачал головой.
   - Боитесь показать его мне, потому что я и сам из  них,  -  -  усмехнулся
Крамли.
   Я вынул из кармана второй лист, взглянул на него и разорвал.
   - Где у вас мусорная корзина? - спросил я.

***

   Пока мы разговаривали, на улице напротив владений Крамли появился  туман.
Он  немного  помедлил,  словно  искал  меня,  а   потом,   подтверждая   мои
параноидальные  подозрения,  проник  в  сад,  накрыл  его,  словно  одеялом,
притушил рождественские огни на апельсиновых и лимонных  деревьях  и  окутал
цветы, так что им пришлось закрыть чашечки.
   Как он посмел сюда явиться? - возмутился я. Как все, - ответил Крамли.

***

   - Que? Это Чокнутый?
   - Si, миссис Гутиеррес.
   - Я звоню в офис?
   - Si, миссис Гутиеррес.
   - Фанни зовет вас с балкона.
   - Я слышу, миссис Гутиеррес.
   Далеко отсюда, в солнечном уголке, там,  где  не  бывает  ни  мороси,  ни
тумана, ни дождя и  прибой  не  выбрасывает  на  берег  незваных  гостей,  в
многоквартирном доме, где комнаты  сдавались  внаем,  словно  пение  сирены,
раздавалось сопрано Фанни.
   - Скажи ему, - услышал я, как она пропела, - скажи,  у  меня  есть  новая
запись "Волшебной флейты" Моцарта!
   - Она говорит...
   - Я слышу ее, миссис Гутиеррес. Передайте ей - слава Богу, это благостная
музыка.
   - Она хочет, чтобы вы ее навестили, соскучилась,  говорит,  надеется,  вы
простили ее, так сказала. За что? - силился я вспомнить.
   - Говорит...
   Голос Фанни парил в теплом чистом воздухе.
   - Скажи, пусть приходит, но никого с собой не приводит.
   Эти слова нокаутировали  меня.  Призраки  некогда  съеденного  мороженого
зашевелились и подняли головы у меня в крови. Разве я когда-нибудь  приходил
к ней не один? Я задумался. Интересно, кого, по ее мнению, я могу привести к
ней без приглашения?
   И тут я понял.
   Халат, что по ночам висит у меня на двери. Пусть там и  висит.  Канарейки
на продажу. Нечего тащить к Фанни их опустевшие  клетки.  Львиная  клетка  в
канале. Не кати ее перед собой по улицам. Призрак Оперы.  Не  сдирай  его  с
серебряного экрана, не прячь в карман. Не надо.
   "Господи, Фанни, - подумал я. - Неужели туман дополз и до  тебя?  Неужели
добрался до вашего дома? Неужели дождь коснулся твоих дверей?"
   Я так громко закричал в телефон, что, наверно, Фанни услышала меня этажом
ниже.
   - Передайте ей, миссис Гутиеррес, я приду один. Один. Но скажите,  что  я
не знаю, смогу ли прийти. У меня денег нет даже на трамвай.  Может  быть,  я
приду завтра...
   - Фанни говорит - если придете, она денег даст.
   - Здорово! Но пока в карманах пусто. И тут я  вдруг  увидел,  что  дорогу
переходит почтальон и кладет конверт в мой почтовый ящик.
   - Не вешайте трубку! - завопил я и побежал. Письмо было из  Нью-Йорка,  в
конверте лежал чек на тридцать долларов за рассказ,  который  я  только  что
продал в журнал "Странные истории" (рассказ  про  человека,  который  боялся
ветра, а тот преследовал его повсюду, от самых Гималаев, и теперь  по  ночам
сотрясал его дом, жаждал забрать его душу).
   Бегом я вернулся к телефону и закричал:
   - Я иду в банк, если получу деньги, вечером приеду!
   Фанни передали мои слова, и прежде, чем наша посредница повесила  трубку,
Фанни пропела три такта "Арии с колокольчиками" из "Лакме".
   Я бросился в банк.
   "Кладбищенский туман! - думал я. - Не  вздумай  пролезть  передо  мной  в
трамвай, когда я поеду к Фанни!"

