й саданули. Подумал, если кто так пахнет, то он, не  иначе,
всех ненавидит - и самого Бога, и собак, и людей - весь  мир!  Попадись  ему
под ноги кошка, он ее не обойдет - раздавит. Одно слово - ублюдок! А  пахнет
от него точно подмышками. Это тебе может помочь?
   Я оцепенел. Мог только кивнуть, а Генри продолжал:
   - Я запах подмышек учуял в коридорах еще несколько дней назад, просто  он
тогда был слабее, а вот когда эта сволочь ко мне подошла...  Ведь  ногу  мне
подставил как раз мистер Подмышки. Теперь я это понял.
   -  Ш-ш-ш!  -  опять  шикнули  на  нас.  Выступал  какой-то  актер,  потом
священник, потом раввин, а в заключение между памятниками промаршировал  хор
Первой баптистской церкви, что на Центральной авеню, они выстроились и стали
петь. А пели они "Мой в небе край родной, мой в небе дом", "Встретимся ли мы
с тобой, где святые все поют?", "Вот уж многие святые перешли к тем берегам,
и грядут часы благие, скоро все мы будем там".
   Такие божественные голоса я слышал разве что  в  конце  тридцатых,  когда
Роналд Колман", одолев снежные пики, спускался в  Шангри-Ла",  или  когда  в
"Зеленых пастбищах" такие рулады раздавались с облаков. Но вот райское пение
смолкло, а я так расчувствовался и возликовал, что Смерть  предстала  передо
мной в новом обличье - желанной и залитой солнечным светом, и колибри  снова
запорхала в поисках  нектара,  а  стрекоза  задела  крылышками  мою  щеку  и
улетела.
   Когда мы с Крамли и Генри выходили с кладбища, Крамли сказал:
   - Хотел бы я, чтобы меня проводили на тот свет под такое  пение.  Вот  бы
петь в этом хоре! И деньги не нужны, если так поешь.
   Но я не спускал глаз с Генри. Он чувствовал мой взгляд.
   - Дело в том, - проговорил он, - что этот мистер  Подмышки  снова  к  нам
повадился. Можно подумать, хватит уже с него, верно? Но  его,  видно,  голод
мучает, хочется творить подлости, не может остановиться. Запугивать людей до
смерти для него в радость. Причинять боль - он  этим  живет.  Он  и  старого
Генри хочет погубить, как сгубил других. Но не выйдет. Больше я не  свалюсь.
Ниоткуда.
   Крамли серьезно прислушивался к рассуждениям Генри.
   - Если Подмышки снова появятся...
   - Я вам дам знать immediament . Он шляется у  нас  по
дому. Я застал его, когда он ковырял  запертую  дверь  Фанни.  Комнату  ведь
запечатали, такой закон, да? Он возился с замком, а я как  закричу!  Спугнул
его. Он же трус, ручаюсь. Оружия у него нет, зачем ему? Ногу  слепцу  и  так
можно подставить, свалится с лестницы за милую душу! Я так и наорал на него:
"Подмышки! Скотина!"
   - В другой раз вызывай нас. Подвезти тебя? - спросил Крамли.
   - Нет, кое-кто из недостойных леди из нашего дома захватил меня с  собой,
спасибо им. Они меня и отвезут.
   - Генри! - Я протянул ему руку. Он сразу схватил ее, будто все видел.
   - Скажи, Генри, а чем пахнет от меня? - спросил я.
   Генри понюхал, понюхал и рассмеялся.
   - Вообще-то, теперь таких бравых парней, как раньше,  не  бывает.  Но  ты
сойдешь.
   Когда мы с Крамли уже порядочно отъехали, нас обогнал лимузин, выжимавший
семьдесят миль в час, спеша оставить позади  заваленную  цветами  могилу.  Я
замахал руками и закричал.
   Констанция Реттиген даже не  обернулась.  На  кладбище  она  держалась  в
стороне, пряталась где-то сбоку, а сейчас мчалась домой в гневе на  Фанни  -
как та посмела нас покинуть - и, возможно, негодуя на меня,  считая,  что  я
каким-то образом навел на них Смерть, предъявившую свой счет.
   Лимузин скрылся в бело-сером облаке выхлопных газов.
   - Гарпии и фурии пронеслись мимо, - заметил Крамли.
   - Да нет, - возразил я, - всего лишь растерявшаяся леди спешит  скрыться,
и ей это необходимо.

