В бокале оказалось холодное белое вино из самых лучших, сейчас  оно  было
мне просто необходимо. Моя простуда  усилилась.  Я  не  переставая  чихал  и
шмыгал носом.

***

   В  две  тысячи  семьдесят  восьмом  году  при  раскопках   на   побережье
Калифорнии, где, по слухам, некогда правили короли и королевы, которых потом
смыло приливом, была обнаружена  древняя  могила  или  то,  что  приняли  за
могилу. Говорили, будто иных из правителей хоронили с их колесницами, других
с реликвиями - свидетельствами их великолепия и высокомерия. А были и такие,
кто оставил после себя только изображения, хранящиеся в странных коробках, и
если рассматривать эти изображения на свет, да еще намотать их на бобину, то
они  начинали  говорить,  и  на  экранах   возникали   целые   представления
черно-белых теней.
   Так вот. В  одной  из  обнаруженных  и  вскрытых  могил  была  похоронена
королева, в ее склепе даже пылинки не было, не было в нем и  мебели,  только
подушки на полу, а вокруг ряд  за  рядом  штабелями  поднимались  до  самого
потолка коробки с наклейками, на наклейках значились названия всех  прожитых
королевой жизней. Но все эти жизни только казались настоящими, на самом деле
их вовсе  не  было.  То  были  грезы,  законсервированные  и  укупоренные  в
жестянки.  Из  коробок  слышались  возгласы  джиннов,  в  них  скрывались  и
принцессы - они прятались там от убийственной реальности, мечтая сохраниться
для вечности. В каком-то далеком году, затерявшемся под слоем песка и  воды,
эта гробница находилась по адресу: Калифорния, Венеция, Океанское побережье,
Спидвей  27.  А  звали  королеву,  фильмы  которой,  спрятанные  в  коробки,
заполняли комнату от пола до потолка, - Констанция Реттиген.
   И вот я сидел в этой комнате, ждал и размышлял.
   Я надеялся, что она не окажется похожей на леди с канарейками.  Надеялся,
что увижу не мумию с запорошенными пылью глазами.
   И надеялся не зря.
   Вторая после Никотрис египетская царица наконец появилась. Она вошла  без
всякой торжественности, на ней не было ни вечернего туалета  из  серебристых
кружев, ни даже элегантного платья с шарфом, ни брючного костюма.
   Я почувствовал, что она стоит в дверях, еще до того как она заговорила. И
что же я увидел?
   Женщину  около  пяти  футов  роста  в  черном  купальном  костюме  с   не
правдоподобно загорелым телом и  лицом,  смуглым,  как  мускатный  орех  или
корица. Стриженые волосы - светло-каштановые с  проседью  -  лежали  как  им
вздумается, словно она только коснулась их гребнем и оставила в покое.  Тело
у нее было стройное, крепкое, быстрое, и сухожилия  ног  вовсе  не  казались
перерезанными. Она босиком  стремительно  перешла  комнату  и  остановилась,
глядя на меня сверху вниз блестящими глазами.
   - Ты хороший пловец?
   - Неплохой.
   - Сколько раз переплывешь мой бассейн из конца  в  конец?  -  Кивком  она
показала на большое изумрудное озеро за доходящими до пола окнами.
   - Двадцать.
   - А я сорок пять. И каждому моему знакомому, прежде чем я пущу его к себе
в постель, приходится переплывать его сорок раз.
   - А я, выходит, не выдержал экзамен.
   - Констанция Реттиген, - представилась она, схватив мою руку и крепко  ее
пожав.
   - Знаю, - ответил я.
   Она отступила на шаг и оглядела меня с головы До ног.
   - Значит, это ты жуешь мятную жвачку и любишь "Тоску", - сказала она.
   - А вы, значит, говорили и со слепцом Генри, и с Флорианной?
   - Верно. Подожди здесь. Если я не окунусь на  ночь,  я  засну  прямо  при
тебе.
