небо. Ее лучи опять осветили Чужака, и я  увидел,  как
дрожат его губы от желания выговориться.
   - Да, я всем им помог!
   - Помогли? - ахнул я. - Господи помилуй! Помогли?
   Мне пришлось сесть. Он помог мне опуститься и, удивленный моей слабостью,
склонился надо мной, будто считал себя ответственным за меня и  за  то,  что
произойдет этой ночью. Он - тот, кто убивал во спасение, пресекал страдания,
уводил от одиночества, усыплял, когда рушились надежды, избавлял  от  жизни.
Одаривал солнечными закатами.
   - Но ведь и вы помогали, - рассудительно продолжал Чужак. - Вы  писатель.
Любознательный. Мне только и оставалось  ходить  за  вами  следом,  подбирая
шоколадные обертки. Вы не представляете, как легко преследовать людей! Никто
никогда не оглядывается, ни один человек. Вы тоже.  Да  что  там!  Вам  и  в
голову ничего не приходило.  Вы  были  моей  верной  ищейкой,  наводящей  на
смерть. И гораздо дольше, чем вы полагаете, - больше года! Вы поставляли мне
людей, о которых собирались писать в своих  книгах.  А  кем  они  все  были?
Гравий на дорожке, мякина на ветру, пустые ракушки  на  взморье,  карты  без
тузов, игральные кости без точек. Ни прошлого, ни настоящего. А  я  избавлял
их от будущего.
   Я поднял на него глаза. Силы возвращались ко мне. Горе на какое-то  время
отступило. Медленно нарастал гнев.
   - Значит, вы все признаете?
   - Почему бы и нет? Собака лает, ветер носит. После того как мы здесь  все
выясним, я поведу вас в полицию, непременно поведу, и, если вы захотите  там
что-нибудь сказать, у вас не будет никаких доказательств. Все  мои  слова  -
выпущенный пар.
   - Не совсем так, - возразил я. - Вы не могли отказать себе в удовольствии
взять от каждой  жертвы  что-нибудь  на  память.  В  вашей  гнусной  берлоге
хранятся патефонные пластинки, бутылка шампанского, старые газеты.
   - Сукин сын! - выругался Чужак  и  замолчал.  Он  засмеялся,  будто  лаем
залился, а потом осклабился:
   - Ловко! Выудили это из меня, да?
   Задумавшись, он покачивался на пятках.
   - Что ж! - заявил он. - Теперь у меня нет другого выхода. Я обязан  убить
вас.
   Я вскочил, и, хотя был всего на фут выше, чем он, и не слишком уж  храбр,
он от меня отпрыгнул.
   - Нет! - сказал я. - Вы не сможете!
   - Это почему же?
   - Потому что вы не можете пустить в ход руки!  -  объяснил  я.  -  Вы  же
никого из них пальцем не тронули. Вы обходились без рукоприкладства,  теперь
я все понял. Ваша задача заключалась в  том,  чтобы  заставить  людей  самих
что-то с собой сделать, или вы уничтожали их косвенным путем. Правильно?
   - Правильно. - В нем снова взыграла гордость. Он забыл о том, что я  стою
рядом, и погрузился в созерцание своего славного блестящего прошлого.
   - Старик из трамвайной кассы. Вам всего-то и  понадобилось  напоить  его,
ну, может, подтолкнуть, - он упал, ударился головой, а вы потом  прыгнули  в
воду и помогли ему попасть в клетку.
   - Верно!
   - А леди с  канарейками?  Вы  просто  постояли  над  ее  постелью,  строя
страшные гримасы?
   - Правильно.
   - Сэм. Опоили его такой дрянью, что он угодил в больницу.
   - Именно!
   - Джимми. Удостоверились, что он выпил в три раза больше,  чем  можно,  и
вам даже не понадобилось переворачивать его в ванне. Он сам  перевернулся  и
захлебнулся.
   - Правильно.
