оглядел  еще  раз  щиты  для  афиш.  Всего
несколько вечеров назад с них  улыбались  Берримор,  Чейни  и  Норма  Ширер.
Сейчас они были пусты.
   Я отошел назад и напоследок снова медленно вчитался в пустоту.
   - Хотите... - раздался вдруг сзади чей-то голос.
   Я круто повернулся. Передо мной стоял  улыбающийся  мистер  Формтень.  Он
вручил мне большой сверток киноафиш. Я знал, что это такое. Мои  дипломы  об
окончании Института Носферату", училища Квазимодо, аспирантуры Робин Гуда  и
д'Артаньяна.
   - Мистер Формтень, ну как вы можете отдать их?
   - Вы же романтик, верно?
   - Ну да, но только...
   - Берите, берите! До свидания и прощайте! Но вон там  вы  сейчас  увидите
другое прощание. Kum-men-sei pier oudt !
   Дипломы остались у меня в руках, а он потрусил к пирсу.
   Я догнал его в самом конце, он указал пальцем в воду и наблюдал,  как  я,
сморщившись, ухватился за перила и склонился вниз.
   Под водой лежали ружья; в первый раз за долгие годы они  молчали.  Лежали
на дне, на глубине футов пятнадцати, но вода  была  прозрачная,  потому  что
вышло солнце.
   Я насчитал  целую  дюжину  -  длинных,  холодно  поблескивающих  металлом
стволов, мимо них плавали рыбы.
   - Вот это прощание так прощание! - Формтень проследил за моим взглядом. -
Одно за другим! Одно за другим! Сегодня рано утром. Я подбежал, кричу:  "Что
вы делаете?" А она говорит: "А как по-вашему?" И снова одно за другим,  одно
за другим. "Вас закрывают, и меня сегодня закроют,  -  говорит,  -  так  что
какая разница!" И все кидает и кидает ружья.
   - А она... - начал я и остановился. Вгляделся в воду под пирсом и  вокруг
него. - Она сама как?
   - Не прыгнула ли вслед за ними? Нет,  нет!  Постояла  тут  еще  со  мной,
посмотрела на океан. "Они здесь долго не пролежат,  -  посмеялась,  -  через
неделю ни одного не  останется.  Мальчишки-дураки  начнут  нырять  за  ними.
Верно?" Что я ей мог ответить? "Да", - говорю.
   - Что-нибудь она сказала напоследок? Я не мог  отвести  глаз  от  длинных
ружей, поблескивающих в прибывающей воде.
   - Сказала, что уедет пасти коров. "Только, - говорит, - не  быков,  чтобы
быков и близко не было". Будет доить коров и сбивать масло - вот все, что я,
от нее услышал.
   - Надеюсь, так и будет, - сказал я. Среди ружей вдруг замельтешили  целые
стаи рыб, будто приплывших поглазеть на оружие. Но ружья безмолвствовали.
   - Как приятно, что они молчат, правда? - сказал Формтень. Я кивнул.
   - Не забудьте афиши, - напомнил Формтень. Дипломы выпали у меня  из  рук.
Он подобрал их и снова дал мне - эти свидетельства моих увлечений  в  младые
годы, когда я мальчишкой носился взад-вперед по темным проходам между рядами
с попкорном в руках, плечом к плечу с Призраком и Горбуном.
   Возвращаясь, я прошел мимо маленького мальчика - он  разглядывал  останки
"русских горок", громоздившиеся на песке, словно куча костей.
   - Почему этот динозавр умер здесь, у нас на берегу? - спросил мальчик.
   Я первый принял эти обломки за динозавра. Мне было досадно, что и мальчик
увидел разрушенный аттракцион моими глазами - мертвое чудовище,  выброшенное
приливом.
   Мне хотелось крикнуть:
   "Не смей их так называть!"
   Но вслух я ласково проговорил:
   - О Боже, сынок, я и сам не знаю.
   И, повернувшись, побрел прочь, унося с собой  с  пирса  невидимую  охапку
ружей.

