г ни крикнуть, ни шевельнуться.  Я  чувствовал,  как  от  лица
отлила кровь. И видел на  бюро  рядом  с  кроватью  праздничную  телеграмму.
Чудовище опять испустило истошный вой и снова пошло крушить все, перекусывая
деревья своими страшными, как турецкий ятаган, зубами.
   Я вскочил, схватил телеграмму, подбежал к двери,  распахнул  ее  настежь.
Чудовище уже вылезало из лесу. Оно стонало, ревело, заглушало своим  грозным
воем ночной ветер.
   Я разорвал телеграмму  на  мелкие  кусочки,  выбросил  их  на  лужайку  и
закричал:
   - Я отказываюсь! Забирайте ваши деньги! Забирайте вашу славу!  Я  остаюсь
здесь! Никуда не поеду! Нет! - И еще раз:
   - Слышите, нет! Нет, нет! - И в заключение отчаянным голосом:
   - Нет!
   В динозаврьей глотке  чудовища  замер  рык.  Минуту  длилась  устрашающая
тишина.
   Луна спряталась за облака.
   Я ждал, и пот замерзал у меня на лице.
   Чудовище с шумом втянуло в себя  воздух,  выдохнуло  его,  повернулось  и
заковыляло обратно в лес: оно уходило все дальше, его было уже  едва  видно,
оно исчезало бесследно. Над лужайкой,  словно  мотыльки,  кружились  обрывки
телеграммы. Я закрыл и запер дверь и, не помня себя от облегчения,  свалился
в постель. Заснул я под утро.
   Вот и сейчас, проснувшись от этого сна  в  своей  кровати  в  Венеции,  я
подошел к двери и посмотрел на каналы. Что мне крикнуть  им  -  этой  темной
воде, туману, песку на пляже,  океану?  Кто  меня  услышит,  какое  чудовище
поймет мою "mea culpa"  ,  мой  решительный  отказ,  мой
протест против обвинений, мои доводы, что намерения у меня  самые  добрые  и
талант мой себя еще покажет?
   Крикнуть им: "Ступайте прочь! Я ни в чем не виноват! Я не должен умирать!
И, ради Бога, оставьте в покое остальных!" Может быть, прокричать это?
   Я открыл рот, собираясь попробовать. Но  рот  у  меня  был  забит  пылью,
которая каким-то образом все запорошила в темноте.
   Я сумел только протянуть руку, как нищий, но пантомима эта, конечно, была
бесполезной.
   "Пожалуйста", - сказал я про себя.
   И прошептал вслух:
   - Пожалуйста!
   А потом закрыл дверь.

***

   И тут же в будке через дорогу зазвонил телефон.
   "Не буду отвечать, - подумал я. - Это он. Ледяной человек".
   Телефон продолжал звонить.
   Нет, это Пег.
   Телефон звонил.
   Это он.
   - Заткнись! - заорал я.
   Телефон замолчал.
   Не выдержав тяжести собственного тела, я рухнул в постель.