   - Пьетро Массинелло. Вы написали городским властям, что надо забрать  его
самого и всех его кошек, собак и птиц. Если он еще  не  умер  в  тюрьме,  то
скоро умрет.
   - Верно.
   - Ну и Кэл-парикмахер.
   - Я утащил голову Скотта Джоплина, - сказал Чужак.
   - А Кэл испугался и  удрал  из  города.  Джон  Уилкс  Хопвуд.  Чудовищный
эгоцентрист. Вы послали ему записку на почтовой бумаге Констанции  Реттиген,
подначили его каждый вечер  появляться  голым  на  берегу.  Хотели  испугать
Констанцию, чтобы она утопилась?
   - Было такое.
   - А потом покончили с Хопвудом - дали  ему  понять,  что,  когда  исчезла
Констанция, его видели на берегу. И послали ему  вдобавок  подлое,  страшное
письмо, в котором обвиняли его в самых мерзких грехах.
   - Он и был в них повинен, во всех.
   - А Фанни Флорианна? Вы подсунули ей под дверь свое объявление,  она  вам
позвонила, и вы договорились о встрече, а дальше все  уже  было  просто:  вы
ворвались к ней, и повторилось то же, что со старушкой с канарейками,  -  вы
испугали Фанни, она попятилась, упала на спину и не смогла встать, ну  а  вы
спокойно постояли над ней, убедились, что она  больше  не  встанет,  и  все.
Верно я говорю?
   На этот раз он не решился подтвердить  мои  слова:  он  видел,  что  я  в
бешенстве и хотя еще нетвердо стою на ногах, но ярость придает мне силы.
   - За все это время вы допустили только одну ошибку  -  оставили  у  Фанни
газету с обведенным чернилами объявлением. Потом  вы  вспомнили  об  этом  и
проникли к ней в комнату, но  найти  газету  не  смогли.  Вы  не  догадались
заглянуть лишь в одно место -  в  холодильник.  Ваша  газета  с  объявлением
лежала там под банками. Ее нашел я. И потому я здесь. И не  собираюсь  стать
следующим в вашем списке. Хотя у вас, наверно, другие планы. - Да.
   - Ничего у вас не выйдет! И знаете почему? По двум причинам. Первое  -  я
не одинокий, я не заблудшая овца, не причисляю себя к неудачникам. Я добьюсь
успеха. Буду счастливым. Женюсь, у меня будет прекрасная жена  и  прекрасные
дети.  Я  напишу  кучу  замечательных  книг,  они  будут  нарасхват.   Вашим
требованиям это никак не отвечает. Так что вы, несчастный шут гороховый,  не
сможете меня убить - со мной все в порядке. Понятно? Я собираюсь жить вечно.
   И вот вам вторая причина - вы не можете меня  пальцем  тронуть.  Вы  ведь
своими руками никого не убили. Если убьете меня самолично, это испортит  вам
всю картину. Всех других вы довели до смерти либо шантажом, либо  запугивая.
Но сейчас, если вы вздумаете помешать мне  пойти  в  полицию,  вам  придется
совершить настоящее убийство собственными руками, безмозглый вы идиот!
   Я шагал впереди, а он, совершенно сбитый с толку, поспешал за мной,  чуть
ли не дергая меня за локоть, чтобы обратить на себя внимание.
   - Верно, верно, год назад я чуть не  убил  вас.  А  потом  у  вас  начали
покупать рассказы, и вы встретились с той женщиной, вот я и решил, что  буду
просто ходить за вами по пятам и подбирать нужных мне людей. Да, так и было.
А началось все в тот вечер,  в  бурю,  в  последнем  трамвае,  когда  я  был
мертвецки пьян. Вы сидели тогда так близко - протяни я руку, я мог бы до вас
дотронуться. И дождь хлестал, и повернись вы.., но вы не  поворачивались,  а
то увидели бы и узнали меня, но вы не обернулись...
   Мы уже сошли с  пирса,  миновали  темную  улицу  вдоль  канала  и  быстро
поднялись на мост. Бульвар был пуст. Ни автомобилей, ни фонарей. Я  прибавил
шагу.