***

   В эту ночь мне приснились два сна.
   В первом лавочку имени Зигмунда Фрейда и Шопенгауэра,  где  А.  Л.  Чужак
торговал картами таро,  разнес  в  щепки  озверевший  от  голода  гигантский
экскаватор, так что книги маркиза де Сада и  Де  Куинси,  Сартра  и  больных
дочерей Марка Твена покачивались на  волнах  в  темной  воде,  опускаясь  на
блестевшие на дне ружья из тира.
   Второй сон был как виденный мной когда-то фильм о семье русского царя: их
выстроили в ряд у вырытых могил и начали по ним стрелять, а  они  дергались,
подпрыгивали, словно персонажи немых фильмов, и один за другим, будто пробки
из бутылок, уничтоженные, сшибленные с ног, падали в яму. А вас в это  время
душил идиотский смех. Истерический! Неестественный! Бамс!
   В моем сне в яму падали друг  за  другом  Сэм,  Джимми,  Пьетро,  леди  с
канарейками, Фанни, Кэл, старик в львиной клетке, Констанция, Чужак, Крамли,
Пег и я сам!
   Бамс!
   Я в ужасе проснулся, обливаясь ледяным потом.
   Телефон на заправочной станции напротив моего дома заходился звонками.
   Замолчал.
   Я затаил дыхание.
   Он прозвонил еще один раз и снова смолк.
   Я ждал.
   Опять один звонок и молчание.
   "Господи, - подумал я, - Пег так звонить не  станет.  Крамли  тоже.  Один
звонок и вешают трубку. Кто же это?"
   Телефон опять прозвонил один раз, и снова тишина.
   Это он! Мистер Одинокая Смерть! Звонит, чтобы сообщить мне о том, чего  я
знать не хочу!
   Я сел в постели, волоски у меня на груди встали дыбом, будто Кэл прошелся
своим электрическим парикмахерским шмелем по моей шее, едва не задев нерв.
   Я оделся и выбежал на берег. Глубоко втянул в  себя  воздух  и  удивленно
уставился вдаль.
   Южнее, на берегу, пылали огнями  окна  мавританской  крепости  Констанции
Реттиген.
   "Констанция! - подумал я. - Фанни это не понравилось бы".
   "Фанни?"
   И тут я пустился бежать.

***

   Покинув линию прибоя, я двинулся на берег, как сама Смерть.
   В замке Констанции все лампы были зажжены, все  двери  распахнуты,  будто
она решила впустить к себе всю природу, весь мир, и ночь, и  ветер  -  пусть
наведут порядок в доме, пока ее нет.
   А ее не было.
   Я понял это, даже не входя внутрь,  потому  что  к  волнам  прилива  вела
длинная цепочка ее следов. Я остановился и  попытался  разглядеть,  в  каком
месте они исчезли в воде, чтобы никогда больше не появиться.
   Я не был удивлен. И сам поражался тому, что не  был  удивлен.  Подойдя  к
широко раскрытой парадной двери, я чуть  не  позвал  шофера,  посмеялся  над
собственной глупостью и,  ни  до  чего  не  дотрагиваясь,  вошел  внутрь.  В
арабской гостиной играл патефон, танцевальная  музыка  1934  года.  Какие-то
мелодии  из  спектаклей  Ноэля  Кауарда.  Я  не  стал   выключать   патефон.
Кинопроектор  тоже  был  включен,  пленка  прокрутилась  до   конца,   фильм
завершился, и пустую стену освещал белый глаз кинолампы. Я не выключил и ее.
В ведерке со льдом ждала бутылка французского шампанского, будто  Констанция
вышла на берег, собираясь привести к себе в гости  золотого  морского  бога,
выплывшего из глубин.
   На подушке была  приготовлена  тарелочка  с  разными  сырами,  рядом  уже
запотевший шейкер с мартини. Лимузин стоял в гараже, а следы на песке все не
исчезали, и вели они только в одну сторону. Я позвонил  Крамли  и  поздравил
себя с тем, что даже не плачу - до того ошеломлен.
   - Крамли? - спросил я трубку.
   - Крамли, Крам, - позвал я.
   - А, дитя ночи! - отозвался он. - Опять не на ту лошадку поставили?
   Я объяснил ему, откуда звоню.
   - Что-то меня ноги не держат. - И внезапно я сел, не выпуская  трубку  из
рук. - Приезжайте за мной!