***

   Следующие три дня я пытался дозвониться до Констанции Реттиген, но она не
отвечала. Она хандрила и злилась, и в ее глазах, черт знает  почему,  я  был
связан с тем человеком, который как тень  бродил  по  коридорам  и  совершал
злодейства.
   Пытался я позвонить и в Мехико-Сити, но Пег тоже не было.  Мне  казалось,
что я потерял ее навсегда.
   Я  бродил  по  Венеции,  присматривался,   прислушивался,   принюхивался,
надеялся услышать  тот  страшный  голос,  учуять  тлетворный  запах  чего-то
умирающего или давно умершего.
   Даже  Крамли  куда-то  запропал.  Его  нигде  не  было,  сколько   я   ни
высматривал.
   В конце этих трех  дней,  измученный  тщетными  попытками  дозвониться  и
несостоявшимися  встречами  с  убийцами,  выбитый  из  колеи  похоронами,  я
возроптал на судьбу и выкинул такое, на что раньше никогда не решился бы.

***

   Около десяти вечера я брел по пустому пирсу, сам не зная  куда,  пока  не
пришел в нужное место.
   - Эй! - окликнул меня кто-то.
   Я схватил с полки ружье и, даже не проверив, заряжено  оно  или  нет,  не
посмотрев, не стоит ли кто рядом, начал палить. Бах, бах! И бах, бах! И  еще
бах, бах, бах! Я сделал шестнадцать выстрелов!
   И услышал, как кто-то кричит.
   Ни в одну из мишеней мне попасть не удалось. До этого я ни разу не держал
в руках ружья. Я и сам не знал, во что целюсь, впрочем, нет - знал!
   - Вот тебе, сукин ты сын! Получай, гад! Будешь знать, мерзавец!
   Бах, бах и опять бах, бах!
   Патроны кончились, но я продолжал  жать  на  спусковой  крючок.  И  вдруг
понял, что стараюсь впустую. Кто-то отобрал у  меня  ружье.  Оказалось,  это
Энни Оукли. Она таращилась на меня так, будто видела в первый раз.
   - Вы понимаете, что творите? - спросила она.
   - Не понимаю и понимать не хочу, идите вы все знаете куда? - Я оглянулся.
- А почему у вас так поздно открыто?
   - А что делать? Спать не могу, а заняться нечем. А с вами-то, мистер, что
стряслось?
   - Через неделю в этот час на всем нашем несчастном земном шаре  никого  в
живых не останется.
   - Неужели вы в это верите?
   - Не верю, но похоже на то. Дайте мне еще ружье.
   - Да вам уже и стрелять-то неохота.
   - Охота! Но денег у меня нет, так что буду палить в долг, - заявил я.
   Она долго всматривалась в меня. Потом протянула ружье и напутствовала:
   - Ухлопай-ка их всех, ковбой. Задай им жару, чертяка!
   Я выстрелил еще шестнадцать раз и случайно попал в две мишени, хотя  даже
не видел их - так У меня запотели очки.
   - Ну что, хватит? - раздался позади спокойный голос Энни Оукли.
   - Нет! - заорал я. Но потом сбавил тон:
   - Ладно, хватит. А чего это вы вышли из тира на дорожку?
   - Да испугалась, как бы меня не подстрелили.
   Объявился тут, знаете, один маньяк, разрядил два ружья не целясь!
   Мы посмотрели друг на друга, и я расхохотался. Энни послушала, послушала,
а потом спросила:
   - Вы смеетесь или плачете?
   - А вам как кажется? Мне надо что-то сделать. Немедленно. Скажите  только
- что?
   Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом и начала убирать бегущих
уток и пляшущих клоунов, гасить свет. Открыв дверь,  ведущую  во  внутренние
помещения, она встала на пороге, освещенная сзади, и проговорила:
   - Если все еще хочется выстрелить, вот вам цель! - и ушла.
   Только  спустя  полминуты  до  меня  дошло,  что  она   приглашает   меня
последовать за ней.