   На середине моста  через  канал,  неподалеку  от  львиных  клеток,  Чужак
остановился и схватился за  перила  -  Почему  вы  не  хотите  войти  в  мое
положение? Помочь мне? - прорыдал он. - Я хотел вас убить!  Это  правда!  Но
получилось, что я убил бы Надежду, а люди без нее жить не могут, даже такие,
как я. Верно ведь?
   Я уставился на него:
   - Нет, после сегодняшнего разговора вам надеяться не на что.
   -  Почему?  -  задохнулся  он.  -  Почему?  -  и  посмотрел  на  холодную
маслянистую воду.
   - Потому что вы окончательно и бесповоротно спятили.
   - Я убью вас!
   - Нет, - сказал я, испытывая глубокую грусть. - Вам осталось убить только
одного человека. Последнего из одиноких. Начисто опустошенного. Самого себя.
   - Себя? - вскричал Чужак.
   - Вас!
   - Меня? - завизжал он еще громче. -  Да  будьте  вы  прокляты,  прокляты,
прокляты...
   Он круто повернулся. Вцепился в перила моста. И прыгнул.
   Его тело скрылось в темноте.
   Он погрузился в волны, грязные, покрытые маслянистыми  пятнами,  как  его
костюм, темные и страшные, как его душа, они сомкнулись над ним, и он исчез.
   - Чужак! - завопил я.
   Он не показывался.
   "Вернитесь!" - хотел крикнуть я.
   И вдруг испугался: а что, если он и правда вернется?

***

   - Чужак! - шептал я. - Чужак! - Я перевесился через перила, вглядываясь в
зеленую пену и зловонные воды прилива. - Я же знаю, что вы здесь!
   Не может все так кончиться. Слишком просто. Он, конечно, затаился  где-то
в темноте под  мостом,  как  большая  жаба,  глаза  подняты,  лицо  зеленое,
затаился и ждет,  тихонько  набирая  в  легкие  воздух.  Я  прислушался.  Ни
всплеска. Ни вздоха. Ни шороха.
   - Чужак! - прошептал я.
   "Чужак", - отозвалось эхо под мостом.
   Вдали на берегу огромные нефтяные  чудища  поднимали  головы,  слыша  мои
призывы, и снова опускали их под аккомпанемент вздохов накатывающих на берег
волн.
   "Не жди! - казалось мне, бормочет  под  мостом  Чужак.  -  Здесь  хорошо.
Покойно. Наконец-то покой. Пожалуй, я здесь и останусь".
   "Лжец, - думал я, - небось выскочишь, стоит мне зазеваться!"
   Мост заскрипел. Я в ужасе обернулся.
   Нигде ничего! Только туман растекается по пустому бульвару.
   "Беги, - говорил я себе. - Звони! Вызывай  Крамли!  Почему  он  не  едет?
Беги! Нет, нельзя! Если я отлучусь, Чужак сбежит".
   Где-то далеко, в двух милях от  меня,  прогромыхал  красный  трамвай,  он
свистел и визжал,  совсем  как  чудовище  в  моем  страшном  сне,  чудовище,
норовившее  отнять  у  меня  время,  жизнь,  будущее,  -  трамвай  несся   к
заполненной гудроном яме, ждавшей его в конце пути.
   Я подобрал кусочек щебня и бросил его в канал. - Чужак!
   Камешек шлепнул по воде и ушел на дно. Он  меня  обманул,  скрылся.  А  я
должен отплатить ему за Фанни.
   "Да, еще Пег, - подумал я.  -  Надо  ей  позвонить".  "Нет,  нет,  потом.
Придется и ей подождать". Сердце у меня в груди колотилось так  сильно,  что
казалось, оно вспенит воду и со дна поднимутся мертвецы. Само  мое  дыхание,
боялся я, может расшатать буровые вышки. Я зажмурился,  стараясь  утишить  и
дыхание, и сердце.