***

   Крамли нашел меня на пляже.
   Мы стояли, глядя на ярко освещенный арабский форт, он казался  празднично
украшенным шатром посреди песчаной пустыни. Дверь, выходившая на берег,  так
и оставалась распахнутой, и из нее лилась музыка. Запас пластинок  никак  не
хотел кончаться. "Сезон сирени" сменяла "Диана", потом - "Языческая любовная
песня", за ней - "Послушайте песню о  Ниле".  Я  так  и  ждал,  что  вот-вот
появится растрепанный, с безумными глазами Рамон Наварро,  вбежит  в  дверь,
выскочит обратно и бросится по берегу к морю.
   - А здесь только я и Крамли.
   - Что?
   - Я и не заметил, что думаю вслух, - извинился я.
   Мы медленно пошли к дому.
   - Вы что-нибудь трогали?
   - Только телефон.
   У входа я пропустил Крамли внутрь, чтобы он  мог  все  осмотреть,  а  сам
подождал, когда он выйдет.
   - А где шофер?
   - Вот об этом я вам еще не сказал. Никакого шофера никогда не было.
   - То есть?
   Я объяснил ему, как Констанция Реттиген развлекалась, играя разные роли.
   - Выходит, в собственном лице она имела целое созвездие звезд,  все  роли
исполняла сама, - хмыкнул Крамли. - Здорово! Как говорится, чем дальше - тем
смешнее.
   Мы обошли форт и остановились на обдуваемом ветром крыльце - с него  было
видно, что следы на песке постепенно исчезают.
   - Возможно, самоубийство, - предположил Крамли.
   - Констанция на это не пошла бы.
   - Господи, до чего же вы уверены в людях! Не  пора  ли  повзрослеть!  Как
будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь  необычное
без вашего ведома.
   - Кто-то ждал ее на берегу.
   - Докажите!
   Мы прошли вдоль цепочки следов Констанции, они обрывались в прибое.
   - Он стоял вот здесь, - показал я. - Два вечера подряд. Я его видел.
   - Прекрасно. По щиколотку в воде. Так что следов убийцы не  имеется.  Что
еще можете показать, сынок?
   - Час назад кто-то позвонил мне, разбудил, велел идти на берег  Он  знал,
что дом Констанции пуст или скоро будет пуст.
   - Оповестили по телефону? Час от часу не легче. Теперь уж вы сами  стоите
по щиколотку в воде. И следов никаких. Это все?
   Наверно, я покраснел. Ведь Крамли понял, что я привираю. Мне не  хотелось
рассказывать, что я не  подходил  к  телефону,  а,  почуяв  недоброе,  сразу
бросился на берег.
   - Ну что ж, писака, по крайней мере, вы цельная натура - Крамли посмотрел
на белые волны, причесывающие песок, перевел взгляд на следы, потом на дом -
белый, холодный и пустой  среди  ночи.  -  Вы  хоть  понимаете,  что  значит
"цельная"? От слова "целый", "целое число". То  есть,  чтобы  его  получить,
надо все части объединить  в  одно  целое.  Ничего  общего  с  нравственными
достоинствами это не имеет. Гитлер, например, был  цельной  натурой  -  ноль
плюс ноль плюс ноль - в сумме имеем ноль. Так и у вас -  телефонные  звонки,
следы под водой, неясные намеки и дурацкая уверенность в людях.