***

   Стоя на пороге, Крамли недоуменно моргал.
   - Господи помилуй! Вы знаете, который час?
   Мы стояли, не спуская друг с друга глаз, словно боксеры,  уже  измотавшие
один другого до одури и теперь не соображающие, куда бы упасть.
   Я не мог придумать, что сказать, и потому произнес:
   - "Слишком хорошо стали смотреть за мной в последнее время".
   - Пароль верный. Шекспир. Входите. Он провел меня через весь  дом,  туда,
где, благоухая кофе, булькал на плите большой кофейник.
   - Корпел допоздна над своим шедевром. - Крамли кивнул на пишущую машинку,
видневшуюся в спальне. Из нее свисал  длинный  желтый  лист  -  словно  муза
дразнилась, высунув язык.
   - Пишу на казенной  бумаге,  на  ней  больше  помещается.  Мне,  наверно,
чудится, что если дойду до конца обычного листа, то и продолжать  не  стану.
Господи, ну и видок у вас! Приснилось что-то страшное?
   - Хуже не бывает! - И я рассказал ему свой сон - и про парикмахерскую,  и
про сто тысяч за проданный сценарий, и про ночное чудовище, и про то, как  я
кричал на него, а оно, стеная, удалилось, и я остался жив-живехонек.
   - Надо же!  -  Крамли  налил  в  две  большие  чашки  чего-то  густого  и
булькающего, как лава. - У вас даже сны интереснее, чем у меня.
   - Но что сей сон значит? Что мы никогда ничего в жизни не добьемся?  Если
я и дальше  буду  бедствовать  и  не  опубликую  ни  одной  книжки,  окажусь
неудачником! Но выходит, если у меня купят роман,  издадут  его  и  на  моем
счете в банке заведутся деньги,  я  опять  же  оказываюсь  неудачником,  да?
Значит, все друг друга ненавидят? А друзья? Умеют ли хотя бы они прощать? Вы
старше меня, Крамли, растолкуйте мне этот сон. Почему чудовище  хотело  меня
убить? Почему мне пришлось отказаться от денег? Что все это значит?
   - Черт его знает, - хмыкнул Крамли. - Я же не психиатр.
   - Может, А. Л. Чужак меня вразумит?
   - Вот-вот, нагадает на кофейной  гуще,  прочтет  с  потолка.  Нет  уж!  А
записать этот сон не собираетесь? Другим вы всегда это советуете...
   - Когда немного успокоюсь. По дороге к вам, всего несколько минут  назад,
я вспомнил, что мой доктор когда-то предлагал сводить меня  на  экскурсию  в
анатомический театр. Слава Богу, у меня  хватило  ума  отказаться.  А  то  я
действительно мог бы сказать, что за мной "слишком хорошо стали  смотреть  в
последнее время". А сейчас у меня просто ум за разум заходит. Все вертится в
голове - как очистить львиную клетку? Как  разгладить  простыни  под  старой
леди с канарейками? Как отвлечь Кэла-парикмахера от Джоплина?  Как  защитить
ночью Фанни, ведь она на другом конце города, а я еще и без оружия?
   - Пейте  кофе,  -  посоветовал  Крамли.  Я  порылся  в  кармане  и  вынул
фотографию Кэла со Скоттом Джоплином, только головы  у  Скотта  не  было.  И
рассказал Крамли, где нашел снимок.
   - Кто-то украл голову с фотографии. А Кэл увидел это, понял, что  песенка
его спета, и унес ноги из Венеции.
   - Ну, это не убийство, - заметил Крамли.
   - То же самое, - возразил я.
   - То же самое, что  "бывает,  и  свиньи  летают".  Переходим  к  слушанию
следующего дела, как говорят в суде.
   - Кто-то опоил Сэма чем-то очень крепким.  И  он  умер.  Кто-то  затолкал
Джимми под воду в ванне, и он утонул. Кто-то натравил полицию на Пьетро, его
забрали, и это его убьет. Кто-то просто  встал  над  леди  с  канарейками  и
напугал ее до смерти. Кто-то запихнул мертвого старика в львиную клетку.
   - Кстати, от следователя получены кое-какие данные  об  этом  старике,  -
прервал меня Крамли. - В крови полно алкоголя.
   - Естественно. Кто-то накачал его джином, огрел по голове,  уже  мертвого
стащил к каналу и засунул в клетку, а сам пошел себе к своему автомобилю или
просто домой где-то здесь, в Венеции. Правда, он был весь мокрый, но в такой
дождь кто обратит внимание на промокшего человека без зонта?
   - Чушь! Нет уж, позвольте покрепче: маразматические бредни!  Да  ни  один
судья  не  купится  на  такие  бездарные  выдумки.  Люди  мрут.   Происходят
несчастные случаи. Мотив! Дайте мне мотив, черт побери. А у вас ничего  нет,
все построено на идиотской песенке: "Поздно  ночью  на  крылечке  я  заметил
человечка, тут в глазах забегало, а его как не было". И сегодня его снова не
было! Господи, хотел бы я, чтобы он убежал, сплыл! Подумайте сами. Если этот