   "Чужак, - мысленно уговаривал я, - выходи. Фанни здесь, она ждет тебя.  И
леди с канарейками тоже ждет. И старик из трамвайной кассы - вот  он,  рядом
со мной. А Пьетро ждет, когда ты вернешь ему его любимцев. Выходи! Я  здесь,
мы все здесь, ждем тебя. Чужак!"
   На этот раз он, видно, услышал.
   И появился, чтобы разделаться со мной.

***
   Он вылетел из черной воды, как пушечное ядро из жерла.
   "Господи, - испугался я, - дурак! Зачем ты его звал?"
   Теперь он был  не  меньше  десяти  футов  ростом!  Карлик  превратился  в
чудовище, мелкий жулик - в Гренделя.
   Он налетел на меня, как дракон, выпустив когти, с воплями,  с  визгом,  с
хрипом. Обрушился, словно  воздушный  шар,  наполненный  кипятком.  Все  его
благие намерения, его миф о самом себе, логика совершаемых им убийств -  все
было забыто.
   - Чужак! - кричал я.
   Вся эта сцена напоминала замедленную съемку, что было  особенно  страшно,
словно  я  мог  останавливать  кадр  за  кадром  и  гадать,  почему  он  так
поразительно вырос  и  изогнулся,  вглядываться  в  его  пылающие  глаза,  в
искаженный ненавистью рот, в руки, которые в неистовстве  сжимали  железными
пальцами мой пиджак, рубашку, мое горло.  Мое  имя,  как  запекшаяся  кровь,
горело на его губах, пока он, перегибаясь назад, поднимал меня.  Черная  как
смола вода ждала.
   "Господи, только не туда", - думал я. Железные двери львиных клеток  были
широко распахнуты. Они тоже ждали.
   - Нет!
   Замедленная съемка кончилась. Завершилась молниеносным падением.
   Подброшенные его бешенством, мы полетели вниз, хватая ртом воздух.
   Мы грохнулись в воду, как две бетонные статуи, и  пошли  ко  дну,  сжимая
друг друга в объятиях, словно охваченные безумной страстью, стараясь подмять
под себя один другого  и,  наступив  на  спину  поверженного,  выбраться  на
поверхность, к свету и воздуху.
   Погружаясь в воду, я, казалось, слышал, как Чужак молит,  заклинает:  "Ну
тони! Тони! Тони!" - будто мальчишка, захваченный какой-то шальной игрой без
правил, злится на противника, не желающего подчиняться. "Тони!"
   Но теперь  под  водой  нас  уже  никто  не  мог  увидеть.  Мы  крутились,
вцепившись один другому в горло, словно два крокодила. Наверно,  сверху  это
казалось схваткой пожирающих друг друга пираний. Или  огромным  пропеллером,
исступленно крутящим воду с радужными пятнами нефти.
   И, пока я тонул, где-то в глубине мозга у меня  вспыхивал  слабый  огонек
надежды.
   "Он впервые убивает по-настоящему, - наверно, думал я, хотя было ли время
думать? - Но я живой, я не поддамся ему. Я  боюсь  темноты  больше,  чем  он
боится жизни. Он должен это понять. Я должен победить!"
   Но доказательств этому не было.
   Мы еще раз перекатились в воде и налетели на что-то твердое,  так  что  у
меня вышибло весь  воздух  из  легких.  Львиная  клетка.  Чужак  заталкивал,
запихивал меня в открытую дверь. Я молотил руками и ногами. И вдруг, крутясь
в белой пене и водовороте брызг, сообразил:
   "Господи! Да я же в клетке! Внутри. Все кончается тем, с чего начиналось.
На рассвете приедет Крамли и увидит в клетке меня! Я буду манить  его  из-за
прутьев решетки. Господи!"
   Легкие жгло, как огнем. Я  пытался  изловчиться  и  вырваться,  хотел  на
последнем вздохе оглушить его криком. Хотел...
   И вдруг борьба кончилась.