   Эти ночные тревоги начинают действовать мне на нервы.  Итак,  в  итоге  -
все?
   - Нет, черт побери! Я подозреваю определенного человека.  Констанция  его
узнала. Я тоже. Я ходил к нему. Выясните, где он был сегодня  вечером,  -  и
убийца у вас в руках! А вы...
   Голос перестал меня слушаться. Пришлось снять очки и  стереть  со  стекол
маленькие соленые капли, а то я ничего не видел.
   Крамли потрепал меня по щеке:
   - Ну не надо, не надо! Откуда вы знаете, может, этот парень,  кто  бы  он
там ни был, увлек ее за собой в воду...
   - И утопил!
   - Да нет! Они поплавали,  мило  беседуя,  проплыли  сто  ярдов,  вышли  и
отправились к нему. Кто знает, может, она прибредет домой  на  рассвете,  со
странной улыбкой на губах.
   - Нет, - ответил я.
   - Я что, оскверняю таинственный романтический образ?
   - Не в этом дело.
   Но Крамли мог заметить, что я не слишком уверен.
   Он взял меня за локоть.
   - Чего вы не договариваете?
   - Констанция сказала, что недалеко отсюда, где-то на берегу, у  нее  есть
бунгало.
   - Ну так, может, она туда и  поехала.  Если  то,  что  вы  рассказываете,
правда, она могла запаниковать, вот и решила подстраховаться.
   - Но ее лимузин здесь.
   - Ну, знаете, кое-кто и пешком ходит. Вы, например.  Леди  могла  с  милю
пройти по воде вдоль берега на юг и оставить нас в дураках.
   Я посмотрел на юг, словно мог различить на берегу сбежавшую леди.
   - Дело в том, - продолжал Крамли, - что пока нам  не  на  что  опереться.
Пустой дом. Звучат старые пластинки.  Записок  о  самоубийстве  нет.  Нет  и
следов насилия. Придется ждать, когда она вернется. Даже если не вернется, у
нас все равно нет оснований  открывать  дело.  Нет  corpus  delicti  . Спорим на ведро пива, что она...
   - Пойдемте завтра со мной в комнаты над каруселями. Когда вы увидите лицо
этого человека...
   - Черт, вы имеете в виду того, о ком я думаю? Я кивнул.
   - Этого педика? - сказал Крамли. - Этого цирлих-манирлих?
   Вдруг рядом в море раздался громкий вопль. Мы оба так и подскочили.
   - Господи помилуй, что это? - воскликнул  Крамли,  вглядываясь  в  ночной
океан.
   "Констанция, - решил я. - Она возвращается". Я тоже стал всматриваться  в
темноту, но потом понял.
   - Это тюлени. Иногда они приплывают сюда поиграть.
   Послышались еще всплески и плюханье - какой-то морской житель  уплывал  в
темноте в океан.
   - Черт! - выругался Крамли.
   - Кинопроектор в гостиной еще работает, - сказал я. - Патефон  играет.  В
плите на кухне что-то печется. Свет горит во всех комнатах.
   - Пойдемте выключим все и потушим, пока этот замок не сгорел  к  чертовой
матери!
   И мы снова пошли вдоль цепочки следов Констанции Реттиген  к  ее  сияющей
ослепительным светом крепости.
   - Эй! - прошептал Крамли. Он смотрел на восток. - А это еще что?
   На горизонте протянулась узкая полоска холодного света.
   - Это рассвет, - сказал я. - Я уж боялся, он никогда не наступит.

