ал,  сопровождаемый  стадом   обожающих   его
животных, собаки виляли хвостами, на каждом плече Пьетро  восседал  попугай,
утки переваливались следом, он носил с собой портативный  заводной  патефон,
ставил его на углу улицы, и под звуки вальса "Сказки Венского  леса"  собаки
танцевали, а прохожие бросали Пьетро кто  сколько  мог.  Это  был  маленький
человек с колокольчиками на шляпе, с подведенными черным  большими  наивными
безумными глазами, к его обшлагам и петлицам были пришиты бубенчики.  Он  не
говорил с людьми. Он пел.
   На  двери  его,  примыкавшей  к  подвалу  каморки,  красовалась   вывеска
"КОРМУШКА", там все дышало любовью - животные  обожали  своего  чудаковатого
хозяина, который преданно за ними ухаживал, ласкал и баловал.
   Это все про Пьетро Массинелло.
   Генри - слепой негр - был еще более своеобразен, не только потому, что  в
отличие от Сэма и Джимми отчетливо и понятно  говорил,  но  и  потому,  что,
сколько мы его помнили, никогда не пользовался тростью и сумел выжить, когда
другие незаметно, без похоронных маршей, однажды  ночью  покинули  этот  мир
навсегда.

***

   Когда я вошел в дом, Генри ждал меня.
   Ждал в темноте, притаившись у стены, лицо у него было такое черное, что я
его даже не заметил.
   И обомлел, увидев его глаза, незрячие, но с яркими белками.
   Я подошел к нему, от удивления раскрыв рот.
   - Генри? Это ты?
   - Испугал тебя, да? - Генри улыбнулся, потом вспомнил, зачем он здесь.  -
Тебя жду, - сказал он, понизив  голос  и  оглядываясь,  словно  мог  увидеть
какие-то тени.
   - Что-то не так, Генри?
   - Да. Нет. Не знаю. Все изменилось. Наш дом уже не тот. Люди  нервничают,
даже я.
   Я увидел, как он пошарил правой рукой в темноте, нащупал  полосатую,  как
мятная конфета, трость и крепко сжал ее.  Раньше  я  не  замечал,  чтобы  он
пользовался тростью. Я  пристально  всмотрелся  в  нее:  закругленный  конец
казался тяжелым - похоже, туда залили немало  свинца.  Это  была  не  трость
слепого. Это было оружие.
   - Генри! - удивленно прошептал я.
   Некоторое время мы стояли молча, я внимательно  вглядывался  в  него,  но
ничего необычного не заметил.
   Слепой Генри.
   Он все держал в памяти. Гордясь собой, он высчитал  и  заучил,  сколькими
шагами измеряется его квартал, сколькими следующий и следующий за ним. Знал,
сколько шагов требуется, чтобы перейти улицу на одном перекрестке, сколько -
на другом. С надменной уверенностью он мог  перечислить  названия  улиц,  по
которым проходил, определить, что проходит мимо мясника или мимо чистильщика
сапог, мимо аптеки или бильярдной - он узнавал их по запаху. Даже если лавки
были закрыты, он слышал  запахи  кошерных  блюд,  различал  сорта  табака  в
запечатанных  коробках,  узнавал  по  запаху  африканской   слоновой   кости
бильярдные шары,  убранные  в  свои  гнезда  и  запертые  там,  ощущал,  как
возбуждающе потягивало с заправочной станции, когда  там  наполняли  бак,  а
Генри шел своей дорогой, глядел прямо перед собой,  без  черных  очков,  без
трости, только слегка шевелил губами, отсчитывая шаги, сворачивал  в  пивную
Эла, уверенно проходил между занятыми столиками прямо к свободному  стулу  у
рояля, садился, протягивал руку к кружке пива, которую Эл перед его приходом
неизменно ставил на определенное место, исполнял на рояле ровно три мелодии,
в том числе рег "Кленовый лист", - и, увы, куда лучше, чем брадобрей Кэл,  -
допивал пиво и удалялся в  темноту,  где  чувствовал  себя  хозяином,  снова
отсчитывал шаги и повороты, направляясь домой, окликал  невидимых  знакомых,
называя их по именам, гордый своими скрытыми талантами; путь  ему  указывали
чуткий на запахи нос да ноги, крепкие  и  мускулистые  благодаря  ежедневным
десяти милям, которые он проходил по городу.