так называемый убийца и впрямь  существует,  то  нам  известен  только  один
человек, который имел касательство ко всем этим происшествиям: вы!
   - Я? Да неужели вы думаете...
   - Не думаю. Успокойтесь. Не таращьте на меня свои круглые кроличьи глаза.
Подождите, я кое-что вам покажу.
   Крамли подошел к полке с книгами, висевшей  на  одной  из  стен  в  кухне
(книжные полки в его доме были в каждой комнате), и снял  с  нее  толстенный
том.
   Он бросил его на кухонный стол. Полное собрание сочинений Шекспира.
   - Бессмысленное злодейство, - проговорил он.
   - Что?
   - У Шекспира его полно, да и у вас тоже, и у меня,  и  вообще  у  всех  и
каждого. Бессмысленная злобность. Вас эти слова ни на что не наводят? А ведь
они означают, что какой-то подонок бегает по городу и  делает  свое  грязное
дело без всякой причины. Или это нам кажется, что без причины.
   - Без причины никто не будет творить бесчинства, даже подонки.
   - Да ну? - ласково фыркнул Крамли. - До чего же мы  наивны!  Если  хотите
знать, половина задержанных у нас на участке - это те, кто едет  на  красный
свет и давит пешеходов, те, кто избивает жен, стреляет в друзей, и никто  из
них не может вспомнить, зачем они это делали. Мотивы-то, конечно,  есть,  но
так глубоко запрятаны, что без динамита до них не доберешься. А  того  типа,
которого вы стараетесь найти, пуская в ход вашу  подогретую  виски  и  пивом
логику, если он и вправду существует, разыскать нет возможности: ведь нет ни
мотива, ни подоплеки, ни улик. Он и будет себе разгуливать без горя и забот,
если только вам не удастся собрать доказательства - косточку  за  косточкой,
чтобы выстроить всю цепочку.
   С довольным видом Крамли сел и налил еще кофе.
   - Вы когда-нибудь задумывались,  почему  на  кладбищах  нет  сортиров?  -
спросил он. У меня отпала челюсть.
   - Верно! Никогда не замечал! К чему покойникам  уборные?  Если  только...
Если только вы не  пишете  рассказ  в  стиле  Эдгара  По  о  трупе,  который
проснулся в полдень и захотел облегчиться.
   - Загорелись накропать такой рассказик? Надо же! Теперь я раздаю идеи!
   - Крамли!
   - Начинается, - вздохнул он, отодвигая стул.
   - Вы верите в гипноз? В регрессию сознания?
   - Да вы уже и так регрессировали дальше некуда!
   - Послушайте! - выпалил я. - Я же  так  рехнусь!  Загипнотизируйте  меня.
Верните назад, запихните меня туда.
   - Святой Моисей! - Крамли вскочил, допил кофе и выхватил из  холодильника
пиво. - Куда же вас запихать-то? В психушку?
   - Крамли, я ведь столкнулся с убийцей! И хочу  снова  с  ним  встретиться
Тогда я не обратил на него внимания, он же был  пьян.  Он  ехал  со  мной  в
последнем трамвае в тот вечер, когда я  нашел  мертвеца  в  львиной  клетке.
Стоял в трамвае позади меня.
   - Это все равно ничего не доказывает.
   - То, что он бормотал, может послужить  доказательством.  Но  я  не  могу
вспомнить что Если бы вам удалось вернуть меня назад, чтобы я опять оказался
в ливень в этом трамвае и опять услышал его голос, я смог бы  теперь  узнать
его, и убийства прекратились бы. Разве вы этого не хотите?
   - Факт, хочу. Значит, я вас вот так заворожу, вы проблеете  мне,  что  вы
узнали, а я тут же пойду и арестую убийцу - так, что ли? "Пошли, - скажу,  -
нехороший вы человек! Мой друг-писатель под  гипнозом  узнал  ваш  голос,  и
больше никаких доказательств не  требуется.  Вот  наручники,  давайте-ка  их
защелкнем!"
   - Пошли вы к черту! - Я вскочил и со стуком поставил на стол чашку.  -  Я
сам себя загипнотизирую. В конце концов, не так уж это трудно! Самовнушение,
и все! Я и так все время сам себя убеждаю.
   - Перестаньте. Вы же не знаете, как это делается.  Вы  не  тренировались.
Сядьте, ради Бога! Найду я вам хорошего гипнотизера.  Да!  -  Крамли  как-то
странно рассмеялся. - Может, обратитесь к А. Л. Чужаку? Он  же  практикующий
гипнотизер.
   - Господи! - содрогнулся я.  -  Даже  не  шутите  так.  Он  задушит  меня
Шопенгауэром, Ницше, "Анатомией меланхолии" Бартона,  и  я  уже  никогда  не
оживу. Нет, Элмо, это должны сделать вы.
   - Я должен выставить вас отсюда и лечь в постель.
   Он ласково подтолкнул меня к двери. И  настоял,  что  отвезет  домой.  По
дороге, глядя прямо вперед, в непроглядное будущее, он сказал:
   - Не тревожьтесь. Больше ничего такого не случится, малыш.