***

   - И часто ты такое выкидываешь? - спросила меня Энни Оукли.
   - Прости, пожалуйста, - извинился я. Я лежал на одном  краю  ее  кровати,
она - на другом, покорно слушая мои излияния про Мехико-Сити и про Пег,  про
Пег и про Мехико-Сити, которые так далеко, что можно сойти с ума.
   - А я всю жизнь, - вступила в разговор Энни  Оукли,  -  сплю  с  парнями,
которым со мной либо до смерти скучно, либо они рассказывают мне про  других
женщин, либо курят, либо, стоит мне выйти в ванную, садятся в свои машины  и
смываются. Знаешь, как меня зовут на самом деле?  Лукреция  Изабель  Клариса
Аннабелла Мария Моника Брауди.. Это моя мамаша так меня нарекла. А  я  какое
имечко выбрала? Энни Оукли. Вся беда, что  я  тупая.  Мужчины  через  десять
минут уже не знают, как от меня сбежать. Тупица. Прочту книгу, а  через  час
уже  ничего  не  помню!  Ничего  в  башке  не   задерживается.   Я   чего-то
разболталась, да?
   - Немножечко, - ласково сказал я.
   - Казалось бы, парни радоваться должны, что им Бог посылает дуру,  но  им
со мной быстро становится невтерпеж. Все эти годы каждую ночь на том  месте,
где ты лежишь, лежит какой-нибудь  охламон  -  каждую  ночь  другой.  А  эта
чертова сирена в тумане знай воет! Тебя не доводит ее вой? В иную ночь, даже
если рядом валяется какой-нибудь придурок, стоит этой сирене  завыть,  я  до
того завожусь! Такой себя одинокой  чувствую!  А  он  уже  ключи  от  машины
достает и на дверь поглядывает.
   Зазвонил телефон. Энни схватила трубку, послушала, сказала:
   - Черт возьми! - и передала трубку мне. - Тебя.
   - Быть не может, - возразил я. - Никто не знает, что я здесь.
   Но трубку взял.
   - Что ты у этой делаешь? - спросила Констанция Реттиген.
   - Да ничего. Как ты меня разыскала?
   - Мне кто-то позвонил. Какой-то голос посоветовал проверить, нет ли  тебя
у нее? И трубку повесил.
   - Господи! - Я похолодел.
   - Быстро выбирайся из тира, - приказала Констанция. - Ты мне нужен.  Твой
подозрительный дружок нанес мне визит.
   - Мой дружок?
   Под тиром ревел океан, сотрясая комнату и кровать.
   - Возникал внизу,  на  берегу,  два  вечера  подряд.  Приходи,  надо  его
припугнуть, о Господи!
   - Констанция!
   Трубка молчала, слышен  был  только  шум  прибоя  под  окнами  Констанции
Реттиген. Потом она проговорила странным, каким-то неживым голосом:
   - Он и сейчас там.
   - Не показывайся ему.
   - Этот идиот стоит у самой воды. Там, где  стоял  прошлой  ночью.  Просто
стоит и смотрит на окна, будто ждет меня. К тому же этот болван  голый.  Что
он себе воображает? Что обезумевшая старуха выскочит из дому и оседлает его?
Господи!
   - Констанция, закрой окна и погаси свет.
   - Нет, нет! Он пятится в море. Может, услышал мой голос.  Может,  думает,
что я вызываю полицию.
   - Вот и вызови ее!
   - Исчез! - Констанция шумно вздохнула. - Приходи, малыш. Побыстрее!
   Трубку она не повесила. Просто  выпустила  из  рук  и  отошла.  Мне  было
слышно, как стучат ее каблуки, будто кто-то печатает на машинке.
   Я тоже не повесил трубку. Положил ее почему-то рядом с собой,  будто  это
была пуповина, связывающая меня с Констанцией Реттиген.  Пока  я  не  повешу
трубку, она не умрет. Я слышал, как ночной  прилив  подступает  к  концу  ее
телефонной линии.
   - Все как с другими. Теперь и ты уходишь, - прозвучало рядом.
   Я повернулся.
   Энни Оукли сидела завернувшись в простыни, как брошенный ламантин.
   - Не вешай, пожалуйста, трубку! - попросил я. А сам подумал: "Пока  я  не
доберусь до конца линии и не спасу чью-то жизнь".
   - Тупая я, - сказала Энни Оукли. - Потому и уходишь, что я дура.