   Если  вы  пытались  помочь  ему  перейти  через  дорогу,  что  я  однажды
опрометчиво сделал, он отдергивал локоть и обращал к вам такое гневное лицо,
что вы сразу заливались краской.
   - Не трогайте, - шипел он. - Не путайте меня. Я из-за вас сбился.  Где  я
был? - Он, словно щелкая костяшками счетов, скрывавшихся у  него  в  голове,
производил в уме какие-то вычисления,  пересчитывал  свои  косички.  -  Ага!
Значит, так. Тридцать пять поперек улицы, тридцать семь на той стороне. -  И
он двигался дальше, один, оставив вас на тротуаре, шел,  как  на  параде,  -
тридцать шагов через Темпл в одну сторону, тридцать семь - в  другую,  через
Фигуэроя. Несуществующая трость отбивала ритм. Он  маршировал,  ей-богу,  он
по-настоящему маршировал!
   И это он - Генри, не имевший фамилии,  Генри-слепец,  прислушивавшийся  к
ветру, знавший все трещины на тротуаре, изучивший запах пыли в своем большом
доме, это он первый предупреждал, если что-то было не так на лестницах, если
ночь слишком тяжело наваливалась на крышу, если в  холлах  пахло  незнакомым
потом.
   И сейчас поздним вечером, когда  улицы  и  коридоры  дома  погрузились  в
полную темноту, Генри стоял в вестибюле, прижавшись к потрескавшейся  стене.
Глаза у него были закрыты,  глазные  яблоки  двигались  под  веками,  ноздри
раздувались, колени слегка согнулись, словно кто-то стукнул его  по  голове.
Темные пальцы сжимали трость. Он к  чему-то  прислушивался,  так  напряженно
прислушивался, что я невольно обернулся и стал вглядываться в длинный глухой
коридор, ведущий в дальний конец дома, где была  настежь  распахнута  задняя
дверь и чего-то ждала еще более темная ночь.
   - Что случилось, Генри? - снова спросил я.
   -  Обещаешь,  что  не  скажешь  Флорианне?  Фанни  теряет  голову,   если
расскажешь ей что-то нехорошее. Обещаешь?
   - Конечно, Генри, я не стану расстраивать ее.
   - Куда ты подевался в последние дни?
   - У меня были свои заботы, Генри.  И  я  совсем  обнищал.  Мог,  конечно,
доехать на попутках, но.., да ладно.
   - Тут столько случилось всего за сорок восемь часов. Пьетро, он сам,  его
собаки, и птички, и гуси, а ты знаешь, какие у него кошки?
   - Так что же с Пьетро?
   - Кто-то заложил его. Позвонил в полицию,  сказал  -  он  мешает.  Пришли
полицейские, забрали всех его любимцев,  увели  его.  Ему  удалось  кое-кого
пристроить. Я получил его кошку, живет  теперь  у  меня  в  комнате.  Миссис
Гутиеррес взяла еще одну собаку. Когда его уводили, Пьетро  плакал.  Никогда
не слышал, чтобы мужчина так плакал. Ужас просто.
   - Кто же на него донес? - Я  и  сам  расстроился.  Я  видел,  как  собаки
обожали Пьетро, видел, с какой любовью за ним хвостом ходили кошки  и  гуси,
вспомнил, как на его шляпе с колокольчиками сидели канарейки и  как  сам  он
половину моей жизни плясал на улицах.
   - Кто же заложил его, Генри?
   - В том-то и беда, что никто не знает. Просто  явились  копы  и  сказали.
"Давай!" - и все его любимцы исчезли навсегда, а Пьетро посадили: то  ли  он
мешал кому-то, то ли затеял скандал перед домом, ударил кого-то,  набросился
на полицейского. Никто не знает, в чем дело. Но кто-то на него донес. Только
это еще не все...