   Я не успел ответить, как она уже нырнула через окно, переплыла бассейн  и
устремилась в океан. Первая же волна накрыла ее с головой, и она исчезла  из
виду.
   Я подумал, что, когда она вернется, ей не  захочется  вина.  И  пошел  на
кухню - голландскую, белую, как сливки, голубую, как  небо,  полную  аромата
готового кофе, возвещающего начало нового  дня,  -  и  обнаружил  булькающий
кофейник с ситечком. Я взглянул на свои дешевые часы - почти час ночи. Налил
кофе для  двоих,  отнес  его  на  веранду,  выходящую  на  изумрудно-голубой
бассейн, и стал ждать.
   - Да! - воскликнула Констанция,  отряхиваясь  по-собачьи  прямо  на  пол.
Схватив чашку, она отпила кофе и, наверно, обожгла губы.  -  Так  начинается
мой день, - сказала она, продолжая пить.
   - Когда же вы ложитесь?
   - Иногда на рассвете, как все вампиры. Не терплю полдень.
   - Откуда тогда у вас такой загар?
   - Лампа солнечного света в подвальном этаже. Почему ты так смотришь?
   - Потому, - начал я, - потому, что  вы  совсем  не  такая,  какой  я  вас
представлял. Я думал, вы похожи на Норму Десмонд в том  фильме,  что  сейчас
вышел на экраны. Вы его видели?
   - Я прожила его, черт побери! Половина фильма -  про  меня,  остальное  -
мура. Эта дуреха Норма хочет сделать себе новую карьеру. А  я  почти  всегда
хочу только одного - забиться к себе в берлогу и не показываться.  Хватит  с
меня продюсеров, хватающих за коленки, директоров, норовящих  завалить  тебя
на матрас, зануд писателей и трусливых  сценаристов.  Не  принимай  на  свой
счет. Ты ведь писатель?
   - Да, черт возьми.
   - В тебе что-то есть, малыш! Держись подальше от кино.  Они  выжмут  тебя
как губку. О чем это я говорила? Ах да. Уже давно я отдала все свои шикарные
наряды на распродажу в Голливуд. Я бываю на премьерах, наверно, раз в год, и
то переодевшись кем-нибудь другим. Раз в два месяца завтракаю у Сарди или  в
"Дерби" с кем-нибудь из старых приятелей, а потом опять  скрываюсь  в  своей
норе. К Фанни заезжаю примерно раз в месяц, обычно в это время. Она такая же
полуночница, как твоя покорная слуга.
   Констанция  допила  кофе  и  стала  вытираться  большим   мягким   желтым
полотенцем, оно прекрасно оттеняло ее загорелую кожу. Накинула его на  плечи
и снова внимательно посмотрела на меня.  Мне  хватило  времени  как  следует
рассмотреть эту женщину,  которая  была  и  не  была  Констанцией  Реттиген,
великой королевой экрана времен моего детства. Тогда  по  полотну  скользила
обольстительная  коварная  женщина,  завлекавшая   в   свои   сети   мужчин,
темноволосая, восхитительно стройная.  Сейчас  передо  мной  была  сожженная
солнцем, обитающая в песках пустыни мышь, быстрая, проворная, без  возраста,
вся - словно смесь мускатного  ореха,  корицы  и  меда.  Мы  стояли  с  ней,
обдуваемые  ночным  ветром,  у  стен  ее  мечети  возле   средиземноморского
бассейна. Я взглянул на этот дом и подумал: "Ни  радио,  ни  телевизора,  ни
газет". Констанция мгновенно прочитала мои мысли.
   - Верно! В  гостиной  только  кинопроектор  и  кинопленки.  Время  хорошо
работает лишь в одном направлении - назад, в прошлое. Я управляю прошлым. И,
черт побери, знать не знаю, что делать с настоящим.  А  будущее?  Ну  его  к
дьяволу! Я в него не собираюсь, знать его не хочу, и тебя возненавижу,  если
будешь меня в него заманивать. Моя жизнь превосходна.