***

   Ох и страшно было мчаться ночным берегом к дому Констанции Реттиген!  Мне
все мерещилось, что навстречу несется отвратительный мертвец.
   - Господи! - задыхался я. - Что же будет, если я наскочу на него!
   - Ух! - завопил я.
   И врезался в довольно плотную тень.
   - Слава Богу, это ты! - воскликнула тень.
   - Нет, Констанция! - возразил я. - Слава Богу, что это ты!

***

   - Что тебя так разбирает? Что нашел смешного?
   - Вот это! - Я похлопал по большим ярким подушкам, на которых возлежал. -
За сегодняшнюю ночь я уже переменил две постели!
   - Лопнуть можно со смеху! - отозвалась Констанция. - А как ты посмотришь,
если я расквашу тебе нос?
   - Констанция, ты же знаешь, моя девушка - Пег. Просто мне было  тоскливо.
Ты не звонила столько Дней! А Энни всего-навсего позвала  меня  поболтать  в
постели. Я же не умею врать, все равно физиономия меня выдаст.  Посмотри  на
меня!
   Констанция посмотрела и расхохоталась:
   - Господи, прямо  яблочный  пирог  с  пылу,  с  жару!  Ладно  уж.  -  Она
откинулась на подушки. - Вот, наверно, я тебя сейчас напугала!
   - Надо было подать голос еще издали.
   - Ох, я так обрадовалась тебе, сынок! Прости, что не звонила. Раньше  мне
хватало пары часов, и я забывала о похоронах. А теперь который день не  могу
опомниться.
   Она  повернула   выключатель.   В   комнате   стало   темней,   заработал
шестнадцатимиллиметровый проектор.
   Два ковбоя молотили друг друга на белой стене.
   - Как ты можешь смотреть фильмы в таком настроении? - удивился я.
   - Хочу  разогреться  как  следует,  -  если  мистер  Голый  завтра  опять
пожалует, выскочу и оторву ему башку.
   - Не смей даже шутить так! - Я посмотрел  в  высокое  окно  на  пустынный
берег. Только белые волны вздымались на краю ночи. - Как ты считаешь, это он
позвонил тебе и сообщил, что я у Энни, а  сам  отправился  покрасоваться  на
берегу?
   - Нет. У того, кто звонил, был не такой  голос.  Тут,  наверно,  замешаны
двое. Господи! Ну  я  не  знаю,  как  это  объяснить.  Понимаешь,  тот,  кто
появляется голый,  он,  наверно,  какой-нибудь  эксгибиционист,  извращенец,
правда? Иначе он ворвался бы сюда, измордовал бы старуху или убил, или и  то
и другое. Нет, меня больше напугал тот, кто  звонил,  -  вот  от  него  меня
действительно затрясло.
   "Представляю, - подумал я. - Я ведь слышал, как он дышит в трубку".
   - У него голос форменного выродка, - сказала Констанция.
   "Да", - мысленно согласился я с ней - и будто услышал, как где-то вдалеке
заскрежетал большой красный трамвай, поворачивая под дождем, и как голос  за
моей спиной бубнил слова, ставшие названием для той книги, что пишет Крамли.
   - Констанция... - начал я, но замолчал. Я собрался сказать  ей,  что  уже
видел этого обнаженного на берегу несколько вечеров назад.
   - У меня есть поместье к югу отсюда, - сказала  Констанция.  -  Завтра  я
хочу поехать туда, проверить, как там. Позвони мне попозже вечером, ладно? А
пока наведешь для меня кое-какие справки, согласен?
   - Любые! Ну какие только смогу!
   Констанция наблюдала за тем, как Уильям Фэрнам сбил своего брата  Дастина
с ног, поднял и снова свалил одним ударом.
   - Мне кажется, я знаю, кто этот мистер Голый.
   - Кто?
   Она оглядела волны прибоя, словно дух неизвестного все еще витал там.
   - Один сукин сын из моего  прошлого.  Голова  у  него  как  у  отвратного
немецкого генерала, а тело - тело лучшего из лучших юношей,  что  когда-либо
летом резвились на берегу.