   - Что же еще? - спросил я, прислоняясь к стене.
   - Сэм.
   - А с ним что?
   - Он в больнице. Напился вдрызг. Кто-то поднес  ему  две  кварты  чего-то
сильно крепкого. Этот идиот сразу все выпил. Ну и как это называется? Острый
алкоголизм. Будет Божья воля, так доживет до завтра. Никто не знает, кто его
угостил. Но самое-то плохое - Джимми, вот это хуже всего!
   - Господи! - прошептал я. - Дай-ка  я  присяду.  -  Я  сел  на  ступеньку
лестницы, ведущей на второй этаж. - Вот уж поистине "Ничего новенького,  или
Отчего собака сдохла"!
   - Что?
   - Старая пластинка на семьдесят восемь  оборотов.  Пользовалась  успехом,
когда я был мальчишкой. Называлась "Ничего  новенького,  или  Отчего  собака
сдохла". Собака наелась горелого овса  в  сгоревшем  амбаре.  Почему  сгорел
амбар? Из дома долетели искры, вот он и сгорел. Искры из дома? В доме  стоял
гроб, вокруг свечи. Свечи вокруг гроба? Умер чей-то дядя... И так  далее,  и
так далее. А все кончилось тем, что собака наелась горелого овса и сдохла. В
общем, "ничего новенького". Это твои рассказы  так  на  меня  подействовали,
Генри. Ты уж прости. Мне очень жаль.
   - Вот именно, жаль. Так вот, про Джимми. Знаешь, где он спит по ночам? То
на одном этаже, то на другом. А раз в неделю раздевается и залезает в  ванну
на третьем этаже мыться Или на первом, в умывальной. Ну, сам знаешь.  И  вот
как раз вчера он забрался в полную ванну, перевернулся и утонул.
   - Утонул!
   - Утонул. Глупо, верно? И какой позор, если об этом напишут на  могильной
плите, хотя никакой плиты  у  него,  ясное  дело,  не  будет.  Похоронят  на
кладбище для бродяг. Найден в ванне, полной грязной воды. Перевернулся.  Был
такой пьяный, что заснул в ванне и захлебнулся.  И  ведь  как  раз  на  этой
неделе он получил новые зубы. А зубы-то исчезли, что ты на это скажешь?  Его
нашли в ванне, утонувшего. А зубов-то нет.
   - О Господи! - воскликнул я, подавив не то смех, не 10 рыдание.
   - Вот именно. Помянем Господа. Он нас всех спасет.  -  У  Генри  задрожал
голос. - Теперь ты понимаешь, почему я не хочу,  чтобы  ты  сказал  об  этом
Фанни? Мы ей расскажем потом, понемногу.  Будем  сообщать  каждую  неделю  о
каком-то одном случае. Растянем на несколько  недель.  Пьетро  Массинелло  в
тюрьме,  его  собаки  пропали,  кошки  разбежались,  гусей  сварили.  Сэм  в
больнице. Джимми утонул. А я? Взгляни на мой платок. Я его комкаю в  кулаке.
Он весь мокрый от слез. Я не слишком-то хорошо себя чувствую.
   - Да уж, сейчас вряд ли кто чувствует себя хорошо.
   - А теперь, - Генри безошибочно протянул руку туда, откуда раздавался мой
голос, и мягко коснулся моего плеча, - а теперь  поднимайся  и  изволь  быть
веселым. Повесели Фанни.

***

   Я постучал в дверь Фанни.
   - Слава Богу! -  донесся  до  меня  ее  голос.  Казалось,  будто  пароход
поднялся вверх по течению, широко распахнул  дверь  и,  вспенивая  воду,  по
линолеуму вернулся назад.
   Снова втискиваясь в свое кресло, Фанни взглянула на меня и спросила:
   - Что стряслось?
   - Стряслось? Господи. - Я повернулся и посмотрел  на  дверную  ручку,  за
которую все еще держался. - Ты что, никогда не запираешь дверь?