   Я оглядел освещенные окна ее  дома,  представил  себе  комнаты  за  ними,
поглядел на оставленный возле мечети лимузин.
   Она вдруг занервничала, сорвалась с места, убежала и  вернулась,  неся  с
собой белое вино. Налила его в стаканы, приговаривая:
   - Какого черта! Пей, я...
   Она протянула мне  стакан  с  вином,  а  я  неожиданно  для  самого  себя
рассмеялся. Меня словно прорвало. Я хохотал до колик.
   - В чем дело? - удивилась она, только что не отнимая у меня стакан. - Что
смешного?
   - Вы, - задыхаясь от смеха, прорычал я. -  Ведь  это  вы  -  и  шофер,  и
горничная. Горничная, шофер - и все это вы!
   Я показал на кухню, на лимузин, на  нее.  Констанция  поняла,  что  я  ее
разгадал, и, разделяя мое  веселье,  закинула  голову  и  залилась  звонким,
искренним смехом.
   - Ну, малыш, попал в самую точку. Господи,  а  я-то  думала,  что  хорошо
сыграла.
   - Так и есть! - воскликнул я. - Вы потрясающая! Но  когда  вы  передавали
мне вино, я заметил что-то знакомое в движении вашей руки. Я же  видел  руки
шофера на руле. И пальцы горничной, державшие поднос. Констанция... То  есть
я хочу сказать, мисс Реттиген...
   - Констанция...
   - Вы могли бы продолжать этот маскарад еще  долго,  -  сказал  я.  -  Вас
выдало какое-то легкое движение.
   Она убежала, тут же вернулась, игривая, как комнатная собачка, на  голове
у нее  красовалась  шоферская  фуражка,  она  ее  сбросила,  надела  наколку
горничной, щеки порозовели, глаза сияли.
   - Чью задницу хочешь ущипнуть? Шофера? Или горничной?
   - У всех  троих  задницы  что  надо!  Она  снова  наполнила  мой  стакан,
отбросила в сторону и фуражку, и наколку и сказала:
   - Это единственное мое развлечение. Уже много лет нет никакой работы, вот
я и придумываю ее для себя сама. Инкогнито разъезжаю  по  ночам  по  городу.
Вечерами делаю покупки, одетая как служанка. Сама управляюсь с  проекционным
оборудованием, сама мою лимузин. А еще  я  неплохая  куртизанка,  если  тебе
куртизанки по душе. В двадцать третьем  году  я  зарабатывала  по  пятьдесят
баксов за ночь, приличные "бабки", тогда ведь доллар был долларом, и за  Два
бакса можно было пообедать.
   Мы перестали хохотать, вернулись в дом и опустились на подушки.
   - Зачем все эти тайны? Зачем ночные прогулки? - спросил я. -  А  днем  вы
когда-нибудь выходите?
   - Только  на  похороны.  Понимаешь...  -  Констанция  отхлебнула  кофе  и
откинулась на подушки, похожие на свору собак. - Я не слишком  жалую  людей.
Еще в  молодости  они  стали  сильно  меня  раздражать.  Наверно,  продюсеры
оставили на моей коже слишком много отпечатков  пальцев.  А  вообще  не  так
плохо играть в хозяйку дома в одиночестве.
   - А при чем тут я? - спросил я Констанцию.
   - Ты - друг Фанни, это раз. Во-вторых, мне кажется, ты  хороший  мальчик.
Способный, но безмозглый, то есть я  хочу  сказать  -  неискушенный.  Этакие
большие синие глаза, совсем наивные. Жизнь  еще  не  достала  тебя,  правда?
Надеюсь, и не достанет. Ты кажешься мне  надежным,  довольно  симпатичным  и
забавным.  Хотя  никакой  физ-подготовки,  так  ведь  теперь  выражаются   -
"физ-подготовка"? А это значит, что я не собираюсь тащить  тебя  в  спальню.