***

   К зданию с каруселями подкатил мопед, на  нем  сидел  молодой  человек  в
купальных трусах, загорелый, блестящий от крема, великолепный. На  голове  У
него был массивный шлем, темное забрало закрывало лицо до самого подбородка,
так что я не мог его разглядеть. Но тело молодого человека  просто  поражало
красотой - пожалуй, ничего подобного я в жизни не видел. При взгляде на него
я вспомнил, как много лет назад встретил  такого  прекрасного  Аполлона:  он
шагал вдоль берега, а за ним, не сводя с него  глаз,  завороженные  сами  не
зная чем, следовали мальчишки.  Они  шли,  словно  овеваемые  его  красотой,
влюбленные, но не сознающие, что это - любовь; став старше, они будут  гнать
от себя это воспоминание, не решаясь заговорить о нем. Да, существуют  такие
красавцы на свете, и всех - и мужчин, и женщин, и детей - тянет к ним, и это
- чудесное, чистое, светлое влечение, оно не оставляет  чувства  вины,  ведь
при этом ничего не случается, решительно ничего  не  происходит.  Вы  видите
такую красоту и идете за ней, а когда  день  на  пляже  кончается,  красавец
уходит, и вы уходите к себе, улыбаясь радостной улыбкой, и когда час  спустя
поднимаете руку к лицу, обнаруживаете, что она так и не исчезла.
   За целое лето на всем берегу вы встретите юношей или девушек с  подобными
телами лишь однажды. Ну от силы два раза, если боги вздремнули и не  слишком
ревниво следят за людьми.
   И сейчас, восседая на мопеде, на меня глядел через  темное  непроницаемое
забрало истинный Аполлон.
   - Что, пришли проведать старика? -  раздался  из-под  забрала  гортанный,
раскатистый смех. - Прекрасно! Идемте!
   Он прислонил мопед к стене, вошел в дом и стал впереди  меня  подниматься
по лестнице. Как газель, он в несколько прыжков взлетел наверх и  скрылся  в
одной из комнат.
   Чувствуя себя древним старцем, я поднимался следом, аккуратно  ступая  на
каждую ступеньку.
   Войдя за ним в комнату,  я  услышал,  как  шумит  душ.  Через  минуту  он
появился совершенно обнаженный, блестя от воды и все еще в шлеме.  Он  стоял
на пороге ванной, глядя на меня, как смотрятся  в  зеркало,  явно  довольный
тем, что видит.
   - Ну, - спросил он, так и не снимая шлема, - как вам нравится этот  самый
прекрасный юноша на свете? Этот молодой человек, в которого я влюблен?
   Я густо покраснел.
   Он рассмеялся и стащил с себя шлем.
   - Боже! - воскликнул я. - Это и вправду вы!
   - Старик! - сказал Джон  Уилкс  Хопвуд.  Он  посмотрел  на  свое  тело  и
заулыбался. - Или юнец? Кого из нас вы предпочли бы?
   Я с трудом перевел дух. Нельзя  было  медлить  с  ответом.  Мне  хотелось
скорее сбежать вниз, пока он не запер меня в этой комнате.
   - А это зависит оттого, кто из вас стоял поздно  вечером  на  берегу  под
окнами Констанции Реттиген.