   - А зачем? Кому придет в голову врываться сюда и штурмовать  Бастилию?  -
Но Фанни не смеялась. У нее был настороженный вид. Как и у Генри, нос у  нее
был чуткий. А меня бросило в пот.
   Я закрыл дверь и сел в кресло.
   - Кто умер? - спросила Фанни.
   - Умер? Что ты хочешь сказать? - запинаясь, ответил я вопросом на вопрос.
   - У тебя такое лицо, будто ты только что  с  китайских  похорон  и  очень
проголодался. - Она сделала попытку улыбнуться, но только поморгала.
   - Ах да, - нашелся я. - Меня Генри напугал в вестибюле, вот и все. Ты  же
его знаешь. Входишь в дом, а его в темноте не видно.
   - Какой ты никудышный враль! - возмутилась Фанни. - Где  ты  пропадал?  Я
извелась, дожидаясь, когда ты наконец явишься. Ты  когда-нибудь  уставал  от
того, что ждешь? Я так ждала тебя, дорогой мой,  боялась,  не  случилось  ли
чего. Ты, наверно, грустил?
   - Очень грустил, Фанни.
   - Ну вот. Я так и знала.. Это  из-за  того  ужасного  старика  в  львиной
клетке? Так ведь? Как он смел огорчить тебя?
   - От него это не зависело, Фанни, - вздохнул я. - Наверно,  он  предпочел
бы остаться в билетной кассе и подсчитывать конфетти у себя на жилете.
   - Ну ладно. Фанни тебя развеселит. Не опустишь ли  иголку  на  пластинку,
дорогой? Да, это она, Моцарт. Под него можно петь  и  танцевать.  Как-нибудь
пригласим сюда Пьетро Массинелло, хорошо? "Волшебная  флейта"  как  раз  для
него. И пусть приведет свой зверинец.
   - Конечно, Фанни.
   Я опустил иголку, пластинка многообещающе зашипела.
   - Бедный мальчик, - вздохнула Фанни. - У тебя и впрямь несчастный вид.

***

   Кто-то тихо поскреб по двери.
   - Это Генри, - сказала Фанни. - Он никогда не стучится.
   Я пошел открывать и услышал голос Генри в коридоре.
   - Это я.
   Я распахнул дверь, и Генри потянул носом.
   - Мятная жвачка. По ней я тебя и узнаю.  Ты  вообще-то  жуешь  что-нибудь
другое?
   - Не жую, даже табак.
   - Твой кеб здесь.
   - Мой.., что?
   - С каких это пор ты можешь позволить себе такси? - изумилась Фанни, щеки
у нее порозовели, глаза зажглись. Мы провели чудесные два часа с Моцартом, и
вокруг нашей внушительной леди даже воздух светился. - Ну так в чем дело?
   - Вот именно. С каких это пор я могу себе позволить... - проговорил  я  и
прикусил язык,  потому  что  Генри,  оставаясь  за  дверью,  предостерегающе
покачал головой. И осторожно приложил палец к губам.
   - Так это твой друг. Таксер. Знает тебя по Венеции. Ясно?
   - Ясно! - ответил я, нахмурившись. - Раз ты так говоришь...
   - Да, и вот еще что. Это для Фанни. Пьетро просил  ей  передать.  У  него
внизу так тесно, совсем места нет.
   Он вручил мне пушистого  мурлыкающего  кота,  белого  в  рыжих  и  черных
пятнах.
   Я взял его на руки и понес эту мягкую ношу к Фанни, а та,  взяв  кота,  и
сама замурлыкала.
   - О Боже! - воскликнула она, радуясь и Моцарту, и пестрому коту. -  Ну  и
кот! Прямо мечта! Генри кивнул ей,  кивнул  мне  и  скрылся  в  коридоре.  Я
подошел к Фанни и крепко обнял ее.
   - Ты только послушай, послушай, какой у него моторчик! - воскликнула она,
поднимая кота, толстого, как подушка, и целуя его.