***

   Если пирс был большим "Титаником", плывущим ночью навстречу  айсбергу,  в
то время как пассажиры переставляли стулья на его палубе, а кто-то  пел:  "Я
все ближе к тебе, о Господи!" - и норовил при этом ударить по  взрывателю  с
тротилом...
   ...то дом с комнатами, сдающимися внаем, на углу Темпла и улицы Фигуэроя,
со всеми своими занавесками, жильцами, с нижним бельем, сохнущим на веревках
почти во всех окнах, со стиральными машинами,  крутящимися  как  безумные  в
прачечной на заднем дворе, с  запахом  мексиканских  лепешек  и  закусок  из
соленого мяса, пропитавшим все коридоры, - этот многоквартирный  дом  просто
безмятежно плавал посреди пригорода Лос-Анджелеса.
   Сам по себе это был маленький остров  Эллис,  плывущий  без  руля  и  без
ветрил, населенный людьми  из  шестнадцати  стран.  Субботними  вечерами  на
верхних этажах устраивались  праздники  энчилады  и  в  коридорах  танцевали
конгу, но в будние дни все двери были закрыты. Люди уходили к себе рано, они
работали в центре города на складах готового платья, в дешевых магазинах или
в долине  на  предприятиях,  оставшихся  от  оборонной  промышленности,  или
продавали дешевую бижутерию на Олвера-стрит.
   О самом доме  никто  не  заботился.  Хозяйка  миссис  О'Брайен  старалась
появляться здесь как можно реже она панически боялась  карманников  и  свято
берегла свое семидесятидвухлетнее целомудрие. Если кто и опекал дом, то  это
Фанни Флорианна, только она умела со своего балкона на втором этаже,  словно
с балкона оперного театра, так нежно пропеть  свои  распоряжения,  что  даже
мальчишки в бильярдной через дорогу переставали галдеть и задираться, словно
петухи или голуби, подходили к балкону с киями в руках, махали ими и кричали
ей "Ole!".
   На первом этаже жили трое китайцев, ну и, конечно, вездесущие чикано,  на
третьем - японский джентльмен  и  шесть  молодых  людей  из  Мехико-Сити,  у
которых был один белый, как мороженое, костюм на  всех,  и  они  по  очереди
щеголяли в нем раз в неделю по вечерам Там же жили  несколько  португальцев,
ночной сторож с Гаити, два торговца с Филиппин и еще  несколько  чикано.  На
последнем этаже жила миссис Гутиеррес - обладательница единственного в  доме
телефона.
   Второй этаж почти весь занимала Фанни и  ее  триста  восемьдесят  фунтов.
Здесь же жили две сестры -  старые  девы  из  Испании,  торговец  ювелирными
изделиями из Египта и две леди из Монтер-рей, про  которых  судачили,  будто
они за скромную плату продают свои  милости  проигравшимся  и  сластолюбивым
игрокам  в  пул,  если  тем  поздними  вечерами  по  пятницам  удается   без
посторонней помощи вскарабкаться по лестнице. "Каждая мышка в свою норку", -
говорила Фанни.
   Мне доставляло удовольствие постоять в  сумерках  возле  дома,  послушать
доносящиеся из всех  окон  веселые  звуки  радио  и  смех,  вдохнуть  запахи
приготовляемой еды.
   Я рад был войти в этот дом и встретиться с его обитателями.

***

   Подвести итог жизни некоторых людей очень просто - эта  жизнь  все  равно
что стук хлопнувшей двери или кашель, раздавшийся на темной улице.
   Вы выглядываете в окно, а улица пуста. Тот, кто кашлянул, уже исчез.
   Есть люди, доживающие до  тридцати,  до  сорока  лет,  но  они  ничем  не
привлекают к себе внимания, их жизни проходят незаметно, невидимо,  догорают
быстро, как свечи.
   В доме и вокруг него ютилось немало  таких  незаметных,  почти  невидимых
людей разного рода, которые хоть и жили там, но их словно и вовсе не было.
   Например, там обитали Сэм, Джимми и Пьетро Массинелло и еще  один  весьма
примечательный слепец Генри, черный, как  темные  коридоры,  по  которым  он
шествовал, преисполненный своей негритянской гордости.
   Всем или большинству из  них  суждено  было  в  течение  нескольких  дней
исчезнуть, причем все исчезали по-разному, один за другим. И, поскольку  это
произошло быстро и так неодинаково, никто не придал этому значения, и даже я
мог бы не обратить внимания на их последнее прости.
   Сэм.
   Сэм был  мексиканец,  нелегально  перебравшийся  в  Америку,  чтобы  мыть
посуду, побираться, покупать дешевое вино,  пропадать  где-то  по  несколько
дней, а потом снова появляться, как блуждающий по ночам мертвец, снова  мыть
посуду,  снова  попрошайничать,  надуваться  дешевым  контрабандным   вином.
По-испански он говорил плохо, по-английски еще хуже,  так  как  еле  ворочал
языком, переставшим его слушаться из-за пристрастия к  мускателю.  Никто  не
понимал, что он хочет сказать, да никого это и не интересовало.  Спал  он  в
подвальном этаже и никому не мешал.
   Вот и все про Сэма.
   Понять, что хочет сказать Джимми, тоже было невозможно, но не из-за вина,
а потому, что кто-то украл у него челюсти.  Зубы,  бесплатно  сделанные  для
него городским управлением здравоохранения, кто-то похитил ночью,  когда  он
довольно опрометчиво решил переночевать в ночлежке на Мейн-стрит. Их  украли
из стакана с водой, который стоял возле его подушки. Когда Джимми проснулся,
его  широкая  белозубая  улыбка  исчезла  навсегда.  Джимми,  беззубый,   но
подбодренный джином, вернулся  в  дом  навеселе,  демонстрировал  всем  свои
розовые десны и хохотал. Потеря зубных протезов и чешский акцент  иммигранта
делали его речь такой же нечленораздельной, как у Сэма.  Он  спал  в  пустых
ванных, ложился в три ночи, а днем выполнял самую разную работу вокруг  дома
и много смеялся без всяких на то причин.
   Это все про Джимми.
   Пьетро Массинелло заменял собой целый цирк, ему, как и другим,  разрешали
в декабре переселять всех его веселых  артистов  -  собак,  кошек,  гусей  и
попугаев - с крыши, где они жили летом, в кладовку в подвальном  этаже.  Там
они уже много лет пережидали зиму под попурри из лая и гоготания, то ссорясь
друг с другом, то погружаясь в  дремоту.  Пьетро  можно  было  встретить  на
улицах  Лос-Анджелеса;  он  шаг