   И тут, словно это заранее было срепетировано, внизу  в  ротонде  заиграла
каллиопа и закружилась карусель. Казалось, дракон заглотил отряд  волынщиков
и пытается их изрыгнуть, не беспокоясь о том, в какой  последовательности  и
под какой мотив.
   Юный старец Хопвуд, словно  кошка,  растягивающая  время  перед  прыжком,
повернулся ко  мне  загорелой  спиной,  рассчитывая  вызвать  новый  приступ
восхищения.
   Я зажмурился, чтобы не видеть этого золотого блеска.
   А Хопвуд тем временем решил, что сказать:
   - С чего вы взяли, что такая  старая  кляча,  как  Реттиген,  может  меня
интересовать? - и, потянувшись за полотенцем,  он  стал  растирать  грудь  и
плечи.
   - Сами же говорили, что вы были главной любовью ее жизни, а она -  вашей,
и что вся Америка в то лето была влюблена в вас, влюбленных.
   Хопвуд повернулся, чтобы проверить, отражается ли на  моем  лице  ирония,
которую он заподозрил в голосе.
   - Это она подослала вас, чтобы меня отвадить?
   - Возможно.
   - Скажите, сколько раз вы можете отжаться? А способны вы  шестьдесят  раз
пересечь бассейн? А проехать на велосипеде  сорок  миль,  даже  не  вспотев?
Причем ежедневно? А какой вес вы можете  поднять?  А  сколько  человек  -  я
отметил, что он сказал "человек", а не "женщин", - поиметь за ночь? -  сыпал
вопросами Хопвуд.
   - Нет, нет, нет и нет на все ваши вопросы, а на  последний  -  ну,  может
быть, двух, - отчеканил я.
   - Тогда, - произнес  Гельмут  Гунн,  поворачиваясь  ко  мне  великолепной
грудью Антиноя, ничуть не уступающей  его  золотой  спине,  -  выходит,  что
угрожать мне вы никак не можете! Ja ?
   Из его рта, в  точности  похожего  на  разрез  бритвой,  из-за  блестящих
акульих зубов с шипением и свистом вырывались слова:
   - Я ходил и буду ходить по  берегу!  "Ну  да,  -  подумал  я,  -  впереди
гестапо, а сзади сонм солнечных юношей!"
   - Не собираюсь ничего подтверждать. Может, я там и был когда-нибудь. - Он
показал подбородком на берег. - А может, нет!
   Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях.
   Он бросил мне полотенце. Я его подхватил.
   - Вытрите мне спину, ладно?
   Я отшвырнул полотенце. Оно упало ему на голову, закрыв лицо.  На  секунду
злобный Гунн исчез.  Остался  лишь  Солнечный  принц  Аполлон,  чьи  ягодицы
блестели, как яблоки в садах у богов.
   Из-под полотенца раздался спокойный голос:
   - Интервью окончено.
   - А разве оно начиналось? - удивился я.
   И пошел вниз по лестнице, куда поднималась снизу драконья музыка  осипшей
каллиопы.

***

   На Венецианском кинотеатре не было ни одной афиши.
   Все надписи исчезли.
   Несколько минут я вчитывался в пустоту, чувствуя,  как  у  меня  в  груди
что-то переворачивается и испускает дух.
   Обойдя кинотеатр со всех сторон, я подергал двери  -  они  были  заперты,
заглянул в кассу - она пустовала,