   Руки Чужака разжались.
   "Что это? - всполошился я. - Почему?"
   Он почти совсем отпустил меня.
   Я попробовал оттолкнуть его,  но  словно  уперся  в  чучело,  во  что-то,
потерявшее способность двигаться. Будто я ворочал труп, сбежавший из могилы,
а теперь пожелавший вернуться назад.
   "Он сдался, - подумал я. - Он знает, что должен стать последним в списке.
Знает, что не может убить меня. Я не гожусь в его жертвы".
   Видимо, он и впрямь принял решение. Поддерживая Чужака, я видел его  лицо
- бледное лицо призрака, видел, как он содрогается, отпуская меня  на  волю.
Наконец-то я мог ринуться вверх - на воздух, к ночи, к жизни!
   Сквозь темную воду я различил ужас, застывший у него в глазах,  когда  он
открыл рот, сжал ноздри и выдохнул струю жутко  светящегося  воздуха.  Потом
втянул в легкие темную воду и пошел ко  дну  -  конченый  человек,  решивший
покончить с самим собой.
   Когда я почти вслепую, отчаянно гребя, подплыл к  выходу  из  клетки,  он
плавал в ней, как окоченевшая марионетка.  А  я  вырвался  из-за  решеток  и
рванулся вверх, отчаянно моля: "Хочу жить вечно, хочу  увидеть  туман,  хочу
найти Пег, где бы она ни была в нашем треклятом опасном мире".
   Я выплыл на поверхность, в туман,  который  превратился  в  накрапывающий
дождь. Голова у меня раскалывалась от боли, и я издал громкий вопль -  вопль
радости, что спасся, и вопль скорби. Казалось, зазвучал скорбный голос  всех
тех,  кто  погиб  в  этот  последний  месяц  и  так  не  хотел  погибать.  Я
захлебнулся, меня вырвало, я чуть снова не погрузился с головой, но  все  же
дотащился до берега, выкарабкался из воды и сел ждать возле канала.

***

   Где-то на краю света затормозил автомобиль,  хлопнула  дверца,  раздались
поспешные шаги. Из дождя вытянулась длинная рука, сильные пальцы  сжали  мое
плечо и стали меня трясти. Как в кадре, снятом крупным планом,  передо  мной
возникло лицо Крамли - словно лягушка под стеклом. Он склонился  надо  мной,
как потрясенный отец над утонувшим сыном.
   - Ну как вы? Живы? Все ничего?
   Я, задыхаясь, кивнул.
   Вслед за Крамли приближался Генри: он шел, принюхиваясь  к  дождю,  боясь
учуять страшный запах, но ничего дурного не слышал.
   - Как он? - спросил Генри.
   - Жив, - сказал я и действительно ощутил, что это правда. -  Слава  Богу!
Жив!
   - А где Подмышки? Я должен рассчитаться с ним за Фанни.
   - Я уже рассчитался, Генри, - проговорил я.  И  кивнул  вниз  на  львиную
клетку, где за решетками, как бледное желе, плавал новый призрак.
   -  Крамли,  -  сказал  я,  -  его  конура   битком   набита   уликами   и
доказательствами.
   - Проверим.
   - А какого черта вы так долго не приезжали? - возмутился я.
   - Этот вонючий водитель оказался слепым похуже меня. -  Нащупывая  ногами
дорогу, Генри подошел к краю канала и сел  рядом  со  мной.  Крамли  сел  по
другую сторону, и мы сидели, болтая ногами, чуть не взбаламучивая ими темную
воду. - Он даже полицейский участок найти не мог. Куда он делся?  Я  бы  его
тоже вздул.
   Я фыркнул. Из носа хлынула вода. Крамли вплотную придвинулся ко мне:
   - Где болит?
   "Там, где никому не видно", -  подумал  я.  Как-нибудь  ночью  лет  через
десять это все всплывет.
   Надеюсь, Пег не рассердится на меня, если я подниму крик среди ночи, - ей
будет случай проявить материнскую заботу.