Так что твоей девственности ничего не угрожает.
   - Я не девственник.
   - Может быть. Но выглядишь, черт тебя побери, именно так!
   Я покраснел до корней волос.
   - Вы не ответили. Зачем я здесь?  Констанция  Реттиген  поставила  чашку,
наклонилась и посмотрела мне прямо в лицо.
   - Фанни, - сказала она, - Фанни чем-то страшно встревожена. Вне  себя  от
страха. Ее кто-то напугал. Уж не ты ли?

***

   На какое-то время я совсем забыл о том, что творилось вокруг.
   Пока мы мчались по побережью,  все  мрачные  мысли  вылетели  у  меня  из
головы. А когда я попал в этот дом, когда мы  стояли  у  бассейна,  когда  я
смотрел, как эта женщина ныряет, потом возвращается,  а  мое  лицо  освежает
ночной ветер, и во рту вкус вина, я совсем забыл о том,  что  происходило  в
последние двое суток.
   И внезапно сообразил, что уже давно не смеялся так, как сейчас. От  смеха
этой странной женщины я снова почувствовал, что мне двадцать семь, как оно и
было, а не девяносто, как мне казалось, когда я утром встал с постели.
   - Это ты виноват,  что  Фанни  чего-то  боится?  -  повторила  Констанция
Реттиген и вдруг осеклась. - Что за черт! - воскликнула она.  -  Да  у  тебя
такой вид, будто я только что задавила твою любимую собаку! -  Она  схватила
меня за руку и стиснула ее. -  Я  что,  ударила  тебя  по  kishkas  ?
   - По киш...?
   - Ну, по шарам. Извини, пожалуйста. Она  сделала  паузу.  А  я  продолжал
молчать.
   И она сказала:
   - Я чертовски боюсь за Фанни. Я опекаю ее. Думаю, ты и понятия не имеешь,
как часто я приезжаю к ней, в этот крысиный дом.
   - Ни разу вас там не видел.
   - Да видел, только не понял. Год назад ночью мы  праздновали  Пятое  мая,
был испано-мексиканский струнный  оркестр.  Мы  отплясывали  конгу  во  всех
коридорах. Разогрелись от вина и энчилады. Я шла первая в конге, одетая  как
Рио Рита, никто не знал, что это я. Только так и можно хорошо  повеселиться.
А ты был в конце цепочки и все  время  сбивался  с  темпа.  Мы  ни  разу  не
столкнулись лицом к лицу. Через час я поболтала с Фанни и удрала. Чаще всего
я приезжаю туда часа в два ночи, и мы с Фанни вспоминаем Чикагскую  оперу  и
Институт искусств, я тогда занималась живописью  и  пела  в  хоре.  А  Фанни
исполняла ведущие партии в опере. Мы были знакомы с Карузо, и обе были худые
как щепки, веришь? Фанни? Тощая? А какой голос! Господи, мы тогда были такие
молодые! Ну а остальное тебе известно. Я прошла долгий путь с отметинами  от
матрасов на спине, и когда их стало слишком много, ушла качать деньги у себя
во дворе.
   Она махнула рукой, указывая на четыре нефтяные  качалки,  видневшиеся  за
окнами кухни, они поднимались и опускались,  тяжело  дыша.  Что  может  быть
лучше таких домашних животных, помогающих хорошо жить!
   - А Фанни? У нее была неудачная любовь,  она  мучилась,  махнула  на  все
рукой и дошла до теперешних размеров. Ни один мужчина, ни сама жизнь,  ни  я
не могли убедить ее взяться за себя и вернуть  прежнюю  красоту.  Мы  просто
перестали об этом говорить и остались друзьями.
   - И, судя по всему, верными друзьями.