   - Запри дверь, Фанни, - попросил я.
   - Что? - удивилась она. - Зачем?

***

   По дороге вниз я нашел Генри, он все  еще  чего-то  ждал,  притаившись  у
стены.
   - Генри, ради Бога, что ты тут делаешь?
   - Прислушиваюсь, - ответил он.
   - К чему?
   - К дому. К этому месту. Ш-ш-ш! Осторожно. Ну вот!
   Он поднял трость и, словно антенну, направил ее в глубину коридора.
   - Там. Ты.., слышишь?
   Где-то шелестел ветер. Где-то далеко,  сквозь  темноту  пробежало  легкое
дуновение. Скрипнули балки. Кто-то вздохнул. Застонала дверь.
   - Ничего не слышу.
   - Потому что стараешься. Не надо стараться. Стой спокойно. Просто слушай.
А сейчас?
   Я прислушался. У меня по спине пробежал холодок.
   - Кто-то в доме есть, - прошептал Генри. - Кто-то  чужой.  Я  чую.  Я  не
дурак. Наверху кто-то есть, бродит, замышляет недоброе.
   - Не может быть, Генри.
   - Так и есть, - прошептал он.  -  Это  я,  слепой,  тебе  говорю.  Чужой.
Плохой. Генри знает, что говорит. Не послушаешься, упадешь с лестницы или...
   "Утону в ванне", - подумал я. А вслух сказал:
   - Будешь стоять тут всю ночь?
   - Кто-то же должен сторожить. "Слепой?!" - подумал я.
   Он прочитал мои мысли. Кивнул.
   - Ну ясно. Старый Генри. А как же? А теперь беги. Там, у входа,  огромный
сногсшибательный "Дьюсенберг" пахнет - помереть можно! Никакое это не такси.
Я соврал. Кто может заехать за тобой так поздно? Кого-нибудь знаешь с  такой
шикарной машиной?
   - Никого.
   - Ну иди. Я поберегу Фанни для  нас.  А  вот  кто  теперь  позаботится  о
Пьетро? Ни Джимми нет, ни Сэма.
   Я пошел к выходу, из одной ночи в другую.
   - Да, еще одно...
   Я остановился. Генри сказал:
   - А что за дурные новости ты принес сегодня и ничего не сказал?  Ни  мне,
ни Фанни? Я рот раскрыл.
   - Откуда ты знаешь?
   Я подумал о леди с канарейками, как она,  завернутая  в  простыни,  молча
опускается на дно реки и скрывается из виду. Подумал  о  Кэле,  о  том,  как
крышка пианино прихлопнула ему пальцы, исполнявшие "Кленовый лист".
   - Хоть ты и жуешь мятную жвачку, - рассудительно заметил Генри, - дыхание
у тебя, молодой сэр, сегодня  несвежее.  А  значит,  пищу  ты  перевариваешь
плохо. Это значит, плохой для писак выдался день, до нутра пробрало.
   - День был для всех плохой, Генри.
   - Ну, я пока еще здесь пофырчу и порычу.  -  Генри  выпрямился  и  потряс
тростью, целясь в коридор, где сгущалась тьма, перегорели  лампочки  и  тихо
оплывали души.
   - Генри - сторожевой пес. А теперь - марш!
   Я вышел из дому к машине, которая не только пахла, но  и  на  самом  деле
была "Дьюсенбергом" выпуска двадцать восьмого года.

***

   Перед входом стоял лимузин Констанции Реттиген.
   Длинный, сверкающий, роскошный, словно витрина магазина на  Пятой  авеню,
неизвестно как оказавшаяся на убогой окраине Лос-Анджелеса.
   Задняя дверца была распахнута. Шофер на переднем сиденье  низко  надвинул
на глаза фуражку и смотрел прямо перед собой. Он даже не взглянул на меня. Я
пытался привлечь его внимание, но лимузин ждал, мотор  ворчал,  и  я  только
тянул время.
   В жизни не ездил в такой машине!