   "Через минутку, - думал я, - надо позвонить Пег. Пег, - скажу я, - выходи
за меня замуж. Приезжай в Венецию сегодня же. Приезжай домой.  Будем  вместе
голодать, но жизнь будет прекрасна, клянусь Богом! Выходи наконец  за  меня,
Пег, и спаси меня, чтобы я не попал в одинокие и  заброшенные.  Спаси  меня,
Пег!"
   И она скажет мне по телефону да" и приедет".
   - Не болит нигде, - ответил я Крамли.
   - Ну слава Богу, а то кто же станет читать мою дурацкую книгу,  если  вас
не будет? Я расхохотался.
   - Простите. - От смущения  за  свою  непосредственность  Крамли  уткнулся
подбородком в грудь.
   - Черт! - Я схватил его руку и положил ее себе  на  шею,  чтобы  он  меня
помассировал. - Я люблю вас, Крамли. Я люблю тебя, Генри.
   - Во дает! - нежно сказал Крамли.
   - Бог с тобой, милый, - проговорил слепой.  Подъехала  еще  одна  машина.
Дождь затихал. Генри потянул носом:
   - Этот лимузин мне знаком.
   - Святый Боже! - высунулась из окна машины Констанция Реттиген.  -  Ну  и
компания! Лучший в мире  знаток  марсиан!  Величайший  слепой  на  свете!  И
незаконный сын Шерлока Холмса!
   Кое-как мы отозвались на ее шутку, но ответить  в  том  же  духе  сил  не
хватило.
   Констанция вышла из машины и остановилась за моей спиной, глядя в канал.
   - Все кончено? Это он там?
   Мы дружно кивнули, словно зрители в ночном театре. Мы  не  могли  отвести
глаз от темной воды,  от  львиной  клетки  и  от  призрака,  который,  маня,
вздымался и падал за прутьями решетки.
   - Боже! Ты же весь мокрый, хоть выжимай. Так  и  заболеть  недолго.  Надо
раздеть парня, вытереть насухо и согреть. Не возражаете, если я заберу его к
себе?
   Крамли кивнул.
   Я положил руку ему на плечо и крепко его сжал.
   - Сейчас шампанское, а потом пиво? - предположил я.
   - Жду вас, - сказал Крамли, - жду в моих джунглях.
   - Генри! - позвала Констанция. - Поедешь с нами?
   - А то как же? - отозвался Генри. А машины все подъезжали, и  полицейские
готовились прыгать в воду, вытаскивать то, что лежало в  львиной  клетке,  а
Крамли  направился  к  лачуге  Чужака;  с  меня  же,  дрожащего  от  холода,
Констанция и Генри содрали мокрый пиджак, помогли забраться в машину,  и  мы
поехали по самой середине ночного берега, среди огромных, тяжело  вздыхающих
буровых вышек, оставляя позади мой несуразный маленький дом, где я трудился.
Позади остался и домишко с покатой крышей, где ждали Шпенглер  и  Чингисхан,
Гитлер и Ницше, а также несколько дюжин старых оберток от шоколада, осталась
позади и запертая касса на трамвайной остановке, где завтра снова  соберутся
старики ждать последних в этом столетии трамваев.
   Пока мы ехали, мне показалось, что мимо прошмыгнул на велосипеде я сам  -
двенадцатилетний мальчуган, развозящий спозаранку в темноте газеты. А дальше
нам навстречу попался я, уже повзрослевший,  девятнадцатилетний,  -  я  шел,
натыкаясь на столбы, пьяный от любви, а  на  щеке  у  меня  краснела  губная
помада.
   Как раз когда мы собирались свернуть к  аравийской  крепости  Констанции,
мимо нас с шумом пронесся другой лимузин. Он промчался по дороге как молния.
Уж не я ли, такой, каким буду через несколько лет, сидел там? А рядом Пег  в
вечернем платье, мы возвращались с  танцев.  Но  лимузин  скрылся  из  виду.
Буд