   - Да, это обоюдно. Она талантливая, милая, эксцентричная  и  пропащая.  Я
семеню вокруг нее, как чихуахуа вокруг мамонта,  танцующего  гавот.  Сколько
раз мы от души хохотали с ней в четыре утра!  Мы  не  подшучиваем  друг  над
другом насчет того, как у нас сложилась жизнь. Обе прекрасно понимаем, что к
прежнему возврата нет. У нее на это свои причины, у меня свои.  Она  слишком
близко узнала одного мужчину. Я за короткое время узнала слишком многих.  От
дел удаляются по-разному, сам можешь судить по моим переодеваниям и по тому,
как Фанни раздулась, будто шар Монгольфье.
   - Хорошенького вы мнения о мужчинах! И не дрогнув  высказываете  все  это
мне - реальному, живому мужчине, который сидит прямо перед вами,  -  заметил
я.
   - Ты не из них. Это я скажу смело. Ты не мог бы  изнасиловать  целый  хор
или использовать вместо постели письменный  стол  своего  агента.  И  родную
бабушку не стал бы спускать с лестницы, чтобы получить страховку. Может,  ты
размазня или дурак, не знаю. Но теперь я предпочитаю дураков и растяп,  тех,
кто не разводит тарантулов и  не  отрывает  крылышки  у  колибри.  И  глупых
писателей, которые мечтают, как они улетят на  Марс  и  не  вернутся  в  наш
дурацкий дневной мир.
   Она запнулась, услышав свои слова.
   - Господи, что-то я разболталась. Давай-ка вернемся к Фанни.  Она  не  из
пугливых, живет в этой своей старой развалюхе уже двадцать лет, двери всегда
настежь для всех и каждого, в руке банка майонеза. Но сейчас что-то не  так.
Она вздрагивает, стоит блохе чихнуть. Ну?..
   - Вечером мы слушали оперу и пытались шутить. Она ничего не сказала.
   - Может, просто не хотела беспокоить Марсианина -  это  одна  из  кличек,
которые она для тебя придумала, правда? А я вижу, как у нее кожа  дергается.
Ты  разбираешься   в   лошадях?   Замечал   когда-нибудь,   как   у   лошади
передергивается и вздрагивает кожа, когда на нее садится муха? Так  вот,  на
Фанни сейчас то и дело садятся невидимые мухи, а она только стискивает  зубы
и вздрагивает всем своим телом. Будто ее астрологическая карта не в порядке.
Песочные часы сломались - видно, кто-то вместо песка насыпал в них  прах  из
погребальной урны. °а Дверцей холодильника  какой-то  странный  шепот.  А  в
самом холодильнике среди ночи валится лед, и звук такой, будто там  какой-то
псих  хихикает.  Всю  ночь  в  коридоре  урчит  унитаз.  Термиты  собираются
прогрызть дыру под ее креслом, тогда она вообще рухнет в тартарары. Пауки на
стенах плетут для нее саван. Ну  как  тебе  этот  списочек?  И  все  -  лишь
инстинктивные подозрения, ничего определенного. Из суда ее вышвырнули  бы  в
одну минуту - фактов никаких. Понимаешь?
   "Я трепещу, чего-то ожидая".
   Я вспомнил эти слова, но не произнес их. А спросил:
   - Вы говорили об этом с Генри?
   - Генри считает себя величайшим слепцом в  мире.  Мне  от  этого  радости
мало. Говорит намеками. Что-то, мол, не так, но  он  не  скажет.  Ты  можешь
пролить свет? Тогда я напишу Фанни или позвоню ей через эту мадам Гутиеррес,
а может, сама заеду завтра ночью и скажу, что все  в  ажуре.  Ну  давай,  не
молчи!
   - Нельзя ли мне еще вина? Пожалуйста! Не сводя с  меня  глаз,  Констанция
стала наливать мне в стакан.
   - Ладно, - сказала она. - Начинай врать.
   - Что-то и на самом деле происходит, но сейчас говорить еще рано.