***

   На рассвете задул ветер, он занес песком следы Констанции Реттиген.
   А на берегу показался мистер Формтень: он шел, оглядываясь через плечо, и
нес в обеих руках коробки с пленками. В эту самую минуту вдали  позади  него
огромные  чудища  со  стальными   зубами,   вызванные   из   морских   пучин
застройщиками-спекулянтами, разбивали в щепки его кинотеатр.
   Увидев нас с Крамли на пороге дома Констанции Реттиген,  мистер  Формтень
прищурился, всматриваясь в наши физиономии, потом перевел взгляд на песок  и
на океан. Нам не пришлось ничего  объяснять  ему.  Он  понял  все  по  нашим
бледным лицам.
   - Она вернется, - твердил он. - Увидите, вернется. Констанция  никуда  не
денется. Господи, с кем же я теперь буду  смотреть  свои  фильмы?  Нет,  она
вернется, увидите. - Глаза у него наполнились слезами.
   Мы оставили его охранять опустевший форт и  поехали  ко  мне.  По  дороге
лейтенант-детектив  Крамли  разбушевался  и  произнес  обличительную   речь,
оперируя крепкими  выражениями  вроде  "чертова  кукла",  "бешеная  корова",
"бесовское отродье" и "дерьмо собачье", и  напрочь  отверг  мое  предложение
прокатиться  на  этой  паршивой  карусели  и   задать   несколько   вопросов
фельдмаршалу Эрвину Роммелю  или  его  прелестному,  облаченному  в  розовые
лепестки напарнику Нижинскому.
   - Дня через два, может, и навестим его. Если эта сумасшедшая  старуха  не
приплывет обратно из  Каталины.  Вот  тогда  я  начну  задавать  вопросы.  А
сейчас-то чего? Не буду я копаться в лошадином дерьме, чтобы найти лошадь.
   - Вы сердитесь на меня? - спросил я.
   - Сержусь - не сержусь, какая разница? Чего мне сердиться? Просто вы  мне
все мозги наизнанку вывернули, а сердиться мне ни к чему.  Вот  вам  доллар,
купите себе билет и можете десять раз поучаствовать в  этих  скачках  вокруг
каллиопы.
   Он высадил меня у моей двери и с шумом укатил прочь.
   Войдя к себе, я поглядел на старое пианино Кэла. Простыня сползла  с  его
длинных желтовато-белых зубов.
   - Перестань скалиться, - сказал я.

***

   В тот день произошли три события.
   Два приятных. Одно ужасное.
   Из Мехико пришло письмо. В нем была фотография Пег. Она подкрасила  глаза
на  карточке  коричневыми  и  зелеными  чернилами,  чтобы  мне  легче   было
вспомнить, какого они цвета.
   Еще я получил открытку от Кэла из Хилы Бенд.
   "Сынок, настраиваешь ли ты мое  пианино?  -  спрашивал  Кэл.  -  Половину
рабочего дня я мучаю здешний народ в пивной забегаловке. В этом городе полно
лысых. Они еще не подозревают, какие они счастливчики, раз к ним приехал  я.
Вчера подстриг шерифа. Он дал мне сутки, чтобы я убрался из города. Так  что
придется завтра газовать в Седалию. Удачи тебе. Твой Кэл".
   Я перевернул открытку. На ней была фотография хилы - ядовитой  аризонской
ящерицы с черными и белыми полосками на спине.  Кэл  нацарапал  на  открытке
скверный автопортрет,  изобразив  себя  сидящим  перед  чудищем,  как  перед
музыкальным инструментом, и играющим только на черных клавишах.
   Я посмеялся и отправился в Санта-Монику, еще не  зная,  что  скажу  этому
несуразному человеку, живущему двойной жизнью над стонущей каруселью.
   - Фельдмаршал Роммель! - закричал я, подойдя. - Как и  почему  вы  решили
убить Констанцию Реттиген?
   Но меня никто не услышал.