   Может, это мой единственный и последний шанс.
   Я прыгнул внутрь.
   Не успел я устроиться сзади, как лимузин тронулся с места и одним плавным
движением,  словно  боа-констриктор,  отполз  от  тротуара.  Задняя   дверца
захлопнулась за мной, мы рванулись вперед, и при  выезде  из  квартала  наша
скорость составляла уже  шестьдесят  миль  в  час.  А  Темпл-Хилл  мы  взяли
приступом  на  скорости  в  семьдесят  пять  миль.  До  Вермонта  ухитрились
домчаться по зеленой волне, там свернули на Уилшир и  понеслись  в  Уэствуд,
хотя необходимости в этом не было, но, наверно, так казалось эффектней.
   Я сидел на заднем сиденье, как Роберт Армстронг на коленях у  Кинг-Конга,
ликуя и воркуя что-то себе под нос. Я знал, куда еду, но не мог  понять,  за
что мне такое счастье.
   Потом я вспомнил вечера, когда приходил навестить Фанни  и  слышал  у  ее
дверей такой же аромат  "Шанели",  кожи  и  парижских  ночей,  какой  вдыхал
сейчас. Видно, Констанция Реттиген бывала у  Фанни  за  несколько  минут  до
меня. Можно сказать, что мы с ней не раз разминулись всего на волосок норки,
на выдох, благоухающий французскими духами.
   Перед поворотом в  Уэствуде  мы  проехали  мимо  кладбища,  так  неудобно
расположенного, что стоило зазеваться, как тут же попадаешь на его парковку.
А ведь могло случиться и наоборот - пришлось бы искать  стоянку,  колеся  по
кладбищу между могилами! Занятно!
   Прежде чем я успел это обдумать, и кладбище, и парковка остались  позади,
и мы уже были на полпути к океану.
   В Венеции и Уиндворде мы ехали  вдоль  берега.  Легко  и  быстро,  словно
мелкий дождичек,  проскочили  мимо  моей  тесной  квартиры.  В  окне,  возле
которого стояла моя машинка, мерцал слабый свет. "Интересно, - подумал я,  -
может, на самом деле я сижу там,  а  все  это  мне  только  снится?"  Позади
осталась моя покинутая телефонная будка и  Пег  на  другом  конце  молчащего
провода, за две тысячи миль отсюда. "Ах, Пег, - подумал я, -  видела  бы  ты
меня сейчас!"
   Ровно в полночь мы свернули к задним воротам белой мавританской крепости,
и лимузин остановился так мягко, как накатывает  волна  на  песок;  хлопнула
дверца, шофер, не став разговорчивей после долгой поездки, в полном молчании
быстро скрылся в задних дверях форта. И больше не появлялся.
   Целую минуту я ждал, что будет дальше. Но ничего не  дождался,  вылез  из
машины, как воришка, чувствуя себя без вины виноватым и подумывая, не  лучше
ли удрать?
   В верхнем этаже я заметил темную  фигуру.  Шофер  ходил  по  мавританской
крепости, возведенной на венецианских песках, и зажигал везде свет.
   Я покорно ждал. И смотрел  на  часы.  Когда  минутная  стрелка  проползла
последнюю секунду последней минуты, над входом в крепость вспыхнули огни.
   Я поднялся к открытой двери и вошел в пустой дом. Где-то далеко, в холле,
я  увидел  маленькую  фигурку,  она  сновала  по  кухне,  готовила  напитки.
Невысокая девушка в форме горничной. Она помахала мне и убежала.
   Я вошел в гостиную, где расположилась целая  стая  подушек  размерами  от
шпицев до датских догов. Я сел на  самую  большую  и  сразу  утонул  в  ней,
вдобавок к тому, что сердце у меня и так уходило в пятки.
   В комнату вбежала служанка, поставила поднос с двумя бокалами  и  тут  же
умчалась, я даже не успел ее рассмотреть (в комнате  горела  только  свеча).
Служанка бросила через плечо:
   - Пейте! - не то с французским, не то с каким-то другим акцентом.