   - А когда заговоришь, будет уже поздно. - Констанция Реттиген вскочила  и
стала ходить по комнате, а потом повернулась и уставилась  на  меня,  словно
нацелила двустволку. - Почему ты не хочешь говорить, ведь знаешь, что  Фанни
напугана до потери сознания?
   - Потому что я сам устал пугаться каждой  тени.  Потому  что  всегда  был
трусом и сам себе противен. Когда что-нибудь узнаю, позвоню вам.
   - Господи. - Констанция прыснула.  -  Голос  у  тебя  громкий.  Ладно,  я
отступаю и даю тебе простор для действий. Знаю,  ты  любишь  Фанни.  Как  ты
думаешь, может, ей стоит пожить у меня несколько дней, неделю - может  быть,
это ей поможет?
   Я взглянул на большие подушки - на яркое стадо слонов - шелковые  сверху,
набитые гусиным пухом, формой и размерами они напоминали саму Флорианну.
   Я покачал головой:
   - Ее гнездо там. Я пытался вытащить ее в кино, в  театр,  даже  в  оперу.
Забудьте об этом. Она не выходит на улицу уже больше десяти лет. Забрать  ее
из ее дома, из этого огромного слоновника?.. Знаете...
   Констанция Реттиген вздохнула и наполнила вином мой стакан.
   - Значит, ничего хорошего из этого не получится, да?
   Она изучала мой профиль. А я изучал темный прибой за высокими окнами, где
под приливной волной ворочались во сне пески - пришло время и им отдыхать.
   - Все всегда слишком поздно, правда? - продолжала Констанция Реттиген.  -
Нельзя защитить ни Фанни, ни кого другого, если кому-то  взбредет  в  голову
причинить им вред или просто убить.
   - Об убийстве слова не было сказано, - возразил я.
   - У тебя такое простодушное розовое лицо, прямо как тыквочка. По нему все
видно. Когда я предсказывала будущее, я гадала не по чаинкам, а  по  глазам,
по беззащитным ртам. Фанни перепугана, и это пугает меня. Впервые  за  много
лет, плавая по ночам, я представляю себе, как меня накрывает большая волна и
уносит туда, откуда мне уже не вернуться. Я  не  желаю,  чтобы  мне  портили
единственное мое настоящее удовольствие! - И мягко добавила:
   - Ведь ты не будешь портить нам жизнь?
   - Что?!
   Внезапно она заговорила как Крамли или  как  Фанни,  когда  та  попросила
"никого с собой не приводить".
   Наверно, вид у меня был такой потрясенный, что Констанция Реттиген  снова
прыснула со смеху.
   - Да нет же, черт возьми! Ты ведь из тех, кто убивает только на бумаге, а
это совсем не то, что убивать по-настоящему. Прости меня.
   Но я уже вскочил: мне не терпелось высказать все, что я думаю, наговорить
бог знает каких резкостей, только я не знал, с чего начать.
   - Послушайте, - сказал  я.  -  У  меня  был  сумасшедший  месяц.  Я  стал
присматриваться к тому, чего не замечал раньше. Раньше я  никогда  не  читал
некрологи. Теперь читаю. У вас когда-нибудь случались такие недели или  даже
месяцы, когда ваши друзья друг за другом сходили с  ума,  или  уезжали,  или
умирали?
   - Когда тебе шестьдесят, - язвительно засмеялась Констанция  Реттиген,  -
такими бывают целые годы. Я боюсь  спускаться  с  лестницы  -  мой  приятель
сломал себе таким образом шею. Боюсь есть  -  двое  знакомых  подавились.  А
океан? Трое утонули. Самолеты? Шестеро разбились.  В  автомобильных  авариях
погибли двадцать. Спать, черт  возьми,  тоже  страшно!  Десять  моих  друзей
умерли во сне. Только и успели сказать:  "Что  за  черт?"  И  все.  А  пить?
Четырнадцать погибли