***

   Карусель крутилась молча.
   Каллиопа была включена, но запись на валике уже  кончилась,  и  бороздки,
шипя, все крутились и крутились.
   Хозяин карусели не умер, но был мертвецки пьян. Он даже не спал, а,  сидя
у себя в кассе, по-видимому, не замечал, что  музыка  не  играет  и  лошадки
кружатся  под  чавканье  каллиопы,  в  которую  кто-то  засунул  булочку  со
швейцарским сыром.
   Все это мне очень не понравилось, и я уже собрался подняться наверх,  как
вдруг заметил какой-то мелкий разлетающийся бумажный  мусор  на  кругу,  над
которым кружились лошади.
   Я дал карусели совершить еще  два  полных  оборота,  потом  ухватился  за
металлический шест, вскочил на круг и, покачиваясь, стал  пробираться  между
шестами.
   Клочки бумаги разметались от ветра, поднимаемого скачущими конями и самим
крутящимся устройством, двигающимся в никуда.
   На кругу под обрывком бумаги я заметил чертежную кнопку.  Видимо,  кто-то
приколол записку ко лбу одной из деревянных  лошадок.  А  кто-то  ее  нашел,
прочел и убежал.
   Этот "кто-то" был Джон Уилкс Хопвуд.
   Испытывая  такую  же  безнадежность,  как  безнадежна  сама  поездка   на
карусели, я целых три минуты собирал обрывки, потом соскочил с круга и  стал
складывать из них записку. На это  ушло  еще  пятнадцать  минут:  я  находил
какое-то страшное слово на одном клочке, еще более  страшное  -  на  другом,
внушающее ужас -  на  третьем.  Все  они  свелись  к  неумолимому  смертному
приговору. Эта записка должна была пробрать холодом до мозга костей.  Любой,
вернее, любой, чей старый скелет не по праву облекала  юная  золотая  плоть,
должен был скрючиться, прочтя эту записку, будто его ударили в пах.
   Все целиком я сложить не смог. Каких-то  клочков  не  хватало,  но  смысл
состоял в том, что  адресат,  которому  направлялась  записка,  был  человек
старый и отвратительный. Отвратительный в буквальном смысле  слова.  Он  сам
ласкал свое юное тело, ибо кого мог привлечь человек с таким  лицом?  И  уже
давным-давно.  Записка  напоминала,  что  в  1929  году  его  вышвырнули  из
киностудии, причем речь шла о чьих-то переломанных запястьях, обвинили его и
в том, что он подделывается голосом под  немца,  а  также  в  пристрастии  к
странным приятелям - юношам и больным престарелым дамам. "В барах по вечерам
тебя обзывали по-всякому и поднимали на смех, когда ты уползал,  насосавшись
дешевого джина. А теперь на твоих руках смерть.  Я  видел  тебя  на  берегу,
когда она бросилась в море и не вернулась. Все скажут, что это  -  убийство.
Спокойной ночи, прекрасный принц".
   Вот оно. Смертоносный заряд, посланный и полученный.
   Собрав клочки, я стал подниматься по лестнице, чувствуя себя на девяносто
лет старше, чем несколько дней назад.
   Дверь в комнату Хопвуда  с  тихим  шепотом  отворилась  под  моей  рукой.
Повсюду на полу валялась одежда, стояли  чемоданы,  словно  Хопвуд  собрался
укладывать вещи, потом ударился в панику и решил отправиться в путь налегке.
   Я выглянул из окна. Внизу, на пирсе, все еще  был  привязан  к  фонарному
столбу его велосипед. Но мопеда не было. Правда, это ни о чем  не  говорило.
Он мог и в море на нем въехать.
   "Интересно, - подумал я, - вдруг он  в  своих  бегах  встретится  с  Энни
Оукли, а потом они оба наткнутся на Кэла!"
   Я вывалил маленькую мусорную корзинку  на  шаткий  столик  возле  кровати
Хопвуда и  сразу  увидел  разорванный  листок  тонкой  ярко-желтой  почтовой
бумаги, продающейся в Беверли Хиллз, с инициалами  Констанции  Реттиген.  На
листке было напечатано:
   "В ПОЛНОЧЬ. ЖДИ. ШЕСТЬ НОЧЕЙ ПОДРЯД. НА КРАЮ  ПЛЯЖА.  МОЖЕТ  БЫТЬ.  УЧТИ:
МОЖЕТ БЫТЬ. КАК В ПРЕЖНИЕ ВРЕМЕНА".
   И в конце тож