***

   Но он ошибся.
   Конечно, это обнаружилось не сразу.
   Я проснулся в шесть утра, вообразив, что снова услышал стрельбу.
   Но то просто разрушали пирс: рабочие, как зубные врачи, силились  вырвать
этот громадный зуб.
   "Интересно, - подумал я, - почему разрушители  берутся  за  разрушение  в
такой ранний час? А что  это  за  ружейные  выстрелы?  Может,  это  они  так
хохочут?"
   Я принял душ и выскочил из дому, как раз навстречу стене тумана,  которая
надвигалась из Японии.
   Старики с трамвайной остановки уже были на берегу, опередив  меня.  Я  не
видел их с того самого дня, как пропал их друг - мистер  Смит,  нацарапавший
на стене в спальне свою фамилию.
   Я смотрел, как они наблюдают за гибелью пирса, и чувствовал,  что  у  них
внутри тоже рушатся все основы. Они  не  двигались,  только  челюсти  ходили
ходуном, будто они вот-вот сплюнут жеваный табак. Опущенные вдоль тела  руки
вздрагивали. Я знал, что и они знают: разрушат пирс - и  тут  же  загрохочут
машины, кладущие  асфальт,  зальют  гудроном  трамвайные  рельсы,  заколотят
кассу, где продают трамвайные билеты,  выметут  остатки  билетных  конфетти.
Будь я на их месте, я сегодня же отправился бы  в  Аризону  или  куда-нибудь
еще, где светит солнце. Но я был на своем месте и  на  полвека  моложе,  мои
суставы еще не заржавели, а кости не скрипели  всякий  раз,  когда  огромные
машины наносили сокрушительный удар по пирсу, оставляя после себя пустоту.
   Я подошел к старикам и встал между двумя из них, мне хотелось сказать  им
что-то значительное.
   Но я просто глубоко вздохнул.
   Этот язык они понимали хорошо.
   Услышав мой вздох, они долго ждали.
   А потом закивали головами.

***

   - Так! В хорошенькое дельце ты меня опять втравил!
   Мой голос, летящий по проводам в Мехико-Сити, был голосом Оливера Харди.
   - Олли! - воскликнула Пег голосом Стэна  Лоурела.  -  Скорей  лети  сюда!
Спаси меня от мумий в Гуанохуато!
   Стэн и Олли. Олли и Стэн. С самого начала мы с  Пег  называли  наш  роман
"Романом Лоурела и Харди", потому что  с  детства  были  в  них  влюблены  и
здорово навострились подражать их голосам.
   - Почему ты ничего не делаешь, чтобы помочь мне? - закричал  я,  подражая
мистеру Харди. А Пег в роли Лоурела запищала в ответ:
   - Ох, Олли.., ну, словом... Кажется.., я... И  вслед  за  этим  наступила
тишина. Мы только вздыхали с отчаянием, и наши вздохи, наша  жажда  встречи,
наша любовная печаль проносились в Мехико и обратно. Миля за милей и  доллар
за долларом, а доллары-то платила Пег.
   - Нет, Стэн, тебе это не по карману, - вздохнул я наконец, - и у меня уже
начинает побаливать там, куда аспирин не попадает. Стэн, милый  мой  Стэнли,
пока!
   - Олли! - всхлипнула Пег. - Дорогой мой Олли. Пока!

***

   Как я уже сказал...
   Крамли ошибся.
   Ровно в одну минуту двенадцатого я услышал, как у моего  дома  затормозил
похоронный автомобиль.
   Я не спал и по мягкому шороху, с  каким  машина  остановилась  у  дверей,
понял, что это лимузин Констанции Реттиген -  он  тихонько  жужжал,  ожидая,
когда я отзовусь.
   Не задавая ни Богу,  ни  кому  другому  никаких  вопросов,  я  вскочил  и
машинально оделся, не замечая,  что  натягиваю  на  себя.  Тем  не  менее  я
почему-то надел темные брюки, черную рубашку и старую синюю куртку. Только в
Китае ходят на похороны в белом.
   Целую минуту я стоял, сжимая ручку двери, - не  мог  собраться  с  духом,
чтобы повернуть ее и выйти из дому. Подойдя к лимузину, я сел не  на  заднее
сиденье, а на переднее, рядом с Констанцией, которая, не поворачивая головы,
смотрела прямо перед собой на белые и холодные волны прибоя.
   По ее щекам текли слезы. Не проронив ни слова, она медленно  тронулась  с
места. Скоро мы уже были на середине Венецианского бульвара.
   Я боялся задавать вопросы, страшась услышать ответ.
   Примерно на полпути Констанция проговорила:
   - Меня охватило предчувствие.
   Больше она ничего не прибавила. Я  понял,  что  она  никому  не  звонила.
Просто едет проверить свое предчувствие.
   Как потом выяснилось, если бы даже она и позвонила кому-нибудь,  было  бы
уже поздно.
   В половине двенадцатого мы подъехали к дому Фанни.
   Мы не выходили из  лимузина,  по  щекам  Констанции  катились  слезы,  и,
по-прежнему глядя перед собой, она сказала:
   - Господи, у меня такое ощущение, будто во мне весу пять пудов, двинуться
не могу.
   Но в конце концов двинуться все же пришлось. Когда мы  уже  поднялись  до
середины  лестницы,  Констанция  вдруг   упала   на   колени,   зажмурилась,
перекрестилась и прорыдала:
   - О Господи, Господи, сделай так, чтобы Фанни была жива, сделай, Господи!
   Я помог ей, опьяневшей от горя, подняться наверх.

***

   На площадке  второго  этажа  нас  встретила  темнота  и  сильный,  словно
засасывающий, сквозняк. Где-то за тысячу  миль,  на  другом  конце  ночи,  в
северном крыле этого дома, кто-то открыл  и  закрыл  дверь.  Вышел  подышать
воздухом или спасался бегством? Одна тень  переплеталась  с  другой.  Минуту
спустя до нас долетел  пушечный  выстрел  захлопнувшейся  двери.  Констанция
пошатнулась на своих каблуках, я схватил ее за руку и потащил за собой.
   Мы двигались сквозь непогоду, и  вокруг  становилось  все  холоднее,  все
влажнее, все темнее. Я пустился бегом, не своим голосом бормоча  заклинания,
пытаясь спасти Фанни.
   "Все в порядке, она у себя в комнате, -  твердил  я  мысленно  магические
формулы, - она у себя  вместе  со  своими  пластинками,  портретами  Карузо,
гороскопами, майонезными банками, со своим пением..." Она действительно была
у себя. Дверь ее комнаты висела на петлях. Фанни лежала на спине,  прямо  на
линолеуме, посреди комнаты.
   - Фанни! - закричали мы в один голос. "Вставай!  -  просилось  у  нас  на
язык. - Тебе нельзя лежать на спине, ты  задохнешься!  Ты  тридцать  лет  не
лежала в кровати. Ты можешь спать только сидя. Вставай, Фанни!"
   Но она не шевелилась. Она ничего не говорила. Она не пела.
   И даже не дышала.
   Мы опустились подле нее на колени, взывая к ней шепотом, молясь про себя.
Мы стояли возле нее на коленях, будто два кающихся грешника, будто молящиеся
паломники, мы тянули к ней руки, будто целители,  словно  это  могло  что-то
изменить. Словно своим прикосновением мы могли вернуть ей жизнь.
   Но Фанни лежала, устремив глаза в потолок, точно хотела сказать:  "Откуда
здесь взялся потолок? И почему я молчу?"
   Все было очень просто и очень страшно. Не то Фанни сама упала, не  то  ее
толкнули, но встать она не смогла. Она лежала здесь одна среди ночи, пока не
задохнулась от собственной тяжести.  Не  нужно  было  особых  усилий,  чтобы
удержать ее в этом положении, не  дать  ей  повернуться.  Не  надо  было  ни
душить, ни наваливаться на нее. Никакого насилия не требовалось. Нужно  было
только постоять над  ней  и  убедиться,  что  она  не  может  перевернуться,
опереться на что-нибудь и подняться.  Достаточно  было  понаблюдать  за  ней
минуту-другую, пока она наконец совсем не затихла, а глаза не остекленели.
   "Фанни! Ох, Фанни, - стонал я. - Фанни, - оплакивал я ее, - что же  ты  с
собой сделала?"
   И вдруг я различил едва слышный шепоток.
   У меня дернулась голова. Я выкатил глаза.
   Диск потрепанного патефона все еще вращался медленно, очень медленно.  Но
все-таки вращался. А значит, всего пять  минут  назад  она  завела  патефон,
поставила пластинку и...
   Ответила на стук, открыла дверь в темноту.
   Диск вращался. Но пластинки под иголкой не было. "Тоска" исчезла.
   Я прищурился и вдруг...
   Быстро простучали каблуки.
   Констанция вскочила и, задыхаясь, побежала к двери на балкон,  выходивший
на заваленный мусором пустырь, на Банкер Хилл и на  бильярдную,  откуда  всю
ночь доносились раскаты хохота. Не успел  я  схватить  Констанцию,  как  она
дернула дверь и бросилась к балконным перилам.
   - Нет! Констанция, не надо! - закричал я.
   Но она выскочила туда, потому что ее рвало - она склонилась над перилами,
нагнулась и освободилась от всего. Я рад был бы последовать ее  примеру.  Но
только стоял, присматривая за ней, и  переводил  глаза  с  нее  на  гору,  у
подножия которой мы стояли минуту назад.
   Наконец рвота прекратилась.
   Повернувшись, я, сам не зная почему,  пересек  комнату,  обошел  Фанни  и
открыл маленькую дверцу. Отблеск слабого холодного света упал мне на лицо.
   - Святый Боже! - воскликнула Констанция, стоя в дверях у меня за  спиной.
- Что ты делаешь?
   - То, что велела Фанни, - ответил я, едва  шевеля  онемевшими  губами.  -
Если что случится, посмотреть в холодильнике.
   Ледяной могильный ветерок обвевал мои щеки.
   - Вот я и смотрю.

***

   Конечно, в холодильнике ничего не было.
   Вернее, там было слишком много всего. Желе, джемы, самые разные